Бедняга долго не отвечал. Наконец поднял голову. Это был старик с лицом, покрытым коростой.
— Я садовник, — едва слышно проговорил он. — И работал здесь поблизости. На одной из вилл, не хочу называть имени хозяина. Моего имени тоже. Госпожа вышвырнула меня на улицу нынче вечером.
— За что?
— Поглядите на мою рожу, — сказал старик. — На мою отвратительную рожу с этой экземой. Не знаю, откуда она взялась. Вероятно, от пестицида — несколько недель назад у меня в руках взорвалась банка какого-то порошка, и попало прямо в лицо. Госпоже противно видеть мою рожу. Мне тоже противно, но что поделаешь, другой у меня все равно нет.
— И что же? — так же тихо спросила Анжела, присев рядом с ним на корточки.
— А ничего, — ответил старик. — Что мне теперь делать? Где в моем возрасте получишь работу? Да еще с этой экземой! Лучшим выходом для меня было бы попасть к вам под колеса. Но даже это не удалось.
— Иди к машине, — сказала мне Анжела. — Я сейчас приду.
Я вернулся к машине, сел на свое место и видел, как Анжела, поговорив еще немного со стариком, отдала ему все деньги, какие были у нее в сумке через плечо. Потом вернулась ко мне. Я видел, как старик поднялся с земли и ушел. Анжела села за руль. Мы не разговаривали, пока не доехали до переезда через трамвайные пути; шлагбаум, как всегда ночью, был опущен, так что нам пришлось подождать.
— Я дала ему адрес, — сказала Анжела. — Лавали. Живут тоже здесь. Большой парк. Срочно нужен садовник. И посоветовала, к какому врачу обратиться по поводу экземы. Однажды я уже видела садовника с таким лицом. И тот врач его вылечил. Это в самом деле от пестицидов.
Шлагбаум поднялся.
Анжела нажала на газ.
Она везла нас домой.
27
Домой.
Вот я и написал это слово — впервые. Пишу так, как я это тогда воспринимал, — квартира Анжелы была и моя, она была нашим домом, нашим родным кровом, где с нами не могло случиться ничего плохого, думал я тогда.
Когда мы вошли в квартиру, то обнаружили в щели под входной дверью записку. Корявым почерком в ней сообщалось: «Я каждое утро молюсь за счастье для вас обоих святой Гертруде. Альфонсина Пети».
— Эта церковь святой Гертруды расположена неподалеку от вокзала, — сказала Анжела. — Альфонсина живет там.
— И твоя уборщица ходит туда молиться.
— Да, причем каждое утро, — сказала Анжела.
Я стоял в холле один и в растерянности сжимал в руке записку, потому что Анжела сразу побежала в спальню, чтобы переодеться. По дороге она включила телевизоры в кухне, в гостиной и в зимнем саду. Как раз передавали второй выпуск вечерних новостей.
Анжела вновь появилась. На ней был коротенький махровый халатик, шлепанцы — и бриллиантовые серьги. Я снял рубашку и туфли, сел на низенькую скамеечку в кухне и смотрел, как Анжела ловко и быстро готовила селедочный салат. Снуя между кухней и террасой, она слушала теленовости. Я помог ей накрыть на стол на террасе, а потом стоял и смотрел, как завороженный, на море городских огней внизу и на бескрайний морской простор. С Анжелой сейчас нельзя было разговаривать: она слушала известия, жадно глотая каждое слово. Я, впрочем, тоже — речь шла в основном о падении курса английского фунта. Ведущие промышленные державы, и в первую очередь США, требовали поднять курс немецкой марки. «Клуб десяти» заседал в Базеле. Японскую биржу лихорадило. То же самое происходило в Италии.
Из клуба «Порт-Канто» я позвонил к себе в отель. Никакой почты для меня не было, ни телеграммы. Лакросс тоже не давал о себе знать.
Что же там случилось? Неужели Килвуд все еще не проспался после пьянки? Неужели из Парижа все еще не прибыло высокое начальство?
Анжела носилась между телевизорами, коротенький халатик распахивался, и мне были видны ее красивые ноги. К селедочному салату опять был местный белый хлеб — длинные батоны — и холодное пиво «Кроненбург». Мы сидели на террасе, ели, пили и смотрели друг на друга.
По телевидению передавали какое-то шоу, из трех аппаратов лилась музыка.
— Ну разве они не прелесть? — спросила Анжела, вертя головой во все стороны, так что бриллиантовые серьги сверкали всеми цветами радуги. — Разве они не великолепны?
— Это ты, — сказал я. — Это ты великолепна.
В телешоу передавали очень старые, сентиментальные шлягеры.
Мы с Анжелой убрали со стола и стали танцевать прямо на террасе среди моря цветов, освещенных светом, падающим из гостиной. Мы медленно двигались, тесно прижавшись друг другу, она обвила руками мою шею и мы, танцуя, все время целовались.
— Как удачно, что мы оба ели селедку, — пошутила Анжела.
Я замер. Ее поцелуи становились все горячее и крепче. Я почувствовал: сегодня она была готова, готова ко всему. И внезапно понял — эту женщину я не имею права обманывать, к чему бы мое признание ни привело. Ни секунды больше не будет длиться обман!
И я сказал, не разжимая объятий:
— Я сказал тебе неправду, Анжела. Я женат.
Я почувствовал, как она сразу окаменела. Медленно, как бы машинально она высвободилась из моих объятий, пошла по комнатам, выключила телевизоры и вернулась на террасу. Она опустилась в плетеное кресло, я сел на кресло-качалку. Мы оба молчали.
