Цыган в отчаянии хлопнул себя по коленям. Закатов не глядя гладил разгорячённого жеребца по холке, старался смотреть в сторону, утешая себя: «Ну, что ж… ничего не поделаешь. Не ко двору такой красавец. Пятьсот рублей выбросить на ветер… нельзя, нельзя. Ещё ведь и страда не окончена, неизвестно, как рожь продастся… И вовсе, не дай Бог, градом побьёт или ещё какая-нибудь напасть… нет, нельзя.»
– Никита Владимирыч, – вдруг заговорил Силин. – Ты прости, что в твои дела мешаюсь, но – отчего ж не возьмёшь жеребчика-то? Я таких коней даже у губернатора в тройке не видал! Бери, не прогадаешь! Пятьсот рублей за такую красоту – нешто деньги?
– Разумеется, Прокоп Матвеевич, не деньги. – тяжело вздохнул Никита. – Но беда в том, что и этих нет. Уж кто-кто, а ты-то знаешь. Не могу же я последние гроши во время страды спустить на… забаву!
Силин нахмурился. Взъерошил пальцами чёрную, с сильной проседью бороду. Посмотрел на свои перепачканные грязью сапоги, на вороного коня, затем – в ясно голубеющее после дождя небо… и неожиданно рассмеялся:
– На забаву, знамо дело, нельзя! Это ты по-хозяйски, Никита Владимирыч, мыслишь! А ежели не на забаву? – Никита недоумённо улыбнулся, и Силин широким жестом пригласил, – Пройдёмся, барин? Воздух-то куда как славен! А ты, Яшка, обожди!
Цыган, ничуть не обидевшись, рассмеялся и отошёл к дочери, которая, сидя на крыльце и раскидав по ступенькам рваную юбку, что-то весело рассказывала Маняше.
Закатов и Силин не спеша пошли по дороге.
– Прокоп Матвеич, и не соблазняй! – решительно сказал Никита, разбивая сапогом лужицу в грязи. – Ей-богу, денег нет! Ничего ещё не продавали, у меня даже холсты в девичьей несочтённые лежат! Да и что дадут за эти холсты… Жаль, конечно, безумно. Я понимаю, что другого такого случая у меня в жизни не будет, но… не с топором же идти на дорогу грабить!
– Боже сохрани. – серьёзно согласился Силин. – Ну, а коли я тебе взаймы дам?
– Отдавать нечем. – усмехнулся Закатов. – Нет, Прокоп Матвеич. Я тебя всегда уважал, ты знаешь… но долгов себе на шею вешать не желаю.
Силин крякнул, помолчал. Запрокинув голову, долго следил за тем, как над селом чертит широкие круги чуть заметный в вышине ястреб.
– Ишь, разбойник, кружит… цыплят высматривает! Подстрелить бы… Никита Владимирыч, а вот что если, к примеру, я у тебя землицы прикуплю? Помнишь, ещё осенью разговор у нас был? Тот клинок, который у тебя за рекой уж третий год пустует? Земле-то долго пустой стоять незачем, и так уж вся полыньём заросла! Пятьсот рублей дам, ты ещё и в барыше останешься!
– Прокоп Матвеич, сожгут тебя мужики за жадность! – усмехнулся Закатов. – Вся твоя прежняя земля за тобой осталась, ещё на три тысячи ты накупил – нешто мало?
– Земли, Никита Владимирыч, мало не бывает. – без улыбки, разом посуровев, ответил Силин. – Смотри сам: у меня в хозяйстве сам-восемь, и это без баб ещё! А с бабами выходит – шесть тягол! Сынов отделять не хочу, потому – хозяйство общее, и нам так робить сподручней. Клинышек тот прямо к нашей земле прилипает, и оно нам удобно: мы на него пару-тройку лет навоз повозим – и лучше всех земелька родит! А тебе он к чему? Репьи на нём плодить?
