– Вася, он всё равно не стал бы нас слушать. – хмуро заметил Иверзнев. – Помнишь историю с кольцом твоей супруги? Ещё тогда было ясно, что для господина Тимаева не только совесть, но даже простой здравый смысл ничего не значат. Он здесь царь и бог… а мы – просто подчинённые. А я ещё и поднадзорный. Бессмысленно. Незачем и пробовать.
Ефим вдруг стремительным прыжком взвился на ноги.
– Василь Петрович! Ну, сами ж видите, что по-другому никак! Сами ж говорите, что слов не поймёт, и совести нету! Так что ж ещё остаётся-то?!
– Ефим, Ефим, это ты к чему?.. – Лазарев даже слегка испугался.
– Да к тому, что надо ж делать что-то! Вот ей-богу, ночью в дом к нему пролезу – да железами по башке, а там уж…
– Сядь, бестолковщина. – перебил брата Антип. Он даже не поднял головы, но Ефим сразу же опустился на место.
– Спасибо, Антип Прокопьич. – глухо сказала Устинья, отворачиваясь к горящему закатным золотом окну. – И что б я без тебя делала с этим атаманом разбойным …
– А ты молчи, не то прибью! – рявкнул Ефим. – Может, скажешь, что делать, разумная наша?
– Не скажу. Не знаю. – Устинья, повернувшись к мужу спиной, укладывала Танюшку в люльку. – Только, коли начальника железами уходишь, всем нам хуже окажется.
– Ефим, Устинья права. – заметил Лазарев. – В противном случае я бы и сам с превеликим удовольствием… каким-нибудь шкворнем! Вот жаль, что давеча мужики скобой не попали!
Ефим мрачно покосился на инженера, но вслух ничего не сказал и, засопев, отвернулся в угол. Сквозь зубы сказал:
– Устька, может, ты барина траванёшь чем? Аль вы, Михайла Николаич? Вон ведь, полны полки…
Устинья в сердцах сплюнула, всплеснула руками, повернулась к Иверзневу – но увидела на лице доктора такое мечтательное выражение, что, несмотря на серьёзность ситуации, улыбнулась.
– Ефим, и не соблазняй. – поймав взгляд своей помощницы, как можно суровее сказал тот. – В душегубы, к сожалению, никак не гожусь. И Устинью в грех не вгоняй. Нет, здесь надо по-другому…
– Как, Миша, как?! – почти с раздражением перебил его Лазарев. – Ничего другого в голову и не лезет! Да и не стоит этот сукин сын…
– Ефим Прокопьич, чтоб тебе пусто было… – послышался вдруг сиплый от слёз голос, и все взгляды обратились на Василису.
– Пошто влез-то? Пошто помешал? Ведь дела-то на одну минутку было… Я ведь всю жизнь через эту красотищу терплю! И за какой только грех она мне послана… Ведь и барин прежний… и в тюрьме… и на этапе… продыху же нет! Будь она, анафема, проклята! Барин, Михайла Николаевич, ножа дайте! Я сама, всё сама, я смогу, сумею! За миг единый! И всё! Всё, всё! – Васёна вымученно улыбнулась и обвела всю компанию расширенными глазами. Но, к её крайнему изумлению, никто не поддержал это замечательное предложение. Устинья зажмурилась, словно от острой боли, и только резко махнула рукой. Ефим, процедив сквозь зубы что-то непечатное, отвернулся к стене. Отвели глаза и Иверзнев с Лазаревым, – причём последний выругался не тише Ефима.
– Васёнка, уймись. – вдруг спокойно и почти добродушно сказал Антип. – Ничего я тебе резать не дам: грех это. Господь сотворил – не нам портить. Молодец Ефимка, что вовремя доспел. А коль этак всё повернулось – стало быть, уходить нам с тобой надо.
