— Прекрасно, что вы об этом сообщаете, — сказал я. — Правда, налоговый инспектор Кеслер этот факт уже тоже установил.
— То есть — вы об этом знали?
Я кивнул.
— Вы знали, что Хельман по поручению Килвуда скупал фунты?
— Да.
— И знаете также о непостижимом, загадочном, безумном поступке Хельмана, который вместо того, чтобы немедленно перепродать фунты Федеральному банку, еще и раздавал огромные суммы в кредит, так что в результате банку был причинен ущерб в сорок миллионов марок?
— Об этом я тоже знаю, — сказал я и подумал, что Зееберг, вероятно, лишь потому так разоткровенничался передо мной, что понял: другого пути у него нет.
— Из-за этого банк, разумеется, не пошатнется, — сказал Зееберг. — Об этом я успел позаботиться. Дела идут своим чередом. Но вы можете понять, почему фунты остались у нас на руках? И почему мы раздавали фунтовые кредиты? На что рассчитывал господин Хельман?
— Этого я не знаю, — признался я. — Как и вы.
— О, — сказал он. — А вы, очевидно, полагаете, что я-то знаю. Но это не так! Я в самом деле не знаю. И никто не знает. И никто из посвященных в дела банка не может этого понять.
— «Посвященные» — это вы и главный прокурист Гроссер, а также господа Саргантана, Фабиани, Торвелл и Тенедос, не правда ли? Чтобы не затягивать наш разговор, господин Зееберг, я уж сразу скажу: мне известно, что все эти господа, а также и Килвуд, основали транснациональную компанию «Куд», этого монстра электроники, имея в качестве доверенного банка — банк Хельмана.
— И Джона Килвуда в качестве исполнительного директора компании «Куд», — добавил он.
— Что правда, то правда, — сказал я, продолжая разглядывать голову Януса. Сколько же веков этой каменной голове?
— Я ничего от вас не скрываю. Даже того, что такие финансовые операции, как скупка слабой валюты накануне падения ее курса, и раньше частенько поручалась нашей группе от имени Килвуда. С тем отличием, что раньше Хельман всегда тут же перепродавал эту валюту Федеральному банку.
— Скажите, господин Зееберг, вы находите такие операции честными?
— Они вполне законны. И только это имеет значение. Банкир не имеет права предпринимать ничего незаконного. Деньги обладают собственной моралью. Это говорю вам я. И знаю, что это звучит цинично. Однако я не циник. Но и не лицемер.
— В противоположность господину Хельману, — заметил я.
— Что вы хотите этим сказать? Ах, вот оно что! — Он прикусил язык. — Значит, вы осведомлены и о том докладе, который он сделал в отеле «Франкфуртер Хоф» в ту ночь, когда потом перерыл все в моем отделе. Вы ведь имеете в виду эту его речь об этике банкира и его ответственности перед обществом, так?
— Да, господин Зееберг.
Он умолк. Я ждал довольно долго, потом все же заговорил первым:
— Вы не хотите критиковать своего шефа.
— О мертвых или хорошее, или ничего.
— Но ведь иначе, чем лицемерием, не назовешь то, что он там вещал, совершая такого рода сделки, — возразил я. — Вы заявляете, что деньги обладают своей собственное моралью. А я полагаю, что люди, сделавшие общение с деньгами своей профессией, совершенно забывают, что от этих денег в конечном счете зависит судьба миллионов. Деньги становятся для них просто вещью. А вещь никакой морали не имеет. И благодаря этому они автоматически становятся аморальными в профессиональном смысле. Во всем остальном они часто бывают вполне добрыми или, наоборот, злыми людьми, как все нормальные люди. Более того, они иногда даже компенсируют сознательное или подсознательное ощущение собственной вины. На ум приходят имена Рокфеллера, Карнеги, вспоминаешь о музеях, больницах, школах, картинных галереях, которые они подарили обществу, о меценатстве и всеобщей потребности творить добро — естественно, лишь вне их профессиональной сферы.
— Спокойно выкладывайте все до конца, — сказал он. — Вполне возможно, что вы правы.
— Я уверен, что прав, — возразил я. — А как вы объясняете поведение Хельмана после его франкфуртской речи?
— Лишь некое смутное предположение.
— А именно?
— Вероятно, на него были нападки из-за его сделок с Килвудом, и он побоялся утратить свое доброе имя.
— Доброе имя! — воскликнул я. — Значит, заниматься такими делами, какие проворачивал ваш банк, считается не особенно приличным.
— Но это законно.
— Это вы уже говорили. Но это не то, чем можно гордиться?
— Да, не то.
— Неужто? Значит, все-таки моральные муки? Господин Зееберг, до сих пор все, что вы говорили, звучало вполне убедительно.
— Понимаю, теперь эта убедительность испарилась, — сказал он.
— А почему? Потому ли, что вы хотели выгородить своего покойного шефа?
Он пожал плечами.
— Но и в душе Килвуда должно было что-то перевернуться, иначе он не пустился бы здесь в такие саморазоблачения, не произносил бы речей, которые стоили ему жизни. Потому что кто-то хотел — вернее, должен был — пресечь дальнейшие обвинения. Кто бы это мог быть, на ваш взгляд?