– Если я распродам всю свою землю – что останется Маняше в приданое? – прямо глядя на Силина, спросил Закатов. – Мне самому много не надо, но для дочери я обязан поднимать хозяйство и…
– Никита Владимирыч, ты не обессудь, но с хозяйства твоего мало проку будет. – уверенно перебил Силин. – Чтоб умело хозяйствовать, нужно в земле сызмальства ковыряться – как мужики, как отцы наши да деды. Всё про неё, родимую, знать, каждый вздох её нутром чуять…
– Да ты, Прокоп Матвеич, поэт!
– … а вы нешто это разумеете? – не слушая, гнул своё Силин. Его лоб перерезала упрямая морщина, голос звучал сердито и страстно. – Ты поглянь, кругом баре уж какой год с мужиками за землю стражаются – а сами эту свою землю даже вспахать не трудятся! Пущай без дела лежит, пущай бурьяном зарастает – всё равно, лишь бы мужику не отдать! Иному милей удавиться, чем землёй поделиться! Так и будет, ровно кобель на сене, – ни себе, ни мужику! Два стоящих хозяина на весь уезд – Браницкий да Комолев, а прочие?!.
– Постой, Прокоп Матвеич, неужели я…
– Про тебя речи нет! Ты с дураками нашими по чести обошёлся… слава богу ещё, что тебя господа-то не зарезали за это! Только сам суди: остались у тебя двести десятин здесь и семьдесят – в Рассохине. И что тебе с них? Земля у нас худая, навозу у тебя мало, рожь то родит, то нет…
– Ну… лучше ведь, чем вовсе ничего! – растерялся Закатов. – К тому же, других расчётов быть не может. Кроме этих несчастных десятин, у меня всё равно ничего больше нет, и…
– Покупай жеребца, Никита Владимирыч. – решительно, почти жёстко велел Силин. – Покупай жеребца, да кобылу ему приищи – вот тебе и завод пошёл. В лошадях ты куда больше, чем в земле, смыслишь! Через пяток годов жеребчики подрастут, опять на племя пустишь… Да ведь и овёс у нас много лучше, чем рожь, родится! Стало быть – с кормом недостачи не будет! Покупай, барин! Не забава это, а дело стоящее! Вовремя тебе Яшка подвернулся!
– Ты знаешь этого цыгана? А я впервые вижу! Он же не из Степановых…
– Так ведь вчера они пришли, на горке возле реки встали! Не табор, а всего одна телега – на свадьбу, вишь, едут! И коня этого он, знамо дело, упёр, вот и торопится с рук сбыть задёшево…А баба евонная с полудня у моей Мотри сидит да гадает! И так ловко! Сразу сказала, что у меня двое сынов в Сибири, и по именам их назвала, и всё, что они в письмах писали, слово в слово повторила, и ещё столько от себя добавила, что Мотря ей чуть не всю камору вынесла – и хлеб, и сало, и яички… – Силин вздохнул, на миг задумавшись о чём-то. Затем усмехнулся, – А коня, барин, покупай! Такой раз однова в жизни бывает! Считай, что судьба тебе выпала! А за землю я тебе хоть разом выплачу! Она тогда у меня этой осенью под озимь пойдёт, чего ей впустую сохнуть?
– Ну, что ж… Коли так… – Никита в последни й раз отчаянно задумался, соображая – не делает ли очередной непоправимой глупости? Но в это время вороной жеребец тихо и жалобно заржал, почти попросил о чём-то, ткнувшись в плечо Закатову тёплым носом… и сердце снова рухнуло в пятки. И рассуждать здраво Никита больше не мог.
– Тогда по рукам, Прокоп Матвеевич! Платишь деньги Яшке, и завтра едем с тобой в уезд оформлять бумаги на землю.
Силин улыбнулся, махнул цыгану – и протянул Никите руку.
