Маленькие дьяволы ставили над ней эксперименты, заставляли отдавать свое тело чужим мужчинам. Они наблюдали за тем, как прогрессирует ее беременность, точно она безмозглое животное. Но теперь именно благодаря тому, что у нее будет ребенок, они не хотят давать ей препарат, который вынудит ее предать Ло и других коммунистов.
«Пришло время, когда я могу извлечь пользу из того, что они считают меня животным», — подумала Лю Хань.
— Если мы не можем ввести женщине препарат, — сказал Самрафф, — зачем ее допрашивать? — Он обратил глазные бугорки на Лю Хань. Она еще не научилась, как следует, различать выражения морд чешуйчатых дьяволов, но не сомневалась, что Самрафф рассвирепел. — Я уверен, она не говорит нам всего, что знает.
— Нет, недосягаемый господин, — запротестовала Лю Хань.
Она замолчала и смутилась — теперь на нее смотрели все чешуйчатые дьяволы. Лю Хань сообразила, что Самрафф говорил на своем языке.
— Ты знаешь гораздо больше слов, чем я предполагал, — заявил по-китайски Томалсс.
Лю Хань с благодарностью вернулась к родному языку.
— Извините, недосягаемый господин, я не знала, что мне не следует учиться.
— Я этого не сказал, — ответил психолог. — Но теперь нам придется быть более внимательными во время разговоров с тобой.
— А раз ей что-то известно, мы должны получить от нее необходимую нам информацию, — настаивал на своем Самрафф. — Самец, с которым она совокуплялась, имеет отношение к нападению на сторожевую вышку. Я думаю, она лжет, когда утверждает, что ей ничего не известно о самцах, убитых нами. Они мертвы, а тот, что жил с ней, исчез. Они все связаны между собой.
— Мы изучаем ситуацию, — ответил Томалсс. — Но препарат мы применять не будем.
Самрафф повернул один глазной бугорок в сторону Лю Хань, чтобы посмотреть, как она отреагирует, когда он заговорит На своем родном языке:
— А как насчет боли? Большие Уроды охотно прибегают к боли, когда хотят получить ответы на свои вопросы. Может быть, стоит попробовать?
Внутри у Лю Хань все похолодело. Коммунисты и гоминдановцы — не говоря уже о главарях местных бандитов — охотно использовали пытки. Она не сомневалась, что маленькие чешуйчатые дьяволы владеют этим искусством не хуже.
— Нет, — снова возразил Томалсс, — во всяком случае, до тех пор, пока у нее в животе растет детеныш. Я уже сказал, что не потерплю никакого вмешательства в наш эксперимент.
На сей раз тот чешуйчатый дьявол, что кричал на Лю Хань, поддержал Томалсса:
— Использование боли для получения нужной информации, даже когда мы имеем дело с Большими Уродами… — Лю Хань не поняла последнее слово, которое он произнес, но Самрафф презрительно зашипел в ответ.
Закончив шипеть, Самрафф сказал:
— Я доложу о том, что ваши эксперименты стоят на пути проведения военного расследования.
— Давайте, — ответил Томалсс. — А я заявлю протест, что вы пытаетесь вмешаться в важное научное исследование. Вы совершенно не думаете о будущем, Самрафф. Мы намерены управлять Большими Уродами в течение следующих ста тысяч лет. Нам необходимо знать, как они устроены. Неужели вы не понимаете, что создаете нам ненужные трудности?
— Если мы не станем наказывать тех, кто смеет в нас стрелять, — не сдавался Самрафф, — мы, возможно, никогда не будем ими управлять.
Лю Хань считала, что он совершенно прав, но остальные чешуйчатые дьяволы отшатнулись от него так, словно он сказал нечто ужасное, а не просто предложил пытать ее до тех пор, пока она не расскажет все, что ей известно о Ло и коммунистах.
— Вы внесете в свой рапорт и эти слова? Я очень надеюсь, что так оно и будет; и тогда станет ясно, что вам не дано видеть перспективу. Что до меня, я непременно включу ваше высказывание в мой отчет. Вы позволили себе сделать совершенно непростительное заявление при свидетелях. — И его глазные бугорки повернулись в сторону маленького дьявола, который кричал на Лю Хань.
Самрафф тоже взглянул на маленького дьявола. Должно быть, ему не слишком понравилось то, что он увидел, поскольку Самрафф сказал:
— Я не стану заявлять никаких протестов, клянусь Императором. — И опустил взгляд.
Все остальные чешуйчатые дьяволы последовали его примеру.
— Я знал, что вы разумный самец, Самрафф. Никто не желает, чтобы его обвинили в близорукости, если, конечно, он мечтает улучшить свою окраску.
— Вы совершенно правы, — признал Самрафф. — Но вот что я хочу вам сказать: взгляд на Тосев-3 с точки зрения дальней перспективы, тоже опасен. Большие Уроды меняются слишком быстро, чтобы делать долговременные прогнозы — в противном случае, мы бы уже давно их победили. — Он повернулся и вышел из хижины Лю Хань.
«Будь он человеком», — подумала Лю Хань, — «он обязательно хлопнул бы дверью».
Томалсс и дьявол, который на нее кричал, рассмеялись, словно произошло нечто забавное. Однако Лю Хань не поняла шутки.
