– Варенька, спаси меня. – одними губами попросила она, и Варя, помедлив, кивнула.
– Что ж, господа, извольте. Но не обессудьте, коли худо получится. Я не певица, и до Анны Станиславовны мне далеко.
– Просим, просим! – послышались воодушевлённые голоса. Аннет, ещё бледная, с разгоревшимися глазами, подошла к роялю, шепнула приёмной матери несколько тихих слов. Та кивнула – и тронула клавиши одним-единственным мягким аккордом, задавая тональность. Девушки обернулись друг к другу – и Аннет высоко и чисто взяла первый голос. А через несколько нот к ней присоединилось хрипловатое, неуверенное Варино контральто.
Уж ты нива моя, нивушка,
Не скосить тебя с маху единого,
Не связать тебя всю во единый сноп!
Уж вы думы мои, думушки,
Не стряхнуть вас разом с плеч долой,
Одной речью-то вас не высказать!
Было заметно, что Варя в самом деле давно не пела: голос её дрожал и рвался, не справляясь с дыханием. Но мелодия песни, печальная и задумчивая, сглаживала, как первый снег, все шероховатости, все неверные места. В притихшем зале словно запахло скошенной травой в вечернем поле, потянуло осенней свежестью из грибного оврага, пахнуло сухим и горьким запахом полыни. Осторожно нащупывая голосом полузабытые ноты, Варя заметила, что даже Семчинова слушает песню. Посерьёзнел и Сметов, который смотрел через рояль на Аннет внимательным и каким-то растерянным взглядом. Варю поразило выражение странной горечи, застывшее на его лице. Опустив взгляд, она увидела сметовский кулак на крышке рояля – сжатый так, словно его свело судорогой.
Песня закончилась, певицы смолкли. В зале сделалось тихо-тихо. Оглядывая зрителей, Варя увидела, что девушки-швеи, протеже Семчиновой, чуть слышно всхлипывают в один и тот же платочек, по-сестрински передавая его друг дружке. Лица мужчин казались серьёзными и почти суровыми. Во взгляде Горелова, устремлённом на Аннет, читалось благоговение.
– Итак, Андрей Петрович, – что скажете? – первой опомнилась Семчинова, приняв свой обычный пренебрежительный вид. – Знаете, я музыки не понимаю и не чувствую, но эта вещица, похоже, недурна! Видно, потому, что в самом народе родилась, а народ бессмысленности и ненужности не терпит!
– Правильно, Ольга Андреевна, и нам весьма даже пондравилось… – робко вставила одна из девушек. – Уж так душевно барышни пропеть изволили, что всё сердце в серёдку ухнуло…
По рядам зрителей пробежал добродушный смех.
– Маша, ну сколько же вам говорить: «понравилось», «середина»… – привычным учительским тоном поправила Семчинова. – И что это за «изволили барышни» на товарищеской вечеринке?! Надо вам заметить, Аннет, что народная песня в вашем исполнении отменно звучит! Но тут уж должное надо отдать не исполнительницам, а самой песне!
– Неужто мы сфальшивили где-то? – невинным голосом поинтересовалась Аннет, незаметно толкая локтем в бок Варю, которую отчего-то разобрал безудержный смех. – Варенька, неужели опозорились?
– Не знаю, у меня и слуха-то нет! – отрезала Семчинова. – Но народное искусство тем и сильно, что народное! Оно в самом сердце трудового человека рождается и оттого имеет силу и… Андрей Петрович, я ведь права?
– Да. – коротко ответил Сметов, который по-прежнему смотрел в стену.
– В таком случае, вынуждена вас обоих разочаровать. – Аннет посмотрела на Семчинову с обезоруживающей улыбкой. – Но песня эта вовсе не народная. Слова – Алексея Толстого, а он, как вы знаете, роду столбовых дворян принадлежит! Ну, а музыка – вашей покорной слуги. Ещё в Бобовинах сочинена.
– Как, в самом деле?.. – Сметов отвлёкся от созерцания запылённого портрета генерала Иверзнева и поднял на Аннет сумрачный взгляд. – Это вы музыку сочинили? Вы сами?
Аннет молча поклонилась, но Варя отчётливо видела, какой триумф блеснул в её глазах.
– Бросьте, быть не может! – вклинилась опять Семчинова. – Слова ещё куда ни шло… Хотя поверить трудно, но в библиотеке я отыщу после! Но музыку такую сочинить! Это же вам не Моцартик с Гайденишкой! Это подлинно народная песня, и мне…
– Экий вы мне комплимент делаете, Ольга Андреевна! – с напускным восторгом всплеснула руками Аннет. – Вот уж от кого не чаяла дождаться!
– Я?! Комплиментов ВАМ?!! – Семчинова пошла неровными пятнами. – Право, Аннет, вы преувеличиваете своё значение! Я позволила себе усомниться в вашем авторстве – и только!
– И между тем – совершенно напрасно! – раздался весёлый голос, и Николай Тоневицкий, отойдя от стены, встал прямо перед девушками. – Я готов свидетельствовать, что музыку в самом деле сестра сочинила! Имел честь при сём присутствовать!
– И я тоже подтвержу. – твёрдо сказала Варя. – Мы ещё в Бобовинах спевались.
– Ну, коли так – примите мои поздравления. – нехотя отозвалась Семчинова. – Андрей Петрович, а вы что скажете?
– Скажу, что коли здесь нынче концерт – так и прочим исполнителям дорогу надобно. – хладнокровно отозвался тот. – Кого ещё сегодня слушать будем? Петька, а ну-ка давай нашу!
– После Анны Станиславовны?! – с ужасом спросил Петя. – Андрей, отстань, не буду я позориться! Лучше удавиться!
