– Васёна? – нахмурился Михаил. – А где она сама?
– Траву раскладать пошла в сараюху. Все с этой Васёной с ума посбесились, будто царица какая! Ишь, зарёванная пришла, так теперь и в хату через это не войди, и пожрать не…
– Что значит «зарёванная»? Почему?! – всполошился Иверзнев. И понёсся, прыгая через подсохшие лужи, к сараю. Ефим только вздохнул. Поднялся, шагнул в лазаретные сени и ехидно пообещал:
– Эй, Рваный! Ерёмка! Дохтор сказал, что ежель бунтовать будешь, руку отрежет вчистую! Скапель свой точить уж пошёл! Аль, может, топором с размаху – надёжней станет?
В ответ прилетела виртуозная матерная тирада. Ефим усмехнулся и, присев обратно на крыльцо, покосился на запертую дверь в «смотровую». «Долго что-то… Может, там Антипку уж выручать пора?..»
… – И более ничего, Антип Прокопьич? Лося испугалась, говоришь? – недоверчиво переспросила Устинья.
Антип пожал плечами. Он сидел на лавке у стены, уставившись на свои перемазанные глиной сапоги. Устинья внимательно смотрела на него.
– Воля твоя, ничего не пойму… Малину-то ейную ты выкопал?
– Сколь просила… Хотел и саранки нарыть, да, Васёнка сказала, рано ещё.
– О-о-ох… – протяжно вздохнула Устя. – Это надо же было тому лосю вылезти! И с чего так пугаться-то? На Иванов день мы с ней не лося, а целого волка за Судинкой видели! Не враз и поняли, что волк, думали – собака с поселенья прибежала! Прямо перед нами из кустов вышел! Слава богу ещё, что летом они добрые. Так Васёна тогда и не пикнула… Антип Прокопьич!
– Ну что, Устя?..
– Ну говори уже как есть, чего попусту сопеть-то! Свои же люди! Нипочём не поверю, что ты Васёнке худое сделал!
Антип упорно молчал, глядя в пол. Устинья смотрела на него в замешательстве. Затем несмело, вполголоса сказала:
– Антип, я тебе допрос чинить никакого права не имею… но мне ведь взаправду знать надо! Не из любопытства пустого, а для дела! Потому мы с доктором уже какой месяц Васёнку в разум вводим. Михайла Николаич про неё третью толстую тетрадию дописывает. Кажин час туда пишет, чуть не поминутно! Говорит, что допрежь и случаев таких не видал! И ежели что-то пациентку разволнует, так нам в первую голову знать нужно! Ежели мне не хочешь говорить, так я Михайлу Николаича кликну, ему растолкуй.
– Да нет уж. Тебе лучше…
– Ну, давай тогда в череду вспоминай! – Устинья была совсем озадачена убитым видом Антипа. – Сперва вы на ямы ехали. Потом полдня в них рылись, а Васёна траву брала. Так, аль нет? Потом, говоришь, Ефим с Василь Петровичем купаться пошли, а вы – в малинник… И там – лось?
– До того ещё малину мы с ней ели. – Антип умолк, отодвинулся в самый угол, в тень. Помолчав, с трудом выговорил, – Я её… с ладони кормил. Чтоб не извозилась… А она, знать, подумала чего-то не то.
– Подумала? – впилась в него взглядом Устинья.
– Аль почуяла. Я-то… совладать с собой старался. Да видать, худо.
В комнате повисло молчание, которое нарушал лишь мерный стук топора за окном. Устинья, задумавшись, барабанила пальцами по краю стола. Антип по-прежнему смотрел в пол.
– Что, Устя Даниловна… навовсе я вам леченье порушил? – наконец, решился спросить он. – Не поправить теперь?
– Антип… – Устя запнулась, не зная, какие подобрать слова. – Вот, ей-богу, мне и сказать тебе нечего! Сам ведь знаешь, сколь Васёнка от кобелей наших каторжных натерпелась!