— Брак мой несчастлив, — наконец выдавил я.
— Да, разумеется, — холодно проронила Анжела. Теперь она опять говорила по-французски. — Все мужчины несчастливы в браке. Тот тоже, тот, из-за которого я… — Она не договорила. — Тот был совсем несчастлив в браке.
— Но я и в самом деле несчастлив, — сказал я.
— Ах, оставь.
— Анжела, прошу тебя…
— Прекрати сейчас же! Я не желаю иметь дела с женатыми мужчинами. С твоей стороны… С твоей стороны благородно, что ты все же набрался храбрости сказать правду. Но теперь все кончено. Вот, возьми эти серьги.
— Не возьму.
— Возьмешь!
— Нет!
Она выбежала в холл, там висела моя рубашка, и сунула серьги в один из кармашков. Потом вернулась.
— Я поговорю с женой, — сказал я. — И уйду от нее. Вот что я еще хотел тебе сообщить нынче. Я попрошу ее согласиться на развод. Моя жена намного моложе меня. И очень хороша собой. Кроме того, она давно уже меня не любит — если вообще когда-нибудь любила.
— Болтовня, — бросила Анжела и рухнула в кресло. — Одни слова. Пустые слова. Ничего не стоят.
— Для меня это очень важно. Еще никогда не было ничего важнее этого. Завтра я лечу в Дюссельдорф и расстаюсь с женой, Анжела. Я хочу тебя, только тебя. Ты нужна мне как воздух.
— Уходи, — отрезала она и повернулась ко мне спиной. — Пожалуйста, уйди. — Она глядела на огни внизу.
— Анжела, верь мне…
— Сказано тебе — уходи! — вдруг дико завопила она. И тут же добавила шепотом; — Прошу тебя, Роберт, пожалуйста, оставь меня сейчас одну.
Не было смысла продолжать.
Тем не менее, я еще что-то говорил ей, но она не отвечала. Только глядела вниз на город и море и ни разу не взглянула на меня.
— Хорошо, — сказал я наконец. — Я ухожу.
Она молчала.
— Но я вернусь, — добавил я. — Когда расстанусь с женой.
Она молчала.
— Спокойной ночи, — сказал я.
Она молчала.
Я вышел в холл, надел рубашку, при этом нащупал рукой серьги и еще раз вернулся на террасу, Анжела не обернулась. Казалось, она умерла сидя, И я ушел.
28
Она была ярко накрашена, с пышным бюстом и могучим задом, а ее огромный кроваво-красный рот зиял, как открытая рана.
— Ты что предпочитаешь? — спросила меня эта черноволосая шлюха. — Я готова на все. Если только за все заплатишь. Я выполню любое твое желание, даже самое необычное. А сейчас только немного потру одно местечко через штаны. О Боже, он у тебя сразу торчком стоит. А ты, милок, видать, большой охотник до клубнички.
Разговор этот происходил в каком-то баре на Канадской улице, но я узнал об этом позже, когда меня оттуда забрали. Бар занимал первый этаж дома свиданий. Этого я тоже не знал, когда туда вошел. Да если бы и знал, мне было бы все равно. Я собирался пешком дойти от дома Анжелы до своего отеля, но был настолько подавлен, что совсем заблудился. На этой улице я заметил очень много проституток и множество баров, а также американских туристов.
Я хотел напиться до бесчувствия, поэтому вошел в бар с самой яркой неоновой вывеской, сел к стойке и заказал виски; тут же появилась эта чернявая с пышным бюстом, напросилась на выпивку, прильнула ко мне всем телом и погладила меня по ляжке. В этом баре гремела оглушительная музыка, в зале сидели одни шлюхи, а пары лишь появлялись и тут же исчезали, причем большинство мужчин были уже сильно под мухой. Тем не менее, в баре царил мир и покой, к тому же было довольно темно, особенно по сравнению с режущим светом у входа.
Внезапно перед глазами возникла Анжела, одиноко стоящая на террасе в минуту нашего прощания, и я понял, что мне необходимо срочно напиться до бесчувствия, чтобы забыть эту картину, чтобы забыть Анжелу, чтобы ни о чем вообще не помнить. Я внезапно осознал, что себя не только любишь в другом, но и ненавидишь тоже. И стал заказывать только двойные порции виски. Чернявая пила только шампанское, она сказала, что у нее нелады с желудком — он не выносит виски.
— Особенно шотландское. Я вообще терпеть не могу англичан. Ты-то не англичанин, а?
— Нет.
— А кто? — не отставала она, пока я засовывал руку ей под блузку.
— Немец, — ответил я, залпом выпил свое виски и заказал еще двойное.
— Немцев я люблю, — заявила чернявая.
— Ясное дело, — поддержал ее я.
Я почувствовал, что алкоголь уже начал действовать, а я все еще думал об Анжеле, но уже не с болью, а со злостью. Я поступил честно по отношению к ней. Стоило мне солгать, и все пошло бы как по маслу. Правда, мне пришлось бы лгать дальше. Нет, подумал я, надо было сказать правду. Я выпил еще одну двойную и подумал, что пора прекратить пьянку, а то, пожалуй, ничего не смогу.
Но тревожился я зря. Чернявая потащила меня наверх в свою комнату и сразу разделась, я тоже скинул с себя все и набросился на нее как безумный. Я бился на ней, и наваливался всей своей тяжестью, и впивался пальцами в ее плечи, словно насиловал. Кровать трещала под нами, а я думал — насколько мысли еще могли удерживаться в залитом алкоголем мозгу: будь ты проклята, Анжела, с меня хватит, катись к черту! Пропади пропадом!