Руссель, Лакросс и оба полицейских допрашивали алжирца. Вопросы так и сыпались на Аргуада, не оставляя ему ни минуты передышки. Он все еще был бос, в штанах и рубашке навыпуск, и лицо его подергивалось. Он опять повторил то, что говорил уже раз десять на своем плохом французском с сильным акцентом:
— Я не поверил, что пришли именно полицейские. Потому и стрелял.
— По какой причине?
— Потому что не хотел, чтобы меня самого застрелили.
— Кто?
— Они!
— Кто эти «они»?
Я заметил, что Аргуад уже трясся всем телом. При этом обливался потом, как и мы все. Большой вентилятор крутился под потолком, но в комнате все равно было нечем дышать. Аргуад не ответил. Из его воспаленных глаз опять потекли слезы.
— Отвечай же, сволочь! — заорал на него Руссель.
— Я… Я… не могу, — взвизгнул алжирец, которого звали Юсуф, как я успел узнать. Юсуф Аргуад, управляющий складом, 35 лет, холост.
— Не хочешь говорить!
— Да нет же, нет! Я не могу!
Вопросы и ответы сыпались со скоростью автоматных очередей. Они не давали алжирцу передохнуть, не чувствуя к нему никакой жалости: он опасно ранил их товарища.
— Почему это не можешь? — набросился на него Лакросс.
— Я боюсь… Боюсь… Они меня прикончат, если я что скажу. Наверняка прикончат… Я не мог ни спать, ни есть, никакой жизни не было с тех пор, как взорвалась эта яхта. И потом, особенно, когда убили этого американца. Они мне сказали, будто он говорил о каком-то алжирце из Ла Бокка, с которого все началось.
— Кто тебе это сказал?
— Уже не помню. Кто-то сказал в одном бистро.
— Врешь!
— Я не вру! Я, правда, уже не помню…
— Ясное дело, помнишь!
— Сколько дней и ночей живу в смертном страхе… Я знал, что они придут и убьют меня… Не могут не убить… Просто не могут, собаки… Я уже совсем обезумел…
— Почему обязательно должны тебя убить? — спросил Лакросс. Он схватил алжирца за подбородок и говорил ему прямо в лицо. — Почему, Юсуф? Почему они обязательно должны тебя убить? Ну, отвечай же, дружище…
— Потому что они боятся, что я проболтаюсь. Я бы не проболтался. Точно знаю. Но теперь…
— Теперь ты все расскажешь. Даже если это будет последнее, что ты успеешь сделать, — сказал Руссель. — Тебе так и так конец. Если наш товарищ, которому ты всадил пулю в живот, умрет, тебе останется только молиться. Но и молитва поможет тебе, как мертвому припарки. Тогда наступит твой черед!
— Но я же не хотел… Я же не знал… Он не умрет! — в отчаянии вопил Юсуф. — Я этого не хотел! Не хотел!
— Не хотел, а сделал.
— Если я ничего не скажу, то получу по высшему разряду за того, кому прострелил живот, — сказал Аргуад вдруг совсем тихо и спокойно. — А если что-нибудь скажу, меня кокнут, как пить дать.
— Пока ты за решеткой, никто тебя не убьет, — сказал Руссель.
— А вот и нет! Эти везде достанут! У них везде есть свои люди. Они могут все. Нет ничего, что было бы им не по силам.
— Если ты расскажешь нам, что тебе известно, тебя будут охранять в камере днем и ночью. Да и потом глаз не будем с тебя спускать. Обещаю тебе это. А если ты и дальше будешь держать язык за зубами и не расколешься сейчас же, на месте, мы засадим тебя за решетку и думать о тебе забудем — вот тут-то и впрямь может что-то случиться. В конце концов, в тюрьме хватает арестантов. И у одного из них вполне может оказаться напильничек. Или у двоих — веревочка. И когда ты спишь…
— Прекратите! — завопил алжирец. — Прекратите! Пожалуйста…
— Пожалуйста — вот это уже другой разговор, — сказал Руссель, которому из-за его богатырского роста все время приходилось наклоняться к Юсуфу. — Если ты сейчас же не заговоришь, мы бросим тебя за решетку, и можешь там подыхать. Дошло до тебя? — Алжирец кивнул.
— Итак?
— Я вам все расскажу, — сказал Юсуф Аргуад.
60
Диски магнитофона, стоявшего на письменном столе в комнате для допросов, все время вращались. Аргуад выдавливал, хватая ртом воздух сквозь непрекращающийся кашель:
— Явился тут ко мне один… Никогда его раньше в глаза не видел… И сказал, дескать, знает, что я работаю на станции… Управляющим на складе. И что там у меня и динамит хранится. Для взрывов при горных работах на Эстереле. Мол, динамита у меня горы… И чтобы я достал ему немного динамита. За деньги, ясное дело. За большие деньги…
— Значит, ты дал ему динамит? — спросил Руссель.
— Но он же предложил такую кучу денег. А я беден. И так хотелось сменить эту собачью работу на станции. Уж больно много денег он обещал.
— Сколько?
— Сто тысяч франков. Обещал заплатить, как только я достану динамит. Ну, я и постарался. Дело это трудное. Потому как все ящики заперты и зарегистрированы. Напарник понадобился. Но его сейчас здесь нет. Он давно смылся. Не знаю, где он теперь. Когда мы стащили ящик, я ему дал двадцать тысяч.