– Знаю.
– Тебя одного к себе только и подпущала! Михайлу Николаевича – и того не хотела!
– Помню…
– А теперь-то что ж будет?
– Прости, ради бога, Устя Даниловна.
Устинья только тяжело вздохнула. Подумав с минуту, медленно выговорила:
– Да будет тебе, Антип… Может оно и хорошо, что так вышло.
– Чего ж хорошего-то?..
– Допрежь-то она не плакала. Словно вовсе ни разума, ни памяти у девки не было. А когда память в человека возвращается, стало быть, и разум недалече. Поглядим. Ты не казнись до времени. Плакать-то все мы плачем, по-человечески это… Припадка же не случилось у ней? Нет? Ну и хорошо тогда.
– Как доктор-то про это вот всё теперь напишет? – виновато поинтересовался Антип.
– Да как есть и напишет. – серьёзно ответила Устинья. – Антип Силин со своим естеством не совладал. И таковой мужской дух от него пошёл, что Васёна с перепугу в рёв ударилась да всех лосей в тайге перепужала…
– Ну тя, Устя! – усмехнулся Антип, впервые за весь разговор подняв на неё взгляд. – Скажешь тоже, аж совестно…
– Да нечего тебе стыдиться-то, Антип Прокопьич. – улыбнулась и Устинья. – Естество в карман не сунешь. И то – дело разве молодому мужику в бобылях ходить? Вот как прикажешь теперь тебя к Васёне подпущать? Она ведь, глянь, всё лучше и лучше с каждым днём становится! Глядишь, и впрямь мы её выровняем! И полетят на неё, как на мёд, все охотники местные. А народишко в заводе сам знаешь какой. Куда ж её без тебя-то оставлять?
– Да захочет ли она теперь… ко мне-то?
– Ты её не обижал. – твёрдо сказала Устинья. – А как обижают – она помнит. Ты только не спеши. Тут с умом надо, с оглядкой. Коль всё ладом пойдёт – возьмёшь её за себя.
– Да честно ль эдак будет, Устя? – запнувшись, спросил он. – Ведь не люба она мне, Васёнка-то! То, что нынче было – другое это вовсе!
– Ей, Антип, выбирать-то не из чего. – подумав, медленно сказала Устинья. – Да и нам в перву голову надобно рассудок девке сберечь. И тут уж без тебя никак. Здесь ведь, хочешь-не хочешь, каторга, народ гнилой. Споймают Васёнку, утащат в угол да в карты разыграют – что тогда? А коль Васёна при тебе будет – не насмелится никто! Ты об этом думай. К тому ж… Николи ведь не знаешь, где одно кончится, а другое начнётся! – Устинья грустно улыбнулась. – Да коли б мне самой кто-нибудь годов эдак семь назад сказал, что меня Ефимка Силин под венец утащит, – я тому человеку в глаза бы плюнула! А вот поди ж ты, как судьба повернулась… Господи милостивый, да что там такое-то? Ефим! Рехнулся ты, что ль?!
Запертая дверь сотрясалась от ударов кулаком.
– Устька-а! – орал Ефим. – Отпирай! Тебя Иверзнев ищет, по всему заводу бегает! У Рваного опять жар поднялся, а повязку снимать не даёт! Никого не подпущает без тебя! Сколько ты там будешь из Антипа жилы тянуть?!
– Мать-богородица! Не подпущает он! Ровно дитё малое! Что ж там, Кострома на него рявкнуть не может? – Устинья, наспех повязала голову чистым платком, отперла дверь. – Ну, я ему сейчас!.. Ефим, шти в горшке, в печи, поснедайте сами… Петьку покормите, Васёнку… Малаша, где ты? Мне воды тёплой надобно!
Когда жена убежала, Ефим заглянул в комнату. Антип уже снял заслонку с печи и орудовал внутри ухватом:
– Который тут со штями-то?
