На заводе тоже не ладилось. Винокуренный сезон был окончен, в винницах приступили к традиционному летнему осмотру и ремонту печей, и сразу же выяснилось, что все четыре печи никуда не годятся. Инженер Лазарев, который уже успел надоесть Тимаеву своим упрямством, несговорчивостью и потрясающим неумением разговаривать с вышестоящим начальством, уверял, что печи нужно попросту сносить и ставить новые. Тимаев изо всех сил сопротивлялся, поскольку никаких указаний от губернатора насчёт новых печей не поступало. Более того – его запрос об этом остался без ответа. Было очевидно, что прежний начальник справлялся с печами каким-то другим способом. Тимаев настоял на ремонте, и печи трудолюбиво и бессмысленно ремонтировали до самого августа. В день Ильи Пророка одна из печей благополучно рассыпалась по кирпичикам, завалив всю винницу и покалечив нескольких человек. Сукин сын Лазарев сказал на это: «Я вас предупреждал, милостивый государь!» – и преспокойно уехал в тайгу. Таким образом статский советник Тимаев оказался перед тяжелейшей проблемой: продолжать ремонт было бессмысленно, а строить новые печи – уже поздно. А что-то делать нужно было непременно, поскольку неприятностей и так хватало.
С завода начались побеги. Тимаев знал, что летом такое происходит по всей каторге – но что только за июль с завода исчезнет сорок пять человек, ему даже в голову не приходило. Жиганы в лесу бежали партиями по трое-пятеро. Те, кого послали «на глину» за двенадцать вёрст от завода, сорвались всей артелью, повязав охрану. Четверо умудрились сбежать даже из заводского острога, наглейшим образом оставив свои целёхонькие ножные кандалы висящими на заборе. Теперь уже Тимаев знал, что в этих кандалах никакого проку и что носятся они каторжанами исключительно из уважения к начальству. Но таким числом побегов был озадачен даже бывалый заводской полицмейстер Аристарх Стевецкий:
«Ну, что я вам скажу, ваше высокоблагородие… Сволочной народ! Прежде хоть совесть имели – побегают да вернутся, куды деваться-то? Это ж не всякий выдюжит – через всю тайгу к Уралу, да там ещё как повезёт… А тут уж Петров день прошёл – а не возвращаются, храпоидолы! Поприжало их, видать… Да ещё по скольку сразу-то! Ловить-то мы ловим, да ведь эти огольцы тоже не лыком шиты… При Брагине им, понятно дело, посвободней было, а как ваша милость изволили узлы подзатянуть, так и сами видите… Никакого в этих поганцах почтения к правительству не произрастает! Как бы ещё завод-то не спалили, черти…»
Дальше оказалось ещё хуже. Когда Тимаев пожелал лично осмотреть новый корпус винницы и явился на строительство, мимо его виска со свистом пронеслась тяжеленная железная скоба. Она, казалось, прилетела ниоткуда, сама собой соткавшись из душного летнего воздуха. Поднялся переполох, забегали солдаты. Всех работающих каторжан согнали в кучу, пересчитали, обыскали и пообещали страшнейшие муки, если не предоставят виноватого. Но мужики, пряча ухмылки, клялись и божились, что никто ничего такого и подумать не мог… да и как они могли покуситься на начальство, когда работали эвон там, а начальство стояло эвон где… Тимаев и сам не мог взять в толк, кто умудрился бросить злополучную скобу, если он благоразумно не приближался к работающим на близкое расстояние. Разумеется, оставить без последствий происшествие было никак нельзя, и начальник завода на всякий случай распорядился выпороть всех. Приказание было исполнено, но пользы не принесло: виновного так и не нашли. Жизнь становилась опасной. Владимир Ксаверьевич запретил дочери выходить из дома без сопровождения казака с винтовкой и всерьёз подумывал о том, чтобы отправить Наташу в Петербург.
За невесёлыми размышлениями Тимаев сам не заметил, как дошёл до своей квартиры. На крыльце возвышалась знакомая фигура казака.
– Добрый вечер, ваше благородие!
– Здравствуй, Волынин. Всё ли благополучно? Наташа дома?
– Всё ладом, барышня дома, Васёнка у них.
– Что ещё за Васёнка? – удивился Тимаев, поднимаясь на крыльцо.
– Да как же? Васёнка из лазарету-то… убогая!
– Позволь, что же она здесь делает? – Тимаев остановился. – Кто разрешил? Она ведь в кандалах?
– Да с чего же ей в кандалах, коли – убогая? – на веснушчатом, усатом лице Волынина было искреннее недоумение. – Она часто до барышни ходит, всё смеются вместе… Барышня сами распорядились пущать завсегда!
Недовольно пожав плечами, Тимаев вошёл в сени, сбросил пальто на руки прислуге и зашагал к комнате дочери, из которой доносился незнакомый весёлый голос:
– Ну вот, а почечуй-то, барышня, вовсе не этим лечится! С виду-то одно и то ж снадобье – таково зелёное, тягучее, будто мёд, пахнет дёгтем… а вовсе другое! Да ещё в рот его взять нельзя, потому на вкус – как шти протухлые! А Петров-четвертый горшок-то у Устиньи и спроворь, потому что мужики ему навыдумывали, будто это снадобье в делах с девками куда как хорошо…
«Право, Наташа с ума сошла! Пускать в дом каторжанку, разговаривать с ней! Что за идеи ей вбили в голову в институте! А ведь было образцовое заведение для девиц!» – сердито думал Тимаев, ускоряя шаг. – «Надо, однако, принимать меры! Всё эти бессмысленные книги, которыми забита комната… но кто же мог подумать, что в институте её приучат к этому! Нет-с, пора пресекать! Лучше поздно, чем никогда! Ей ещё идти замуж, а с этакими привычками…» Тимаев подошёл к комнате дочери, шагнул на порог – и замер.
