И он бы, наверное, обернулся…
Поднявшись со скамейки, дорогу заступили двое. Чёрные джинсы, чёрные кожаные куртки на квадратных плечах, на ногах — тяжёлые десантные ботинки. Егор обернулся. Сзади, на аллею совершенно пустынного в этот ранний час парка, вышло ещё трое таких же, в куртках и джинсах, и он понял, что вчерашняя история в кафе на улице Армянской прямо сейчас получит своё законное продолжение.
Драться? Их пятеро, и это не вчерашние пацаны, а взрослые здоровые лбы, обученные и опытные — забьют, как мамонта, и фамилии не спросят. Значит, остаётся одно…
Егор развернулся на девяносто градусов и резко рванул с места в карьер. Эх, выносите ноги… И тут же услышал, как за спиной кто-то крикнул: «Фас!»
Ну, всё, обречённо подумал Егор, затормозил и повернулся. И очень вовремя, — распластавшись в прыжке, на него летела большая тёмно-серая овчарка.
Он выбросил перед собой ногу и очень удачно попал собаке в горло, после чего та с хриплым визгом покатилась по земле, но время уже было потеряно, и драться всё же пришлось.
Сначала подоспели те двое, что поджидали его на скамейке, а следом ещё четверо: трое, вышедших ему на аллее в спину и хозяин собаки, которого он сразу не заметил.
Первого из нападавших, Егор очень удачно сумел встретить прямым правой в челюсть, а второго — боковым левой в ухо, но тут на него скопом навалились оставшиеся трое (хозяин овчарки, к счастью, занялся не Егором, а своей собакой), и перед Егором встала одна, но жизненно важная задача — устоять на ногах.
К счастью, за спиной очень вовремя оказался толстенный ствол дерева, отлично прикрывшего ему спину, а враги, которых уже стало четверо (тот, кому Егор попал в ухо, быстро очухался и снова вступил в бой), изрядно мешали друг другу, пытаясь поскорее добраться до этого длиннорукого, долговязого и, как оказалось, совсем не трусливого москаля.
Однако до бесконечности сей спектакль продолжаться никак не мог.
Ему весьма глубоко рассекли бровь (во всяком случае левым, залитым кровью глазом, Егор практически ничего уже не видел), как минимум дважды разбили губы и один раз очень чувствительно попали твёрдым солдатским ботинком в коленную чашечку. Настолько чувствительно, что он оставил мысль о том, что нужно — пока овчарка недееспособна — идти на прорыв и рвать когти, — нога ещё кое-как служила подпоркой, но в качестве полноценной нижней конечности для спринтерского бега явно не годилась.
Хана, равнодушно подумал он, пропуская удар в печень и сразу два тяжелейших удара в голову (от падения его в очередной раз спас мощный ствол незнакомого дерева за спиной), сейчас я просто потеряю сознание и тогда…
Однако о том, что будет тогда, он подумать не успел — где-то справа и сзади взвыла уже знакомая сирена атомной тревоги, и прямо на поле боя, проломившись сквозь густой кустарник, вылетел «Фольксваген-Гольф» цвета «мокрый асфальт.»
Его фары горели словно глаза бенгальского тигра-людоеда, мотор выл на повышенных оборотах, а сигнал…
Несчастная овчарка, которая всё никак не могла отойти после полученного удара в горло, при этом, сверлящем насквозь любые мозги звуке, вдруг мгновенно пришла в себя и, поджав хвост, кинулась бежать куда глаза глядят.
Её хозяин, как и положено хорошему хозяину, кинулся её догонять.
Первый из нападавших, которому Егор так удачно попал в челюсть, что тот до сих пор валялся на траве в полной отключке, очнулся, сел, встал, ошалело помотал головой и, шатаясь и натыкаясь на деревья, побрёл куда-то вдаль с прижатыми к ушам ладонями.
Четверо же остальных, просто оторопели от такой наглости, — кто-то на «Фольксвагене» с сильно затемнёнными стёклами — мало, что въехал на пешеходную аллею парка, так теперь ещё и вовсе прёт безо всякой дороги прямо на добрых людей, занятых к тому же весьма полезным и трудным делом.
Оторопь, однако, прошла очень быстро, потому что нахальный «Фольксваген» и не думал тормозить, а вовсе даже наоборот — явно намеревался переехать всех четверых добрых людей.
— Хлпци, да вин з глузду зъихав! Ховайся![4] — сообразил самый сообразительный из четверых, и нападавшие тут же кинулись в разные стороны, стараясь найти дерево потолще и укрыться от психованного автолюбителя экстремальной езды за стволом каштана или клёна.
— Анюта… — растроганно прошептал похожими на кровавые вареники губами Егор, с трудом оторвался от дерева и шагнул вперёд.
Левая передняя дверца тут же гостеприимно распахнулась, и случайный зритель, оказавшийся рядом, вполне смог бы убедиться в том, что на месте водителя у этого психованного автомобиля никого нет.
Таковых, однако, не оказалось, и Егор, сконцентрировав последние силы в одном движении, рухнул внутрь салона и тут же потерял сознание.
Часы показывали половину одиннадцатого.
Егор приподнялся на локте, сел и посмотрел в зеркало заднего вида. Зеркало отразило слегка помятую и растерянную, но совершенно здоровую и даже местами румяную физиономию молодого — не более тридцати лет — парня с серыми нахальными глазами и небритым подбородком.
Замечательно.
