изнь из центра вышвырнул, Москва стала красивее и страшнее одновременно. Это как ехать в Вавилон и найти его Иерусалимом. В небесном смысле. Ну, или удачно прикидываться Европой, когда ты Азия. У меня от такой мимикрии мурашки по коже. Она как бы усиливает азиатчину. Настолько все тупиково, что на фоне этой тупиковости федеральный розыск и тупиком не кажется. Просто стремно как-то, что наше с Ангелом прахо-медовое путешествие превратилось в такую вот кровавую херню.
Ангел сидела спокойно, но ближе к центру заерзала и придвинулась ко мне. Я кайфую от ее сдержанности. Могла бы прижаться, сказать какую-нибудь чушь. Нет, молчит. Я тоже молчал. Если не накручивать – плевое дело. Взял щепотку Бориски, бросил в воздух и кати себе в Питер. На самом деле я неправильно называю Петербург – Питером. У нас с ним недостаточно близкие отношения для этого. Я там и был-то всего один раз.
– Сева, парканись на Малой Лубянке где-нибудь. Мы пройтись хотим.
– Сделаем. Задаток дашь?
– Чтобы ты с ним уехал, и ищи ветра в поле? Три косаря дам. Остальное – по дороге в Петербург.
– Ладно.
Сева долго искал парковочное место, но все-таки нашел. Вокруг вздыбился сталинский ампир. Город казался преувеличенно четким, холодным, красиво-казенным, необжитым. Мне почему-то вспомнился фильм с Уиллом Смитом «Я – легенда», это где он в одну каску по безлюдному Нью-Йорку ходит и с манекенами здоровается. И еще Детройт из «Выживут только любовники». Когда происходит непонятное… Нет, не так. Когда мне страшновато, я почему-то прячусь в двух берлогах – самосочиненной философии и культурных аллюзиях. Иногда я думаю, а не из подобного ли страха родился постмодернизм?
Мы с Ангелом вылезли из машины и пошли на Красную площадь. Миновали Воровского. Спустились в переход. Оставили за спиной Лубянку. Вышли на Никольскую. У Ветошного переулка я остановился. Исчезли люди. До Ветошного прохожие встречались постоянно, а тут неожиданно вымерли. Наверное, надо было дать заднюю. Развеять Бориску ценой своей жизни мне как-то не улыбалось. Просто… Надоели непонятки. Разузнает Фаня, не разузнает – бабка надвое сказала. А тут можно языка взять и расспросить по-свойски. Я с детства такой. Не могу бояться или жить в тумане. Иду на страх, в туман этот, даже если жопу могут прищемить, и всех бью и все выясняю. Не потому, что я смельчак, а потому что слабак. Не могу долго бояться или плавать в неизвестности.
– Ангел, дай мне урну и возвращайся в машину.
Ангел тоже чувствовала неладное. Она и так-то белоснежная, а тут вовсе в снежинку превратилась, обелела. И глаза горят. Я аж залюбовался.
– И не подумаю. В конце концов, это мой муж.
– Муж объелся груш. Если нас двоих посадят, какой в этом кайф? А ты мне с воли «Маску» зашлешь. Я в это время года именно эти конфеты предпочитаю.
Я пытался шутить, чтобы разрядить сгущающуюся атмосферу. Неудачно, как видите. Ангел сказала:
– Знаешь, что сейчас происходит?
– Что?
– Ты помещаешь меня в викторианство. «Иди в машину и жди там, а я крутой мужик с яйцами, я разберусь!»
– Ну, яйца у меня действительно…
– Действительно. Но моя щелка ничуть не хуже.
– Ничуть. Мать всех щелок. Прелесть, что за щелка.
Я покорился. Хотел метамодернизма, офигенную телку и партнерских отношений? Получите, распишитесь. Пошли на Красную площадь. Прошагали ГУМ. В голове промелькнуло: «Тут ФСО все отслеживает, камеры повсюду, куда, нахер, идем?!» Вышли на площадь. Метров на двадцать углубились в пустоту. Тут я понял, что хана рядом. Ни караула возле Мавзолея, ни ментов по периметру.
