Когда он десять минут спустя спустился на двор, там уже гремело веселье. Девчонка, приплясывая и блестя глазами, пела «Калинку-малинку». Вокруг скакали в грязи её чумазые братья. Маняша в буйном восторге прыгала на ступеньках крыльца. Усмехались дворовые, повылезшие из конюшни и птичника. И даже Дунька, стоя, как часовой, рядом со своей барышней, снисходительно улыбалась.
– Ай ты, калина, ты, малина, во сыром бору росла! – выводил звонкий голос, улетая за встрёпанные липы, в небо, где носились в тёплом воздухе ласточки. Смеялась Маняша, хохотали мужики, плясали цыганята, брызгая на сестру жидкой грязью – всё её смуглое, улыбающееся лицо уже было в коричневых веснушках. И, стоя рядом, Никита чувствовал, что неудержимо хочет улыбнуться сам.
Он всегда любил цыган, знал их жизнь, их язык, – и как могло быть иначе, если самые радостные дни его детства прошли на конюшне Прокопа Силина, в обществе этих смуглых бродяг? Многие годы небольшой табор приходил на зимний постой в Болотеево. Цыгане и деревенские хорошо знали друг друга. Многие болотеевцы неплохо болтали по-цыгански. Не было двора, в котором цыганские мужики не вылечили бы лошади. Не было избы, в которой цыганки не гадали бабам и девкам на судьбу и женихов. А деревенские посиделки, когда на них приходили лохматые чёрные парни с гармонями и глазастые, лукавые девчонки, превращались в сказочные праздники! Как они пели, какую выплетали музыку на своих гармошках, как били в пол грязные крепкие пятки и смазные сапоги, – куда там было деревенским! Мальчишкой Никита уходил от цыган только на ночь – и больше всех горевал весной, когда оборванный табор снимался с места и скрипучие телеги одна за другой исчезали, ныряя вниз с холма, в голубой весенней дымке… Однажды он чуть не уехал тайком с ними (вовремя спохватились и вернули), и тот ясный апрельский день Никита до сих пор не мог вспомнить без острой, щемящей боли в груди. И много лет спустя он не в силах был пройти мимо остановившегося в поле табора. Непременно подходил, здоровался по-цыгански, вызывая взрыв изумлённых и радостных вопросов, оставался ужинать, слушал песни, смотрел в загорелые, освещённые кострами лица… И на любой ярмарке он входил в конные ряды как в собственный дом, болтал с цыганами, мгновенно видел все изъяны в их лошадях, которых продавали под видом чуть ли не арабских скакунов… И каждый раз мечталось: плюнуть бы на всё и уйти с ними… Идти и идти по дорогам, продавать коней на базарах, лечить лошадиные болезни, иметь в жёнах босоногую гадалку… Усмехаясь, Никита не раз думал, что кочевой цыган из него получился бы гораздо лучший, чем помещик. Грустно улыбался – и жил дальше.
– Ещё! Ещё! Ещё!!!
Радостные вопли дочки вернули Закатова в действительность. Буйная пляска закончилась, девушка-цыганка отдыхала, откинувшись спиной на забор и широко улыбаясь, а вокруг неё, весело хлопая в ладоши, бегала Маняша. Цыганка перевела дух – и подхватила Маняшу на руки, даже не повернувшись на возмущённый крик Дуньки.
– Ах ты, моя красавица! Черноглазенькая какая, уж не из наших ли будешь? Мать твоя не цыганка ли, случаем? Всё тебе сейчас будет, и песня, и пляска, – дай только Стешке вздохнуть! И петь будем, и плясать будем, а смерть придёт – помирать будем! Пшалорэ, баганьте[7]!
Мальчишки немедленно заголосили плясовую – и Стешка вместе с хохочущей Маняшей на руках вновь пустилась в пляс. А Закатов вздрогнул от негромкого, вкрадчивого, раздавшегося за спиной:
– Доброго здоровья, барин!
Он обернулся. В открытых воротах, держа в поводу большую вороную лошадь, стоял цыган лет сорока – невысокий, подтянутый, в голубой рубахе навыпуск. Из-под курчавой, чуть подёрнутой сединой шапки волос весело блестели чёрные глаза. Сразу стало заметно, что Стешка – его дочь. Поймав взгляд Закатова, цыган улыбнулся – блеснули белые крепкие зубы.
– Коня не купишь ли, барин? Дёшево отдам!
Закатов заинтересованно подошёл. Цыган улыбнулся ещё шире, отступил в сторону. Гордо сказал:
– Вот – любуйся! В жизни своей ты такого не видал!
И сразу же Никита понял, что цыган не врёт и что красивее лошади он не встречал никогда.
Это был огромный, высокий жеребец лет пяти с длинными, изящными ногами, узкой спиной, крутой и сильной шеей. Выхоленная шерсть отливала дорогим атласом. Когда Закатов, забывая дышать от восхищения, потянулся взглянуть коню в зубы, на него взглянул горячий, фиолетовый, почти человеческий глаз с весёлой и умной искрой. Конь тихо заржал – будто рассмеялся, – и слегка заплясал на месте, перебирая аккуратными, словно выточенными копытами. Закатов нажал на впадинку под почками. Жеребец строго покосился на него.
– Не балуй, маленький… – одними губами (голос пропал безнадёжно) попросил Закатов и полез коню под брюхо. Долго копошился там, осматривая ноги, бабки, безуспешно отыскивая грыжу или скрытые шишки под тёплой, тугой кожей. Но ни малейшего изъяна не было в этом красивом, сильном животном, так спокойно и снисходительно позволявшем себя осматривать.