— Этого я не знаю, господин Лукас. Кстати, мсье Тильман, представитель французских правительственных кругов, попросил меня о встрече для беседы сегодня после полудня. Клятвенно заверяю вас, что скажу ему точно то же самое, что и вам.
— Разве это не рискованно?
— Отнюдь! Мсье Тильман был послан сюда с вполне определенным заданием, как вам, вероятно, известно. Так что теперь я должен думать о поддержании репутации нашего банковского дома. Именно поэтому я посвящу во все детали человека, которому вменено в обязанность предотвратить любые волнения в обществе. Ничего более умного на моем месте сделать нельзя.
— Тут вы правы, — вынужденно согласился я. Мы смерили друг друга быстрым взглядом, и тут же оба посмотрели на голову Януса. Зееберг глядел на лицо, обращенное в будущее, я — на обращенное в прошлое.
10
Под вечер этого дня я еще успел встретиться с Русселем, Лакроссом и Кеслером и рассказать им о своей беседе с Зеебергом. Мы сидели в кабинете Лакросса у Старой Гавани. Вентиляторы крутились, как и раньше, и у каждого, как и раньше, лоб был покрыт крупными каплями пота. Когда я закончил свое сообщение, Руссель сказал:
— Бедняга Тильман. Они взвалили на него подлейшую задачу. А Зееберг — хитрая лиса. Своими признаниями он практически вынуждает французское правительство — а с ним и германское и все другие правительства — оградить от неприятностей банк Хельмана. Вот как это делается.
Тогда я сказал Кеслеру:
— Вы выяснили очень многое, но не все.
Он почему-то вспыхнул:
— Я говорил с Килвудом! Он доверился мне! И я его выспросил как следует. Разве я виноват, если он рассказал мне не все, даже если и приврал? Но главную суть того, что вы нам сообщили, я изложил еще в Дюссельдорфе.
— Но вы ведь еще ничего не знали о транснациональной компании, в которой завязана вся эта банда за исключением Трабо? — парировал я.
— Что правда, то правда, — умерил он свой пыл. — Зато теперь мы это знаем. Следовательно, подозрение падает на них всех.
— Да, на всех, — подтвердил я. — Как здоровье дочки, мсье Лакросс?
— Спасибо, кризис уже миновал. — Он дружески кивнул мне, потом лицо его помрачнело. — У нас тут засела кабала, — сказал он. — Да, настоящая кабала.
Я вынужден привести здесь это французское слово, потому что не знаю, чем его заменить. «Кабала» означает по-французски некую крепко спаянную группу лиц, этакую заговорщицкую клику, действующую под покровом мрака и тайны…
Около шести я поехал на такси к Анжеле. Сначала я пытался ей позвонить, но телефон не отвечал, хотя она мне сказала, что во вторую половину дня будет работать дома. Так что я ехал с тяжелым сердцем. Что могло случиться? Когда я позвонил в дверь и она мне открыла, тревога моя лишь усилилась. Она поздоровалась со мной дружески, но сухо, и поцелуй, которым я хотел прижаться к ее губам, пришелся в щеку, потому что она отвернулась. На ней был один из ее многочисленных махровых халатиков. Она молча направилась на террасу, где цветы в лучах заходящего солнца еще раз вспыхнули всеми оттенками радуги.
Она опустилась в кресло-качалку. Я стоял перед ней и молча глядел на нее. Она тоже молчала. Ее руки, зажигавшие сигарету, слегка дрожали.
— Что случилось, Анжела?
— Мне нанесли визит, — сказала она. — Час назад.
— Кто это был?
— Фрау Ильзе Драйер.
— Кто?
— Ты правильно расслышал. Приятельница твоей жены. Она приехала сюда на машине из Хуан-ле-Пен, как она сама мне сообщила. Мой адрес она нашла в телефонной книге. Ведь я-то назвала свое имя тогда, в «Золотом козочке» четко и ясно, — в отличие от тебя.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что ты произнес мое имя нарочито невнятно.
— Я хотел избавить тебя от неприятностей.
— Разумеется, я сразу так и подумала.
— Анжела! Как ты со мной разговариваешь?
Я попытался было положить руки ей на плечи, но она отшатнулась.
— Оставь это, пожалуйста!
— Но я в самом деле ничего не понимаю! Что этой особе было нужно?
— Эта особа, — с трудом выдавила Анжела, и голос ее вдруг почти пропал и звучал тоскливо и робко, — после того, как встретила нас с тобой в Эз, сразу же позвонила твоей жене и все ей рассказала. Более срочных дел у нее, естественно, не нашлось. Я тогда сразу решила, что она так поступит.
— Я тоже. Ну и что с того? Нам обоим на это плевать.
— Вот как? — едва слышно переспросила Анжела. — Тебе в самом деле на это плевать?
— Да что же это такое, Анжела! Прошу тебя, скажи же, что случилось?
— Твоя жена рассказала своей приятельнице по телефону массу интересного про тебя. А потом еще подробнее описала. И послала письмо авиапочтой. Со срочной доставкой. Письмо пришло сегодня. Фрау Драйер сказала, что я ей тогда так понравилась, что она сочла своим долгом дать мне прочесть это письмо. Кроме того, ей это прямо поручено. — Анжела сунула руку в карман халатика. — Вот оно. — Она протянула мне конверт. Я сразу узнал почерк Карин и вынул из конверта несколько листков, исписанных каллиграфическим почерком моей супруги.