– Ну вот, ещё не хватало! Давай, не то ведь я сам запою! И не умолкну ни за какие деньги! Вот тогда и впрямь удавитесь разом всем обществом! Тоневицкий, вы ведь нам сыграете?
Через полчаса в зале уже вовсю шли танцы. Гремела бравурная полька, счастливый Горелов первым запрыгал со смеющейся Аннет, Варю пригласил гусарский ротмистр. За ними на паркет вышли и другие пары. Ярко горели свечи, бликуя в натёртом паркете. В старом зеркале, в залитых дождём оконных стёклах мелькали отражения весёлых лиц, и никто не заметил, что из залы вскоре исчезла хозяйка дома и с ней – ещё несколько человек.
– Вот здесь, господа, я думаю, вам будет удобно. – тихо сказала Вера, входя со свечой в тёмную комнату. По стене метнулся жёлтый сполох, выхватив из тьмы край письменного стола, угол застеклённой полки, запылённый пол. Свечи в подсвечнике были наполовину оплавлены. Вера одну за другой зажгла их.
– Это комната брата, здесь уже давно никто не живёт. Говорите спокойно обо всём необходимом, Андрей Петрович. Если будет что-то нужно – позовите меня.
– Благодарю вас. – коротко сказал Сметов. Его товарищи молча, один за другим прошли в комнату, и через минуту за княгиней Тоневицкой закрылась дверь.
– Ну вот, наконец-то можно и делами заняться. – вполголоса заговорил Андрей. – Для начала – вот вам последние номера, читайте. Сразу предупреждаю – унести никому не дам! Во-первых – опасно, а во-вторых – у меня ещё другие люди это прочесть должны. Но если надо что-то выписать – валяйте! Я княгиню просил, чтобы бумага и чернила были… да вон они, на подоконнике! Как прятать, никого учить не надо?
Три головы склонились над «Колоколом». Читали торопливо, обмениваясь тонкими пачками листов. Вскоре медик Кольнев уже что-то строчил на листке бумаги под диктовку Яши Фролова, от волнения то и дело сажая кляксы. Торопливо писал и Чепурин. Сметов тем временем тихо говорил, ходя по комнате:
– Не хочу хвастаться: в Польше дела наши плохи. Муравьёв вовсю свирепствует! Из восстания ничего толком не вышло, разогнали всех – и только… Не дружно взялись, не разом начали… ну, паны сами виноваты! С каким не заговоришь – все одно твердят: ещё Польска не згинела, «С дымом пожаров», ура, патриоты… а как откроешь рот про свободу для ихних «хлопов» – сейчас скучнеют да по-русски перестают понимать… Бары-то везде одинаковы! Им, вишь, воли для хлопов не надо! Им надо Великую Речь Посполитую в прежних пределах – с Западной Украиной и Западной Беларусью! Ни о чём другом и слушать не хотят, болбочут как индюки да раздуваются – особенно если их пани с паннами поблизости… Ну – вот и дораздувались! Теперь, под Муравьёвым, этим лайдакам и не продыхнуть вовсе! Так что, думаю, пока нашим в Польше делать нечего. Теперь придётся, как ни грустно, снова ждать, покуда всё там уляжется, да заново поляков поднимать. Только более уж не терять попусту время да с панами не связываться, а сразу, первым делом, к хлопам идти!
– Боятся мужики-то! – шёпотом подал голос Петя Чепурин, подняв голову от своих записей. – Что в Польше, что здесь, у нас… Слушать ещё слушают, а после говорят – шли бы вы, господин студент, своей дорогой! Вы-то, мол, в Питер уедете книжки читать, а нам тут оставаться да своими спинами отдуваться, ежели чего…
– Трусы! – коротко отрезал высокий студент с порченным оспой лицом.
– Отчего ж трусы, Кочетов? – насмешливо взглянул на него Сметов. – Они отчасти правы. И поверьте, когда мы с вами пойдём на каторгу, добрая половина мужиков пожмут плечами и скажут: «Вольно ж было бунтовать барчатам? С жиру бесятся…» – коротким решительным жестом он оборвал поднявшийся ропот и продолжил, – Но сейчас нам нельзя ни мгновенья терять! Сейчас – самое время для смуты! Господа правительство и царь-батюшка своими руками это тесто замесили, нас даже и обвинить не в чем! Мужики в хлебных губерниях гудят как улей! Наше дело – рук не опускать, веры не терять! Пусть половина в наше дело не верит – вторая половина авось задумается! В Гжатском уезде мне так удалось дело повернуть, что мужики своими руками казаков разоружили, а те в них стрелять и сами отказывались!
– И чем же дело кончилось?
– Известно чем – повязали да перепороли и тех и других. – хмуро ответил Сметов. – Теперь в Сибирь пойдут… Но ведь Гжатский-то уезд не один! Ведь всегда с чего-то начинать надо! И не сдаваться до тех пор, пока своего не добьёмся! Правительство сейчас только тем держится, что народ нас не слушает – а в сказочку про добренького царя, которому бояре голову морочат, покуда верует. Но царь-батюшка сам у своего трона трудолюбиво ножки подпиливает, – а мы этим воспользуемся! Я сейчас свои дела в Москве закончу – вернусь в Смоленск, фельдшерствовать. Один фельдшер на семь волостей! Вылечить навряд ли много народу смогу, хотя и постараюсь… а вот говорить, вероятно, придётся часто. И книг с собой тащить чуть не две подводы… Как бы ещё начальство, зараза этакая, не запретило: узрит ещё, что литература неблагонадёжная! В люди нам надо идти, у народа из голов темноту вышибать, учить, рассказывать! Миша Иверзнев это начал – так он в Сибири сейчас! И там веры не теряет, и дела нашего не бросает! Мне его письмо для нас передали, с оказией прислал