Пока ходили за деньгами, пока Силин лазил в свой неведомый никому тайник, выставив перед этим всю семью на двор, пока зарёванная Силиха, трубно сморкаясь, взахлёб рассказывала Никите о том, чего нагадала ей цыганка про Ефимку и Антипку («И ни словечком, барин, не сбрехала, вот тебе крест истинный! Как будто там вместе с ними все три года жила и хлеб жевала! Бывают же ворожейки!»), пока били с цыганом по рукам, передавали деньги из полы в полу, – наступил вечер. Растрёпанные тучки, то там, то сям окропив луга дождём, торопливо убрались за лес, и небо открылось влажное, сиренево-чистое, с ясной, золотой полоской на закате.
– Магарыч пить будем, Яшка? – спросил Закатов, стоя рядом с вороным и едва удерживая себя от желания обхватить коня за шею и стоять так до самого рассвета.
– Рад бы, барин, да никак. – с искренним сожалением вздохнул цыган. – Мы и на ночь не останемся, прямо сейчас с места снимемся. Спешим! Всю ночь ехать будем! Ну, теперь такую Стешке свадьбу закатим, такую! – тыщу лет цыгане вспоминать будут! А, чяёри[12]?!
Усталая Стешка, которая уже успела перегадать всей дворне, свертеть Маняше куклу из соломы и лоскутов, всучить скотнице Агафье мазь «от спинного скрипа» и раз пятнадцать сплясать, только улыбнулась. Осторожно передав Дуньке задремавшую у неё на коленях Маняшу, поднялась. Невысохшая грязь звонко чавкнула под её пяткой, в сумерках ясно блеснули белки глаз, сверкнул полумесяц золотой серьги – и у Никиты вдруг тревожно дёрнулось сердце. «Нет… не может быть! Столько лет… Откуда?!»
– Твою жену зовут Катькой? – глядя в сторону и изо всех сил стараясь совладать с дрожью в голосе, спросил он у цыгана.
Тот ответил не сразу, и по этому короткому промедлению Никита понял, что не ошибся. И только усмехнулся, услышав в ответ тревожную скороговорку:
– Нет, барин, спутал… не Катька она! Обознался ты, бывает… Пора нам, будь здоров!
Цыган с дочерью исчезли мгновенно, как не было их – видимо, он в самом деле напугал их. И если бы не жеребец, оставшийся привязанным к калитке, – Закатов решил бы, что весь сегодняшний день и эта нежданная встреча привиделись ему.
Уже заполночь он, понимая, что всё равно не уснёт, вышел из дома в темноту. Спустился через мокрый луг к реке – и ничуть не удивился, увидев затянутое пеплом костровище и следы от телеги, выводящие к дороге. Стоя по пояс в тумане, Никита смотрел на погасшие угли.
– Катька… – позвал он вполголоса. Полная лунного серебра ночь отозвалась стрёкотом кузнечиков, жалобным всхлипом лягушки от реки. Закатов долго стоял не двигаясь, вслушиваясь в самого себя – но в сердце было пусто, тихо и спокойно. Прямо над ним одна за другой сорвались две звезды, бриллиантовыми брызгами чиркнув по фиолетовому небу. Никита на миг закрыл глаза. Затем повернулся и, раздвигая руками тяжёлые от росы травы, пошёл через мокрую луговину к дому.
В один из душных вечеров в середине августа статский советник Тимаев возвращался домой в крайне дурном расположении духа. Во-первых, с самого утра прибежала Пранька с записочкой о том, что у ангела Лидиньки «досадные женские неприятности» – то бишь, в гости она нынче не ждёт. Сладостные ожидания были безжалостно перерезаны. Тимаев сам не заметил, как успел привыкнуть к этому приключению, к надушенным записочкам на голубой бумаге, кружащей голову краткости: «Нынче, друг мой!» – и всё… А после – тёмная ночь, осторожный шаг по пустой улице, калитка Лидусиного дома, дверь, распахнувшаяся ему навстречу, чуть слышный шёпот горничной: «Сюда, проше пана…», сени, пахнущие сырыми дровами, снова дверь, свеча, постель, тело Лидуси – светящееся, нежное, словно атласное… Боже праведный! И вот, благоволите получить: «неприятности»… Безусловно, Тимаев знал, что такое случается и надо подождать несколько дней. Но настроение было безнадёжно испорчено.