– С краем отбитым. Не видишь? Давай я сам… Вот послал бог жёнку – самому чугунки двигать приходится! Ну, что, братка, – жив? Исповедался матушке Устинье? Полегчала душенька?
– А иди ты… Сейчас в пятак получишь!
Ефим только ухмыльнулся и, бухнув на стол тяжёлый котелок со щами, пошёл на улицу – за Петькой.
– Только этого и не хватало! Для полного благополучия! – инженер ввалился в комнату Иверзнева, неловко зацепившись плечом за дверной косяк и опрокинув стопку книг с лавки. Сидевший за столом Михаил поднял голову от толстой тетради. Поглядел в окно, за которым давно стемнело, недоверчиво покачал головой:
– Ишь ты, уже ночь… Вы, Василий Петрович, никак пьяны?
– Ничего подобного. – буркнул Лазарев, тяжело плюхаясь верхом на стул и вместе с ним отодвигаясь в тень, подальше от свечного круга. – И что вы, право, меня об этом спрашиваете? Мало мне Антипа! Уж всю душу вымотал…
– Отчего не послушать Антипа? Он умный мужик.
– Все кругом умные через край! Главным образом в чужих делах! – огрызнулся Лазарев.
Иверзнев промолчал, придвинул к себе растрёпанный том. Открывая его на закладке, вполголоса сказал:
– И уж вовсе глупо пить на пустой желудок. Это я уже как врач говорю. Возьмите там в печи щи, ещё горячие. Что, кстати, стряслось?
– А вы не знаете? Вам бумаженция не пришла? Право слово, как в столице, в высшем свете! Чёр-рт, уму непостижимо… – Лазарев начал было подниматься, опираясь о спинку стула – и ветхая перекладина сломалась под его рукой. Сухой треск смешался с матерной руганью инженера.
– Сядьте, Лазарев, чёрт вас возьми! – тихо, гневно приказал Иверзнев, захлопнув книгу. – И перестаньте сходить с ума! Даже каторжане себе такого не позволяют! Желаете спиться как свинья – на здоровье! Вам тридцать два года, я вам помешать не могу! Но если и мы с вами… – не договорив, он резко поднялся из-за стола и подошёл к открытому окну. – Если и мы с вами будем вести себя как скоты – то что же остаётся людям? Тем, которым здесь во сто раз хуже и тяжелей приходится? Простите за мой тон, я знаю, что не вправе, но…
– Это вы меня простите, Михаил Николаевич. – не поднимая головы, глухо сказал Лазарев. – Мне, ей-богу, совестно. Но… но уж сил, право, нет никаких!
– Поешьте. Умойтесь. Возьмите себя в руки и расскажите, в чём дело. – отрывисто приказал Михаил. Лазарев молча вышел в сени. Оттуда послышался плеск рукомойника. Иверзнев тем временем ловко извлёк из печи чугунок, налил в миску щей. Не утруждая себя поисками ножа, отломил прямо от ковриги хлеба. Вернувшийся Лазарев, поблагодарив невнятным мычанием, с жадностью накинулся на еду. Когда миска опустела, он глубоко вздохнул, запустил руки во всклокоченные светлые волосы и некоторое время сидел неподвижно.
– Ну вот… и хмель, кажись, ушёл. Всё так просто, оказывается?
– Вы не так много выпили, потому он и ушёл. – невозмутимо отозвался Михаил. – И не вводите меня в соблазн говорить вам бесполезные вещи. Хорошо, хоть Антип надежды не теряет. Как они оба, кстати?
– Злые как черти. Особенно Ефим. Боятся теперь снимать кандалы – чтобы меня под начальский гнев, значит, не подставить! А много ли налазишься по глиняным отвалам с такими украшеньями на ногах? И в ручные их опять приказали заковать, вместе с другими мужиками! Кузни вон две недели работали, покуда весь мужской острог не… окандалили! Вы вот меня в непотребной брани упрекаете… А попробуй удержись, когда Ефим рядом с тобой с утра до