— Хорошо. Значит, ты признаешься, что один ящик ты украл.
— С напарником.
— И передал кому надо.
— Да.
— Когда это было?
— Пятого мая. Пятого была пятница, а по пятницам у нас недельная получка. Потому я и запомнил.
— А когда с тобой впервые заговорили об этом?
— Двумя днями раньше, третьего мая. А вы не обманете — меня точно будут охранять в камере?
— Точно, если продолжишь рассказывать. А нет, так нет.
— Но я же рассказываю… Я вам все рассказываю…
— А зачем этому человеку понадобился динамит, ты себе представляешь?
— Понятия не имею.
— Юсуф, не ломай тут перед нами комедию, ладно? — вмешался Лакросс, изменившийся до неузнаваемости малютка Лакросс. В его голосе звучала угроза. — Яхта Хельмана взлетела на воздух. Ты сам об этом сказал. И взлетела потому, что взорвался динамит. Это был твой динамит!
— Нет… Нет…
— Перестань отпираться! Сам знаешь, это был твой динамит! От него сработала адская машина! А ее — тоже ты им достал?
— Нет!
— Ну, части для нее?
— Нет! Нет!
— Такая красивенькая, маленькая адская машинка — разве не твоих рук дело?
— Нет, клянусь, я только достал им динамит!
— Еще имеешь наглость клясться!
— Но это чистая правда! Почему бы мне не сказать вам всю правду — в моем-то положении?
— Потому что ты подлец и мерзавец, вор и преступник, а сейчас от страху просто в штаны наложил.
— Вот-вот! Именно поэтому я вам все скажу, всю правду скажу, господин комиссар!
— Ну, ладно. Значит, ты только дал им динамит.
— Только динамит, кля…
— Заткнись. И получил бабки за это дело.
— Получил, что правда, то правда.
— Значит, адскую машину состряпал кто-то другой?
— Значит, другой.
— Так. А теперь скажи-ка нам, как звали того парня, который купил у тебя динамит.
— Не знаю.
— Ясное дело — он не знает!
— Но я в самом деле не знаю! А вы как думали? Он что — будет еще сообщать мне, как его зовут?
Зазвонил телефон.
Лакросс взял трубку и назвался. Проронив всего несколько слов, он положил трубку. На лице его читалось некоторое облегчение.
— Звонили из больницы. Операция прошла успешно. Если не возникнет осложнений, парень выкарабкается.
Аргуад рухнул на колени.
— Благодарю тебя, Аллах, благодарю тебя! — вопил он вне себя от радости.
— Ладно, кончай! — Лакросс рывком поставил алжирца на ноги. Тот тут же мешком осел на стул. — Кончай ломать комедию! Везет тебе, дураку, сволочь!
— Он выживет… Он выживет, — бормотал алжирец. — Я не убил его, я не убийца…
— Кончай, слышишь? Сию минуту прекрати! Разговор с тобой еще не кончен. Раз уж ты не знаешь, как того парня звали, скажи хоть, как он выглядел.
Аргуад сказал, трясясь от страха:
— А это был вовсе не парень, а женщина.
— Женщина?
— Да! Да! Приходила ко мне женщина!
— И ты, ясное дело, тоже не знаешь, как ее звали.
— Ясно, не знаю.
— Тогда опиши ее. Давай, выкладывай! Как она выглядела?
— Трудно сказать. Мы ведь встречались с ней ночью. Знаю только, что она не из здешних.
— Не из здешних? Откуда ты знаешь?
— Она говорит по-французски с сильным акцентом. Я сразу подумал, что она не француженка.
— А кто же?
— Она итальянка. У меня есть друзья в Италии, они говорят, как она. Может, она из Милана или из Генуи. И еще… Она очень высокая и сильная, куда сильнее меня… Я говорю вам правду, истинную правду! Она была сильная и крепкая, как парень — и при этом…
— Что «и при этом», — прошептал Руссель.
— При этом… Странное дело… Разговаривая с ней, я невольно вспоминал свою матушку…
— С чего бы это?
— Потому что… Ну, в общем, эта женщина говорила со мной как мать, в ней было что-то такое материнское, понимаете?
61
На двух машинах мы помчались с бешеной скоростью по городу.
Пешеходы разбегались во все стороны. Машины жались к обочине. Мы пролетали на красный свет. Я сидел рядом с Русселем. Лакросс — рядом с водителем. Наша машина ехала первой. Вторая была битком набита офицерами уголовной полиции. Мы пронеслись по тихим улицам аристократического квартала Валлерг и подъехали к владениям семейства Хельман, окруженным высокой каменной оградой, наверху усиленной стальными шипами и колючей проволокой. А вот и большие ворота для въезда в парк. Обе машины затормозили так резко, что шины взвизгнули. Привратник, с которым я уже был знаком, вышел из сторожки. На нем и в этот раз была белая ливрея с латунными пуговицами и золотыми лампасами. Водитель нашей машины посигналил.
Привратник сделал ему знак выйти из машины.
— Он вообще никакие машины не пропускает, — сказал я.
— Ну, да, конечно, я и забыл, — мрачно буркнул Лакросс. — Минуточку. — Он выскочил из машины, подбежал к воротам, показал привратнику служебное удостоверение и наорал на него. Я не мог расслышать, что именно он кричал, но, видимо, нагнал на того такого страху, что он распахнул створки ворот. Лакросс вернулся к машине и плюхнулся на сиденье. —