– Да не было никакой причины. – Брагин тяжело, всем телом развернулся к собеседнику, и кресло под ним истерически завизжало. – Просто я здесь шесть лет с этим опасным народцем вожусь. А до этого на Николаевском – четыре. А до Николаевского – на Иркутском поташном… И должен сказать, что, хоть к высшему начальству отношусь с глубочайшим уважением и законы чту, но… дела нашего в министерствах не знают. Кандалы людям – только помеха в работе, а побегам и бузе всяческой ничуть не препятствуют. Поскольку разбойники мои, если будет нужда, снимут их в три минуты.
– Вы шутите!
– Ничуть. Ещё на этапе сей науке нехитрой обучаются. Весной, кому надо, сбросят – и в тайгу!
– Но, позвольте, а внутренние беспорядки?.. Ведь это же убийцы, разбойники! Надо же как-то держать в узде…
– Их? В узде? Кандалами-то?.. – усмехнулся Брагин. – Помните, как Александровский горел? Как бунт ударил? Ведь все до единого тогда в кандалах были, а не помогло! У меня бунтов нет. Сами видели. – он кивнул на бумаги. Тимаев молча пожал плечами и заходил по кабинету.
– А заковывать баб я и вовсе нужды не вижу. Бабы обычно не бегают, им через тайгу не продраться. А жить всё же легче без железа.
– Так вы им здесь намеренно жизнь облегчаете?
– Я себе её облегчаю. – невозмутимо поправил Брагин.
– Позвольте, но такое заигрывание с каторжниками…
– Да нет, право же, никакого заигрывания! – впервые в голосе Брагина прозвучали досадливые нотки. – Владимир Ксаверьич, у меня ведь завод, дело! Всё работать должно! Сами видите, что выработку даём изрядную, так чего же более?
– У вас, Афанасий Егорьич, КАТОРЖНЫЙ завод. – холодно ответил Тимаев. – И мне всё же мнится, что забота ваша должна быть прежде всего о соблюдении буквы закона. Выработка – она повсюду есть. Выше, ниже – какая разница? В случае низких прибылей взыску-то от начальства не будет, сами знаете. А на завод посланы в наказание людские отбросы, мерзость и грязь! И забывать об этом они не должны ни на миг! Каторга есть каторга, мне ли вам объяснять! Ваша задача прежде всего в том должна состоять, чтобы эти… тьфу, и людьми-то назвать язык не повернётся… чтобы они всечасно помнили, за что они здесь и что кара сия справедлива! А они у вас обитают, как у себя по деревням! Я честный человек и, безусловно, напишу губернатору, что доносы на вас – лживы, что завод в отменном порядке и бунтов нет… равно как и побегов…
– Благодарствую.
– …но с вашими методами не могу и не должен согласиться! Если каждый будет сам себе законом… если распоряжениями начальства так недопустимо манкировать… Афанасий Егорьич, голубчик, ведь это основа государства рухнет!
– Право?..
– Вы допускаете, что законы пишут господа глупее нас с вами?!
Брагин молчал. На его некрасивом лице появились резкие, усталые складки. Тимаев напряжённо ждал. Наконец, бывший начальник завода медленно выговорил:
– Воля, Владимир Ксаверьич, ваша. Вы принимаете завод – вы теперь здесь хозяин. Моя совесть чиста, я вам и людей, и бумаги сдаю в сохранности. Что не воровал – сами видите, в чём был – с тем и съеду.
– Вы, спаси Бог, не обижены ли? – обеспокоенно спросил Тимаев. – Я с самым чистым сердцем… У меня ведь у самого дочка! На днях её из Иркутска сюда забираю, так не поверите, как страшно!
– Вижу, что с чистым. И не обижен. – не меняя тона, отозвался Брагин. – А за Наталью Владимировну не страшитесь. Мои оба среди каторжных выросли. И няньки, и дядьки, и прислуга вся…да вы сами видели. И, слава Богу, живы и здоровы. Чего и вам с дочерью желаю.
Через несколько минут новый начальник завода ушёл, и Брагин остался в своём кабинете один. Когда дверь закрылась, он с неожиданной лёгкостью поднялся с кресла и прошёлся по комнате. Остановился у окна, заложив руки за спину. Прислушался к тому, как самозабвенно, заливисто щёлкает дрозд на ёлке в палисаднике. Усмехнулся краем губ.
Сзади послышались мягкие шаги.
– Хасбулат? – Брагин не обернулся. – С какой стати входишь без зова? Ей-богу, вконец распустился…
– Ушла началнык? – гортанно спросил черкес, тоже подходя к окну.
– Спасибо, что ты хоть при нём сюда не впёрся.
– Башка имеим.
– Да ну?..
Хасбулат недоверчиво покосился диким чёрным глазом. Мрачно сказал:
– Ружа испугался. Чёртовым рожам меня назвал. Мимо идти боялся.
– Неужто ты разобиделся? А ещё абрек…
Черкес презрительно скривился. Долго молчал. Затем осторожно спросил:
– Бедам ждать?
– Теперь уж всяко может быть. – не сразу отозвался Брагин. – Впрочем, я уже ничего не могу сделать. Мы с тобой на днях уезжаем. Хотя… Может, отпустить тебя на твой Кавказ? Ты ведь уже вольный. Денег дам, и ружьё с собой заберёшь. Поедешь?
– За что гонышь? – бесстрастно спросил Хасбулат. Брагин, обернувшись, взглянул на него, усмехнулся:
– Прости, брат. Конечно, вместе поедем. Алёшка наш в гимназии уж заканчивает. Съездишь за ним в Иркутск, заберёшь – и ко мне на Селенгинский. Будем теперь там дело ладить. А здесь что ж… Здесь – кончено.