Глава XII
Когда Мойше Русси жил в варшавском гетто, время от времени у него появлялось чувство, что произойдет нечто ужасное (еще более ужасное, чем необходимость постоянно находиться за высокими стенами, словно в загоне), если он будет сидеть, сложа руки, и не предпримет каких-то решительных шагов. Мойше научился слушаться этого ощущения. А, судя по тому, что ему удалось до сих пор остаться в живых, он поступал правильно. Здесь, в Лодзи, тревожное предчувствие вернулось.
Не обычные страхи, к которым он давно привык, и даже не то ощущение ужаса, которое он испытал, когда увидел собственное лицо на плакатах, развешанных по всей рыночной площади, и прочитал сообщение о своих преступлениях — изнасилование и убийство маленьких девочек.
«Нужно быть полным кретином», — сказал он самому себе, — «чтобы спокойно относиться к подобным обвинениям».
Чувство было новым, незнакомым, едва уловимым намеком на опасность — ускользающее напоминание о том, что вот-вот случится неладное. Когда неприятное ощущение только появилось, Мойше сделал вид, что ничего особенного не происходит. На второй день он уже не сомневался, но ничего не сказал Ривке.
«А вдруг я ошибся», — сказал он себе.
На третий день — точнее, вечером третьего дня, после того, как Ревен отправился спать — Мойше вдруг заявил:
— Я думаю, нам следует перебраться в другое место.
Ривка подняла голову от носка, который штопала.
— Зачем? — спросила она. — А чем тебе здесь не нравится?
— Не знаю, — признался Русси. — Может быть, все в порядке. Или нет, я не знаю, — повторил он.
— Будь ты женщиной, можно было бы предположить, что у тебя депрессия, — проговорила Ривка. Но вместо того, чтобы посмеяться над ним, она совершенно серьезно спросила: — Куда мы можем перебраться? Ты имеешь в виду квартиру в Лодзи? Другой город? Или страну?
— Я бы сказал, на другую планету, но, похоже, ящеры и там все захватили. — Он невесело усмехнулся.
— Ну, если ты считаешь, что нам нужно переехать, давай переедем, — согласилась Ривка. — Лучше проявить излишнюю осторожность, чем не проявить ее вовсе. Вот завтра и начни искать квартиру, если тебе кажется, что этого будет достаточно.
— По правде говоря, я не знаю, — ответил Мойше. — Жаль, что нельзя настроить свои ощущения, точно радиоприемник — было бы намного легче.
— Да, жаль, — мрачно проговорила Ривка. — А что ты намерен сделать? Можем, например, поехать в Згеж. Это недалеко, но, наверное, придется оставить тут большую часть вещей. Знаешь, мы столько раз бросали свои вещи, что теперь уже все равно. Главное, что мы трое вместе, а остальное не важно. Вот один из уроков войны, который мы неплохо усвоили.
— Ты права. — Русси встал со старого, неприглядного стула, подошел к лампочке, возле которой сидела Ривка, и положил ей руку на плечо. — Обидно только, что такие простые истины нам преподает война.
Ривка отложила носок в сторону и накрыла его руку своей.
— Ну, мы с тобой в таких уроках никогда не нуждались. Просто война показала, что для того, чтобы выжить, нам нужны не вещи, а люди, которых мы любим.
— Вот и хорошо, потому что вещей у нас с тобой почти и нет.
Мойше замолчал, опасаясь, что его шутка может обидеть жену. Они не только оставили в прошлом свои вещи, но и дорогих сердцу людей, погибших в гетто, дочь. Но в отличие от вещей, людей на рынке или в магазине не купишь.
Если Ривка и заметила замешательство мужа, вида она не подала.
— Ты мне так и не ответил, ты хочешь уехать из Лодзи, или мы останемся здесь? — спросила она деловым тоном.
— В большинстве городов, окружающих Лодзь, практически нет евреев, — ответил он. — Мы будем там, как бельмо на глазу. Мы совсем не похожи на поляков. И не думаю, что сможем сделаться на них похожими. — Он вздохнул. — В Лодзи тоже не было бы евреев, если бы не прилетели ящеры.
— Ладно, тогда останемся здесь, — проговорила Ривка, принимая его не совсем внятный ответ.
Мойше не знал, правильно ли поступает. Может быть, им следует бежать из Лодзи, даже если придется отправиться в восточные районы Польши, удерживаемые ящерами. Там, по крайней мере, нацисты не успели уничтожить всех евреев. Но он не мог заставить себя сняться с места только потому, что он стал — как сказала Ривка — жертвой депрессии.
Чтобы убедить себя в том, что он не намерен бездействовать, Мойше сказал:
— Завтра начну искать новую квартиру на Мостовской улице. Эта улица находилась в противоположном конце лодзинского гетто.
— Хорошо, — сказала Ривка, взяла носок и сделала несколько стежков. Однако через пару минут задумчиво проговорила: — Все равно за продуктами придется ходить на рынок Балут.
— Да, верно. — Мойше принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
Уехать, или остаться? Он не мог принять никакого решения.
— Все будет хорошо, — попыталась успокоить его Ривка. — Бог нас до сих пор хранил, неужели он отвернется от нас сейчас?
«Этот довод мог бы звучать вполне убедительно до 1939 года», — подумал Мойше.
Почему Бог закрыл глаза на гибель такого количества евреев? Почему допустил планомерное уничтожение своего народа? Мойше ничего не сказал жене, ему и самому не хотелось об этом думать. События последних лет сильно поколебали его веру в Бога, зачем зря тревожить Ривку?