На подоконнике, в грубой каторжанской рубашке и вылинявшей юбке с обтрёпанным подолом сидело и смеялось на весь дом самое восхитительное существо, которое статскому советнику Тимаеву доводилось видеть в жизни. Девушке было не больше двадцати лет. Блестела ровная, влажная подкова зубов красавицы. Полураспустившаяся коса осыпала плечо «убогой» тяжёлыми, каштановыми, блестящими в солнечном свете прядями. Из-под густой черноты ресниц светились неправдоподобно огромные, синие глазищи. Нежный абрис загорелого лица, ровная кожа, идеальной формы плечи и грудь, которых не скрыть было даже грубой рубахой… По спине статского советника мгновенно побежали мурашки, во рту стало сухо. Он даже не сразу заметил собственную дочь, раскладывающую на столе ворох лесных цветов.
«Боже мой…Из лазарета? Убогая?! Вот эта Афродита?!. Право, все с ума посходили… Но как же, ей-богу, хороша… И молода совсем! Ну и ягодка… Ведь эта каторжанка даже Лидусю затмевает! Да как же я мог её не видеть до сих пор?! Иверзнев, подлец, прятал!» – убеждённо подумал Тимаев. – «Наплёл с три короба насчёт того, что живёт со своей Устиньей, а сам… Да кто посмотрит на эту дуру-фельдшерицу, когда рядом – такая… Мерзавцы, ещё и убогой её называют!»
Колоссальным усилием воли Тимаев вернул себя на землю.
– Кхм-м… Наташа!
Смех смолк, как отрубленный топором. Обе девушки вскочили. Василиса уронила деревянную ступку, и та, гремя, покатилась в угол. В комнате повисла тишина.
– Что здесь происходит? – как можно суровее осведомился Тимаев, делая невероятное усилие, чтобы смотреть на дочь, а не на «Афродиту». – Наталья Владимировна, потрудись объясниться! Что здесь делает эта девка? Почему ты не спросила разрешения? А ты, милая, ступай в мой кабинет и жди там меня! Волынин! Проводи её.
– Слушаюсь, ваше благородие! Васёнка, марш отселева!
Перепуганная Василиса, низко поклонившись, вышла из комнаты. Наташа попыталась было собрать с пола рассыпанные цветы, но Тимаев резко вырвал их из рук дочери и выбросил в окно.
– Папенька! Да что же вы?..
– Это ты меня спрашиваешь?! Что происходит, Наташа? Ты сошла с ума! И я был глуп, когда позволил тебе заниматься чем в голову придёт! Что здесь делает эта особа? Ты знаешь, кто она такая?!
– Разумеется, папенька! Это Василиса, она работает в лазарете и…
– Чудно! Великолепно! Василиса! – Тимаев принялся ходить вдоль стены широкими шагами. Бледная Наташа молча следила за ним взглядом. – Работает в лазарете! Позволь тебе напомнить, голубушка, что здесь – каторжный завод, а не благотворительное общество! Ты хоть потрудилась узнать, за что здесь находится эта Василиса? В каторгу шлют за убийства и разбой, да-с! Нечего сказать, подходящее ты выбрала для себя общество! Что значит – нет материнского присмотра! А я, впору каяться, слишком занят, чтобы следить за твоей нравственностью!
– Папенька, но мы не делали ничего дурного! Василиса рассказывает мне о растениях и…
– Зачем?! – загремел Тимаев. – Зачем, скажи на милость, она тебе о них рассказывает?! И что интересного ты могла найти в её обществе?! Что это за дружба с уголовницей?! Да ещё привести её в дом… Боже, Наталья, да в уме ли ты?
– Папенька, но…
– Хватит! Ничего не желаю слушать! Ты глупа, как пробка, и даже элементарной осторожности у тебя нет! Боже правый, она ведь убить тебя могла, как убивала прежде, а ты, дурочка… Впрочем, какой с тебя спрос… я сам во всём виноват. Ты молода, неопытна, ничего в жизни не видела, нахваталась у кого-то в институте нелепых идей… Но с этого дня потрудись их оставить!
– Папенька, но ведь это всё неправда! – в глазах Наташи стояли слёзы. – Вы не знаете Василисы! Она вовсе не…
– Замечательно! Я – не знаю, а ты – знаешь всё! Ты, я смотрю, уже научилась дерзить!
– Но послушайте!..
– Замолчи! Не выводи меня из терпения! И вот что, – с этого дня никаких гостей из лазарета! Никаких каторжных девок! Если у тебя нужда в обществе – у господина полицмейстера три дочери! А ещё лучше будет – отправить тебя в Петербург к Капитолине Никифоровне! Право, так мне окажется во сто раз спокойней! И как мне только в голову пришло забрать тебя на завод – не понимаю! А с твоей Василисой я сейчас поговорю как следует! Экая наглость – явиться в дом начальника завода, словно к куме в гости! Без вызова, без конвоя! Не-ет, пора серьёзно браться за это отребье!
– Но, папенька же!..
Статский советник вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь. Оставшись одна, Наташа резким движением вытерла слёзы и застыла у окна.
Василиса дожидалась в сенях у дверей кабинета. Рядом стоял, опершись о стену, Волынин и что-то озабоченно втолковывал ей. Та молча, испуганно слушала. Когда начальник завода приблизился, казак вытянулся, а Василиса снова низко, до земли поклонилась. Лицо её было мёртвым от ужаса.