– Где ты его взял? – хрипло спросил он у цыгана, выбравшись, наконец, из-под лошадиного живота. – Только не говори, что у вас у каждого в таборе такой в оглоблях бегает!
Цыган молча улыбнулся, ничего не ответил. Чуть погодя спросил:
– Купишь, барин? Дёшево отдам! Тороплюсь, деньги нужны! Вот, Стешку, – он с гордостью кивнул на дочь. – к жениху везём, на свадьбу денег надо! Не то б и не продал нипочём красоту такую!
Закатов вздохнул. Погладил вороного по высокой спине, с острым наслаждением чувствуя под ладонью мягкую, словно шёлковую шерсть – и вполголоса спросил, уже предчувствуя реакцию:
– Чёрдян адава грастэс[8]?
Цыган впился в него острыми глазами, – но, к величайшему изумлению Закатова, на смуглой разбойничьей роже не дрогнул ни один мускул. Не отводя взгляда, цыган медленно, растягивая слова, ответил:
– Палсо «чёрдян»? Выпарудя[9]…
– Хохавэса? Конэстыр выпарудян, Дэвлэстыр? Мэ же дыкхава, кицык ёв мол[10]!
– И кицык дэса[11]?
– Нисколько. – по-русски ответил Закатов, решительно отворачиваясь от вороного чуда и чувствуя, как болезненно сжимается ком в горле. – У меня таких денег не было никогда и не будет. Попробуй заехать к Браницким, это вёрст семь отсюда через рощу. Но…
– Пятьсот рублей дашь?
Закатов долго молчал, в упор глядя на цыгана. Тот молчал тоже. Улыбался, взгляда не отводил, и в этих чёрных, сощуренных глазах не было ни страха, ни нахальства, ни насмешки. В какой-то миг Никите показалось, что этот чёрт видит его насквозь и всё про него знает. «Но откуда? Почему? Я впервые его вижу, он не из Степанова табора… Спросить? Так ведь соврёт непременно!»
Вслух же он сказал:
– По-моему, ты его не только украл, но и хозяина убил. Он стоит тысяч шесть. Езжай к Браницким. А лучше – в Смоленск, к губернатору, он любит красивых лошадей.
– Никого не убивал, вот тебе крест! – с неожиданным жаром отозвался цыган, разом перестав улыбаться. – А продать тороплюсь, потому что у Стешки свадьба! Сам знаешь, сколько цыганская свадьба стоит! Ей-богу, правду говорю! Ну – купишь, аль нет?
– Где же ты его «сменял»? – нахмурился Закатов. – Если в соседней волости, то…
Тут уж цыган расхохотался, с размаху хлопнув себя по коленям:
– Не бойся, барин, становой к тебе не явится! Далеко жеребчика брал! Не найдут!
Закатов тяжело вздохнул. Из последних сил не давая себе смотреть на жеребца, сказал:
– Я, с твоего позволения, проедусь на нём немного.
– Это ж само собой! – весело разрешил цыган. – Думаешь, хромой аль задошливый? И в голову не бери! Слово даю, это не конь, а… ураган сущий! Ну – заседлать велишь?
– Не трудись. – Закатов подошёл к вороному, огладил его – и, чуть не задохнувшись от подступившей к горлу радости, взлетел ему на спину. Конь коротко заржал, заплясал под всадником, перебирая ногами. И с первым же «Ну, пошёл, родной!» – сорвался с места в карьер.
Тёплый ветер бил в лицо. Кубарем катилась под ноги коню мокрая дорога, летели брызги по сторонам. Вороной летел, почти не касаясь копытами земли, пластаясь над дорогой, как былинный Серый волк под Иваном-царевичем. Трепалась и комкалась на ветру богатая грива, напрягалась крутая, мощная шея, и Закатов чувствовал, как сливается воедино с этим сказочным существом, как общими у них с конём становятся и дыхание, и мускулы, и разум… За Болотеевом с него сорвало фуражку, но Никита даже не обернулся. Чуть нажал коленом, поворачивая коня на луг, – и полетел, стелясь над высокой, ещё некошеной травой, навстречу золотисто-серой взъерошенной тучке, которая вскоре пролилась на них тёплым дождём. Никита на лету провёл ладонью по мокрым волосам, стряхнул капли на землю – и вдруг рассмеялся безудержно, громко, от души – так, как не смеялся никогда даже в детстве. Сказочный конь нёс его над полёгшими от летнего дождя травами, воздух пах цветочным мёдом. Сквозь убегающую тучку просвечивало, пятная землю, ласковое солнце, играла под ним петля неглубокой болотеевской речушки – и на сердце было легко и ясно.
Когда спустя полчаса Никита вернулся к усадьбе, рядом с цыганом стоял староста Прокоп Силин. Оба они о чём-то сосредоточенно толковали, но, когда Закатов спешился и спрыгнул на землю, цыган оборвал разговор на полуслове:
– Ну что, барин, врал я?! Глянь-ка – конь не запарился даже! Он у меня сорок вёрст отмашет и не задохнётся! Одно слово – ураган! Покупаешь?
– Нет. – твёрдо сказал Никита, вытирая со лба капли дождя и не замечая, что на губах у него по-прежнему счастливая улыбка. – Жеребец, спору нет, безупречный, но… денег нет.
– Так пятьсот же, барин! Даром отдаю! Куда уж меньше, Бога побойся!
– И пятисот нет. Прости. Ступай к Браницким, они дадут.