– Развеивай, Ангел. Не мешкай.
Ангел скинула рюкзак и присела на корточки. Я застыл в предбаннике транса. С трансом одна беда – если в нем просуществовать долго, назад не вернешься. Саврас, бедолага, полчаса в нем побыл, а теперь трупы в морге пилит. Кожу хотел с себя срезать, потому что она трупами пахнет, а запах отталкивает девушек. Мы с Фаней насилу его отговорили.
Ангел достала урну, когда я их увидел. Они бежали от Исторического музея. Давненько эти камни не поливали кровью. Ну, да ничего, щас польем. Место силы. Ленин еще. Упыриный дух. Тяжесть несусветная. Ангел их не видела. Я бросил: «Если не вернусь – уходи». И побежал. Я бежал легко. С желтыми глазами на омертвевшем лице. Чуть не крикнул: «Халуай!», но сдержался. По одному этому выкрику знающие люди многое смогут про меня понять. Их было семеро. В отутюженных классических костюмах. Я рвал дистанцию и, казалось, сам воздух, когда они открыли огонь по-македонски. Я охренел. Пусть и с глушителями, но палить по-македонски на Красной площади… Кто это вообще такие? Я ушел в маятник. В настоящем маятнике нет ничего человеческого. Голова в нем вообще не участвует. Пули высекали искры, но ложились кучно. Серьезные ребята. До стрелков оставалось десять метров, когда я вышел из маятника и прыгнул. Левый бок ожгло пулей. Потом плечо. И ногу. Плечо и ногу по касательной, а бок конкретно. Хороши, суки! Я убивал. Я ломал. Я влетел в гущу и взорвался локтями, коленями, пальцами, ладонями, лбом. За моей спиной была Ангел.
Я понял, что мне не уйти. Ни за что не уйти. Поднимут вертолеты. Затравят. Загонят в Москву-реку. Накроют автоматами по площадям. Не вынырнуть, не вздохнуть. Внезапно стрелки кончились. Я стоял один в окружении трупов. Исторический музей плыл перед глазами. Я рвался из транса, и чем меньше меня в нем находилось, тем слабее становилось тело. Я упал. Зажал руками левый бок. Челюсти свело судорогой. Я завыл. Сейчас меня мог добить и ребенок. Это самое страшное. Не смерть, не пытки, а вот это. Беспомощность. Семнадцать лет назад я шел на набережную бетонным туннелем. В туннеле пятеро насиловали девушку. Я и тогда неплохо дрался, но совсем не так, как теперь. Девушка убежала, а они победили. Я полз на локтях по обоссанному туннелю и блевал от сотрясения мозга. А они шли рядом и били меня на выбор. Я очень хотел встать, дать бой, мой дух ярился и сходил с ума, но тело не слушалось. Оно просто не слушалось, и я ничего не мог с этим поделать. Я отрубился.
– Олег, Олег! Вставай! Надо идти.
Я вынырнул из чего-то липкого и увидел Ангела. Она была крепкой и сильной и сумела меня поднять. На поролоновых ногах, поддерживаемый Ангелом под мышки, я засеменил прочь. Мы бы не ушли, мы бы ни за что не ушли, если б не карета, катающая туристов. Она попалась нам возле ГУМа. По-моему, кучер был под мухой. Ангел прислонила меня к стене и взлетела на козлы.
– Пять тысяч до Малой Лубянки!
– Поехали. А чё это с ним?
– Пьяный.
– Не наблюет?
– Нет. Он никогда не блюет.
– Грузи. Ох и намаешься ты с алкашом. Сам алкаш. Знаю, что говорю.
Ангел не слушала. Слетела с козел и помогла мне влезть в карету. В карете она задрала толстовку и осмотрела рану. Я прохрипел:
– Фильмы смотрела?
– Что?!
– Надо полить водкой, вытащить пулю, снова полить водкой, а потом перевязать. Справишься?