В маленькой комнате воцарилась мёртвая тишина. Камнем застыла возле люльки Устинья. На лице Иверзнева появилось странное выражение – казалось, он не верит своим ушам. Василиса, покачнувшись, рухнула на лавку, замотала головой, словно отмахиваясь от чего-то неотвратимого, страшного. Золотой луч переполз с пола на стену, и в комнате потемнело. За окном кто-то надрывно орал: «Ипа-ат! Ипа-ат! Топора неси!»
С порога резко поднялся Ефим. Не поднимая взгляда, отрывисто сказал:
– На два слова бы, братка.
Антип тоже встал. Вдвоём братья Силины вышли в сени, и тяжёлая дверь со захлопнулась за ними. Беззвучно ахнув, Устинья метнулась было следом, но сильная рука Иверзнева перехватила её запястье.
– Что ты в голову взял? – спросил Ефим сразу же, как они оказались на больничном дворе. – Не ты ль говорил, что нипочём отседова не побежишь? Что ни к чему по свету без пути таскаться? Что помереть легче, чем в бродяги записаться?.. – Антип молчал, и Ефим повысил голос. – Да что ты молчишь-то, орясина?! Нам с тобой меньше года в железах проходить осталось! Аль забыл, как меня убить грозился, когда я с завода подорвал? Ну – вспомни!
Антип чуть заметно усмехнулся. Негромко спросил:
– Нешто по-другому можно теперь? Сам разумей…
Ефим зло, не глядя на брата, потребовал:
– Вот ты мне забожись! Вот прямо как на духу забожись! Что люба тебе эта Васёнка! Коль правда это – слова боле не скажу! Побежим хоть сейчас! Ну? Говори, анафема! Люба она тебе?! Больше люба, чем…
Договорить он не смог: огромная, каменная от мозолей рука брата преспокойно запечатала ему рот. Ефим задохнулся от возмущения, вырвался, замахнулся. Со всей силы ударил кулаком по стене лазарета. Полетели щепки, труха, что-то грохнуло под крышей. Из-под выступающего стропила выпал и, пролетев в полувершке от головы Ефима, упал в траву ржавый штырь фунтов на шесть. Вслед за ним, панически пища, вылетела чета воробьёв.
– Гнездо потревожил, глянь! – упрекнул Антип. – Там у них всё аккурат на этом гвозде держалось… Теперь, поди, и яйца бросят! Ты хоть бы по деревам молотил, коль дурь распирает…
Ефим молчал, тяжело дыша. Сплюнув в пыль, упрямо сказал:
– Зубы мне не заговаривай, братка. Люба она тебе, аль нет?! Говори! Посмотрю, как мне в глаза брехать станешь!
– Не много ль чести-то тебе будет? – Антип осторожно подсовывал ржавую железку на место, отмахиваясь от суматошно носящихся над ним воробьёв. – Да не мешайте вы, бестолочи! Сейчас поправим всё… Вот ведь птица дурная, хужей курицы!.. Ты мне, Ефимка, допроса-то не чини: экое начальство сыскалось! А понимай то, что я Васёну замуж звал. Стало быть, ответ за неё держу.
– Да что ж это такое, силы небесные?! – тихо и яростно спросил Ефим, глядя в вечернее небо, где уже робко, по одной начинали теплиться первые звёзды. – Антип, ты в уме, аль нет?! Она ведь тебе не жёнка покудова! Закона не примали! Что ж ты, дух нечистый, творишь-то?..
Антип ничего не ответил – да Ефим и не ждал ответа. От души чертыхнувшись, он с размаху сел на порог рядом с братом и умолк. Некоторое время тишину нарушал лишь встревоженный щебет воробьёв. Затем Ефим хрипло выговорил:
– Стало быть, и нас с Устькой утопишь? Мы ведь с вами пойдём! Хочешь-не хочешь, а…
– И думать забудь! – голос Антипа вдруг изменился так, что Ефим осёкся на полуслове. – Слышь, Ефимка, что говорю? Про то и не молви! Вы с Устей Даниловной здесь останетесь! Эко чего вздумал, ума-то достало! Танюшка ведь у вас, Петька! Устинья Даниловна здесь в почёте, со всей волости к ней ездят! Какая нужда её невесть куда через тайгу тащить? Только попробуй мне рот про это при ней открыть, я тебя…
– Да вот сейчас прямо обделаюсь здесь с перепугу! – оскалившись, зашипел Ефим ему в лицо. – Никуда ты без меня шагу не сделаешь! И не надейся! Ишь чего вздумал – в бега с девкой на хребте кидаться! А брат родной, стало быть, побоку?!