На Петров день заводская улица была безлюдна с раннего утра: ждали прибытия обоза нового начальника. Обер-полицмейстер, желая услужить, распорядился загнать каторжан в остроги: «Чтобы вид, образины немытые, не портили!». Вместе с каторжанами на всякий случай попрятались и конвойные солдаты, которые тоже не могли похвастаться благообразностью вида. Однако, отменить дождевую тучу, приползшую в полдень из-за горных хребтов, оказалось не под силу даже полицмейстеру, – и к вечеру вся улица оказалась залита водой. В колеях образовались обширные пруды, в которых бодро копошились воробьи и плавал утиный выводок госпожи казначейши. Пугать птиц было некому: по улице не бегали даже ребятишки.
Братья Силины, три дня пропадавшие с главным инженером в тайге, ничего о распоряжении начальства не знали и, вернувшись на завод, привычно завернули к лазарету. Василий Петрович зашёл внутрь, а Силины расположились на крыльце.
– Как Мамай прошёл – народу никого! С чего бы это, Ефимка, а? – Антип изумлённо оглядывал пустой пятачок перед сваленными у острога брёвнами, где обычно толокся после работы каторжанский народ. – Ты бы зашёл к Усте Даниловне, поспрошал – чего стряслось-то?
Ефим не успел ответить: высокие, тёмные от дождей и времени створки заводских ворот со скрипом разошлись в стороны. По раскисшей уличной грязи поползли тяжело груженные телеги. Рядом, покачиваясь в сёдлах, ехали конвойные казаки.
– Начальство новое! – первым догадался Антип. – Потому и наших не видать никого! Ефимка, пойдём и мы от греха подале! Как бы Василь Петровичу за нас не нагорело.
– С чего? – заспорил Ефим. – Сидим тихо, не бузим, железа на месте…
Однако Антип, всю жизнь свято веривший, что от начальства простому человеку бывают одни неприятности, встал с крыльца и потянул брата за плечо. Ефим упрямо отмахнулся:
– Да иди ты!.. Глянь вон лучше! Это чего такое-то?! Матерь божья! Я такого и в Москве у барина не видал!
Антип обернулся – и замер. Одна из телег почти целиком была заставлена большими и маленькими горшками с разноцветными геранями, цветущим бальзамином, кротонами и фикусами, а ровно посередине красовалась высоченная пальма в кадке. Из её разлапистых листьев выглядывала усатая физиономия казака, которому, очевидно, был поручен пригляд за растениями в пути.
– Как есть ефиоп! – хохоча, обозначил его Ефим. – Ну что, служба, проклажаешься под ёлкой-то? Не пекёт, поди?
– Зубы лишние отрастил, варначина? – мрачно послышалось из-под пальмы. – Зараз прорежу, не в тягость будет!
Конвойные заржали. Обоз пополз к дому начальника, а из лазарета с озабоченным видом выбежал Лазарев.
– Вот нелёгкая, принесло же именно сегодня… Вы чего здесь расселись?! – напустился он на братьев. – Антип, возвращайся к мужикам в острог… да понезаметнее, гляди… Ефим, а ты марш домой, там уже Устинья с ума сходит! Велено, как видишь, никому не крутиться на улице! Не хватало ещё, чтобы вас… Ефим, ты русский язык понимаешь, или нет? Ты куда?!
– Так, Василь же Петрович… Зовут же вон!
К лазарету действительно бежал, увязая сапогами в грязи, один из спешившихся казаков.
– Силины-ы, кудыть подхватились?! Стой, идолы! Василь Петрович, уж дозвольте их забрать – телеги начальственные разгрузить! Вона, гляньте, снова какая туча ползёт! Надо бы поживей, не то как есть мебеля дожжом накроет!
– Ступайте. – тихо велел Лазарев. – Я с вами пойду на всякий случай. Ефим, и не дай Бог ты там чего-нибудь!..
– А чего я-то сразу, Василь Петрович?
– Ничего! Рта не открывай, и всё!
На крыльцо лазарета выбежал, вытирая руки ветошью, взволнованный Иверзнев. Не сговариваясь, доктор и инженер запрыгали по грязи вслед за Силиными.
Когда все вместе подошли к дому начальника завода, там уже разгорался нешуточный скандал. Конвойные казаки размахивали руками и орали так, что дребезжали стёкла в окнах.
– А вы ещё меня ругаете, Василь Петрович! – хмыкнул Ефим. – Тут и без меня небу жарко! Эй, служба, пошто орёте?
Оказалось, что старый дормез, направляемый солдатом-инвалидом, умудрился закатиться в глубочайшую лужу под окнами дома и застрять там по самые ступицы. Казаки ругались, тянули лошадей, но усталые кони упирались и не шли. К тому же путь им перегораживала телега с растениями, вставшая прямо напротив крыльца.
– Ну что за бестолочи, так их да растак! – разорялся пожилой хорунжий. – Куда, ну куда ты впёрся, мать твою… – тут он завернул такую отчаянную филиппику, что поморщился даже Ефим, а Лазарев вполголоса сказал:
– Стасов, да потише вы, в самом деле… До смерти напугаете барышню!
– Виноват, ваше благородие! Только, сами видите, никакого с ними путного разговору быть не может! – огрызнулся хорунжий, вытирая вспотевший лоб. – Вкатился, храпоидол, не глядючи! Достало ума-то! Теперь ни экипажа не выволочить, ни барышни… Видал, Федька, чего ты сотворил?! По твоей милости Наталье Владимировне до вечера тут сидеть! А они устамши! Цельный день пути – шутка ль?!.