– Чем пулю извлекать? Чем, блин?!
– Пинцетом. У меня есть. Шабашнику скажи – в переходе пырнули. В больницу нельзя. Украинец, мол, нелегально тут.
– Как ты, блин, соображаешь? Как, блин!..
– Ангел, успокойся. Кажись, прицокали.
Мы действительно прицокали. Мы могли бы прицокать раньше, не будь кучер навеселе. Из кареты я вылезал уже с чуть большей самостоятельностью. Поразительно, но мне хотелось жрать. На самом деле, ничего поразительного. Транс аккумулирует почти всю человеческую энергию. Запасы надо восстанавливать. Ранения тут совершенно никого не колышут. Ангел сунула кучеру деньги и уложила меня на заднее сиденье. Сева обернулся в легкой панике.
– Ангелина, а что с Олегом? Олег, что с тобой?
– Да пырнули в переходе. Ничего серьезного, царапина.
Сева всполошился, как курица.
– Надо в больницу! Срочно! И в ментовку! Я знаю, я щас…
– Не надо, Сева. Олег – украинец. Он не имеет права находиться в России. Если мы обратимся в больницу, его депортируют или посадят. Сам знаешь, какая сейчас ситуация.
Сева помрачнел.
– Знаю, как не знать. Народ нищает, а они…
Сева махнул рукой.
– Вот. А в Питере у нас есть знакомый врач. Я дипломированная медсестра. Ты езжай, а я его пока перебинтую. У нас есть аптечка и все необходимое. Если хочешь помочь – езжай. Чем быстрее мы приедем в Питер, тем лучше.
Сева послушался, завел мотор и дал по газам. Я незаметно выдохнул. Даже в таком состоянии я бы убил Севу, но убивать его мне не хотелось. Ангел раскрыла мой рюкзак. Аптечка лежала в самом низу.
– Водки бы…
– Сева, надо водки купить.
– У меня есть. Я по компам спец. Мониторы ею протираю.
Сева вытащил из бардачка почти полную чекушку. Я отпил треть. Ангел пропитала кусок ватки и приложила к ране. Посветила телефоном, шепнула в ухо:
– Олег, я вижу пулю.
Тут Сева проявил бдительность.
– Какую пулю? Его же пырнули?
Ангел зависла. Я отреагировал:
– Пырнули-подстрелили, отвянь, Сева.
Сева подумал.
– Тогда двадцать тыщ.
– Хорошо.
Я посмотрел на Ангела.
– Подцепи пинцетом и вытащи. У меня завышенный болевой порог. Ничего не бойся.
– Я не боюсь.
Вытащила. Промокнула водкой. На излете. Херня. Давно маятник не держал. Транс еще этот. Ангел наложила повязку. Основательно намотала бинт вокруг талии. Заклеила пластырем царапины на руке и ноге. Я забрал у нее чекушку и влил в себя до донышка. Ништяк. С «Перми-2» мечтал прибухнуть. Жаль, что угораздило только при таких обстоятельствах.
– Олег, ты как там? Можешь говорить? По какой трассе едем?
Это Сева обозначился.
– Могу, Сева. Но не хочу. Отрублюсь щас. Едем по М10.
– Окей. Отрубайся. Утром расскажете, что у вас произошло.
У меня слипались глаза. Точку поставила Ангел:
– Расскажем. Я тоже спать. Можно тебя обнять, милый?
– Нужно.
Мы прямо легли. Подогнули ноги и легли. Было тесно, но жутко правильно. В гробу я всех видал, пока Ангел со мной. Уже в полубессознательном состоянии меня тюкнула мысль: «Где фэсэошники? Где мусора? Где хваленый МУР? Ну не должны были мы с Красной площади уйти. Ни за что и никогда. Что за херня тут вообще происходит? Утром, всё утром. Может, Фаня успел что-нибудь раскопать?» Ангел прижалась к моему лбу своим лбом. Поцеловала в щеку. Погладила волосы. Тихонечко зашептала в ухо. Я уснул.