– Да пойми ж ты, олух… – морщась, словно от боли, заговорил Антип, но брат перебил:
– Не пойму! Заткнись, Антипка, не доводи до греха! Коль бежим – так вместе! Как всегда было! Как слово друг другу давали! Не останусь я без тебя тут, не останусь – и всё!
– Да что ж это за!.. – начал было Антип… но в это время скрипнула дверь, и оба они обернулись. Устинья – бледная, но спокойная, вся облитая медовым светом заката, – не спеша спустилась к ним с крыльца, на ходу завязывая платок.
– Что ж, Антип Прокопьич, стало быть, собираться надо. – буднично, словно продолжая начатый разговор, сказала она. – Времени у нас мало, а тянуть нельзя.
– Да о чём ты, Устя Даниловна? – Антип шагнул к ней. – Не разумею даже…
– Всё ты разумеешь. Прав Ефим: вместе мы сюда пришли – вместе и уходить будем. Нельзя семью делить. И Васёнку на погибель оставлять нельзя. Не для того мы её на ноги ставили, чтобы этот… этот… сукин сын этот над ней галился! Ведь всё псу под хвост пойдёт, всё леченье наше! Пропадёт девка ни за что!
Антип согласно кивнул. Подошёл вплотную к Устинье, взял её за обе руки и уверенно сказал:
– Дурака не валяй, Устя Даниловна. Нипочём тебе нельзя с завода уходить. На кого людей-то бросишь? Кому они нужны станут, коли тебя не будет? Здесь при новом начальнике, поди, скоро полный лазарет с рваными спинами да нутром отбитым окажется…
– Окажется. – печально подтвердила Устинья. – Так спины битые лечить – не велик труд. И Малашка сможет, а уж Михайла Николаич-то!.. Ничего, управятся без меня. Сам думай – коли б мы с Ефимкой бежать сподобились, нешто ты б остался?
Лоб Антипа перерезала мучительная, глубокая складка, и Ефим, покосившись на него, только безнадёжно вздохнул: врать брат не умел никогда. Через минуту напряжённого пыхтения тот сознался:
– Нипочём одних бы не отпустил!
– Ну, и о чём толковать тогда, Прокопьич? – слабо улыбнулась Устинья.
– Да как же, Даниловна… С дитями-то через тайгу? А ну как сыщут… возьмут нас?
– И что с того? – пожала плечами она. – Воротят назад. Детей-то у меня по-всякому не заберут. А спиной отвечать – не впервой… Брось, Антип Прокопьич. Коль уж так вышло – куда деться? Пришла беда – отворяй ворота… И так нечего бога гневить – четыре года вольготно пожили. Други-то люди и десятой части от того не видят! Хорошего, стало быть, понемножку…
Антип суровым кивком подтвердил её слова. Задумался, не поднимая взгляда. И вздрогнул от неожиданности, когда за спиной его проворчал Ефим:
– Ты жёнку-то мою выпусти, нечисть… Стоит держит, как свою собственную! Устька, а ну отойди от него, не то как есть прибью!
Антип только усмехнулся, отпуская руки Устиньи. Та молча ушла в избу.
– Нешто ревёт? – обеспокоенно спросил Антип.
– Не дождёшься. – хмуро ответил Ефим. – Пошли и мы… Обтолковать всё надо. Эдак-то, с бухты-барахты, умные люди не бегают!