Он осторожно потрогал пальцами губы, нос и бровь. Ничего нигде не болело.
Так. Очень хорошо.
Егор достал сигарету, включил радио и огляделся.
Анюта приткнулась к тротуару в каком-то незнакомом узком и пустынном переулке.
— Анюта, — ласково позвал он, — ты меня слышишь? Здравствуй, солнышко!
— Как вылечила, так сразу и солнышко, — проворчала Анюта, но было слышно, что ей приятно. — А за три дня минутки не нашёл, чтобы рядом посидеть.
— Так ты же сама просила не беспокоить! — искренне возмутился Егор.
— Мало ли что я просила… А ты должен был сам догадаться!
— Вас, женщин, фиг поймёшь, — Егор прикурил сигарету и невольно ещё раз посмотрел на себя в зеркало (лучше прежнего, блин!). — Делаешь, как просят — плохо. Не делаешь — тоже плохо. Загадка природы, практически.
— Да, мы такие, — гордо подтвердила Анюта. — А ты не первый год, чай, на свете живёшь, большой уже мальчик — пора бы и привыкнуть.
— К такому привыкнуть трудно, — вздохнул Егор, потом подумал и осторожно спросил. — Ты как, вообще-то… ничего?
— Ничего, — хмыкнула Анюта. — Оклемалась, как видишь.
— Слушай, — разволновался Егор, — Анюта, ты… ты не представляешь, как я тебе благодарен… И за сегодня, конечно, тоже, но, главное… Ведь… ведь мама уже умерла, да? Это… это просто чудо! Да что я говорю! Это ты у меня чудо! Я даже и не знаю, за что мне такое счастье, и как я могу со своей стороны… — он порывисто наклонился вперёд и поцеловал приёмник прямо в шкалу настройки долгим и нежным поцелуем.
— Ой, — сказала Анюта севшим голосом. — Это… это что?
— Это… я тебя поцеловал, — растерянно признался Егор.
— Поцеловал… Значит вот они какие, поцелуи… — задумчиво проговорила Анюта и замолчала.
И молчала до самого вечера.
Егор купил и отвёз Зое большой и красивый букет цветов, но об инциденте в парке умолчал, во-первых, чтобы не расстраивать лишний раз девушку, а во-вторых, просто, чтобы избежать вранья, потому что рассказывать о вмешательстве в национальный конфликт его собственного автомобиля не представлялось ему пока возможным. Да и Зоя не заметила его столь долгого отсутствия, поскольку проснулась, по её словам, минут за пятнадцать до Егорова прихода, и он легко сделал вид, что и сам встал не так уж давно.
Пока Зоя пристраивала цветы в несколько ваз и принимала душ, Егор сварил на кухне кофе и сделал бутерброды себе и Зое, поскольку после утренних приключений уже успел проголодаться.
Они как раз приступили к завтраку, когда зазвонил телефон, и Вера сообщила, что будет дома минут через двадцать, так что пусть детки вылазят из койки и приводят себя в подобающий вид.
— Кстати, заяц, — спросил Егор, прихлёбывая кофе, — я уже понял, что Вера — это твоя родная тётка, но не совсем понимаю, как ты тут оказалась. У тебя ведь, по-моему, сейчас должен быть диплом. Или я не прав?
— Прав, прав. Только диплом у меня уже готов. Я девушка старательная, а весной люблю приезжать в это город. Он особенно хорош весной и осенью. Впрочем, летом и зимой здесь тоже неплохо. Вообще-то я тут родилась, чтоб ты знал. Родилась и жила до четырнадцати лет.
— А чего уехала?
— Положим, уехала не я, а мои родители. Ты же сам видишь, какая тут последнее время политика проводится по отношению к русским… В общем, родителям всё это в конце концов надоело, они продали квартиру, и теперь я ростовчанка.
— Ростову сильно повезло.
— Всё равно скучаю, — вздохнула Зоя. — Я люблю Ростов, а уж ростовчане — это вообще особый народ, не похожий ни на кого другого — весёлый, доброжелательный. Нахальный, конечно, не без этого, но нахальство — не наглость. И всё — таки…
— И всё — таки?
— И всё — таки нет лучшего города на земле, чем древний Львов! Ты не представляешь, как мне обидно, что Украина с Россией цапаются, как две престарелые и надоевшие друг другу родные сестры на коммунальной кухне. Знаешь, есть такие… Мужья у них или умерли, или спились от полной безнадёги, или оставили их за склочный характер; дети выросли и разъехались в разные стороны и редко навещают матерей. Они живут одни в квартире, которая досталась им ещё от их родителей. Разъехаться не могут, потому что, во-первых, нет на размен квартиры денег, а, во-вторых, и это главное, не хотят они разъезжаться на самом деле. Не хотят, потому что привыкли жить вместе. Но при этом и осточертели друг другу так, что прямо хоть стрихнин в борщ подсыпай. И любят и ненавидят одновременно. Понимаешь?
— Не знаю… Наверное, понимаю, но… Видишь ли, я никогда не жил в коммунальной квартире. Но вообще-то понять можно.
— Понять-то можно, — грустно подперев изящным кулачком голову, Зоя задумчиво смотрела в окно. — Знать бы ещё, как этим сёстрам помочь… Ведь им и самим плохо от их бесконечных дрязг, и люди вокруг страдают.
— Ну-ну, — чуть насмешливо протянул Егор. — Уж не метишь ли ты, заяц, в политику, а?