Пробуждение – когда после ранения, транса, сраной кареты – на заднем сиденье «лачетти» напоминает пробуждение в «синей» хате с двухнедельного бодуна. Был такой этап в моей биографии. Я, главное, трезвым помнил, что на диван ложиться нельзя, потому что там клопы и вши, а пьяный уже не помнил. Мы все запоями по первости страдали, когда только с Русского вернулись. Многие так и спились.
Ангел проснулась раньше. Даже сумела расположить мою голову на своих коленях. У нее коленки круглые, толстенькие, лучше подушки. Сева рулит, похер дым ему вообще. А я от голода проснулся. Я после трансов всегда капризный и страшно выделываюсь. Транс, если по сути, – сильнейший гормональный всплеск.
Мой транс, халулайский, соитие напоминает. Кто не жрал ночью по стойке смирно у холодильника после офигенного трехчасового секса, пусть закроет книгу и подумает о своей жизни. Я – жрал. И тут тоже голодным проснулся. С волчьим прямо аппетитом. Транс – это маленькая смерть. Как и крутой секс. Как мат в шахматах. А после маленькой смерти очень хочется жить. Слабость, понимаю. Рана-раночка. Придержать бы коней. На самом деле я привык, что после транса меня волокет, как с лютого похмелья. Было время, когда я пытался этому сопротивляться. Потом бросил. Если поддашься – быстрее проходит. Да и весело, чего уж тут. Проснувшись, я зевнул с подвыванием и игриво посмотрел снизу вверх на Ангела.
– Тычиночка моя сладкогубая! Доброе утро!
Громогласность. Какая же, Господи, громогласность!
Сева спросил:
– Что с тобой, Олег? Как бок?
– Бок не Бог. Ништяк всё у него. Сева, старый ты гардемарин! Я б тебя поцеловал, да ты не она!
Сева покосился оленьим глазом.
– Расскажи, как тебя подстрелили? Или все-таки порезали? Или то и другое?
– Буквально – подстрелили. Трижды. А метафорически – подрезали. Крылья. Окрыленным приехал в сердце родины, влюбленным, припасть губами к брусчатке, а тут – бах-бах.
– Вот суки.
– Суки и есть! А кто не суки? Только мы трое не суки. Остальные – все суки, пока лично мне, на пальцах одной руки, не докажут обратного. Разотри и ешь – остальные-то. Разотри и ешь. А где мы едем, Сева? В какой дыре? В каких дебрях? Милая, я не много ругаюсь? Потому что если я много ругаюсь, если, не дай бог, это оскорбляет твои прелестные ушки, я сразу же… Сразу же! Слышишь? Ты должна меня слышать, Ангел. Меня больше никто не слышит. Я так одинок, если вдуматься…
– Я тебя слышу, Олег.
Ангел наклонилась и понизила голос до заговорщицкого шепота:
– Ты ведешь себя очень странно. Прекрати, пожалуйста.
Я обиделся. Не знаю почему.
– Я хочу есть. Ты меня не кормишь. Ты меня совсем не любишь. Снюхалась с ним, да? Сева, сучонок, пер ее, да? Какие же вы твари. Трахались, да, пока я спал?!
Ангел зажмурилась. Сева крякнул. Адекватным людям сложно реагировать на бред. А меня несло. Я подумывал убить Севу и посадить Ангела на цепь.
– Чего молчите? Нечего сказать? Ангел, Ангел… А я ведь любил тебя нежной бунинской любовью. Голод и смерть! Вот что я вижу впереди. Был случай. В том году. В Перми. Мальчик любил девочку, а она его не любила. Ну, спросите меня, спросите, что было дальше! Он ее убил и съел, вот что. Страсть потому что. А вам откуда знать про страсть? Ниоткуда. Тьфу!
Ангел и Сева молчали. Я оторвал голову от круглых колен и сел. В боку пульсануло. Я очень ясно понимал, что меня несет, но несло меня уже по инерции. За вспышкой бреда после транса всегда следует депрессия. Мой голос оглух. Это я только что придумал. Просто «стал глухим» как-то тупо звучит. За окном мелькали среднерусские пейзажи. Раннее утро, знаете ли. Семь утра. Если б я был склонен к лапидарности, я бы сказал: «за окном проплывала невнятность». Белыми пальцами декаденток торчали березы. Редкий кустарник просвечивал против таинственности. Трава не была зеленой, изумрудной, густой. Не была она серо-северной, с вкраплениями ягеля, как в Ныробе. Не была она и южно-вздрюченной, как на Памирском тракте или в Гагре.
Впереди показалась придорожная забегаловка. Патрик Суэйзи, офигительно крутой и красивый мужчина, работал в такой. Не помню, как назывался фильм, но он там был вышибалой. «Острососковый Патрик» называю я его. То есть – называл. Патрик умер. Проклятый рак. У нас в Перми много у кого рак. У нас катастрофическое количество заводов. Вот навскидку, в бреду: Мотовилихинские, Пороховой, «Галоген», «Сорбент», ЗСП, ПМЗ, ЖБК, «Галлургия», «Три семерки», «Камкабель», бумкомбинат и еще что-то я всяко забыл. Если вдуматься, федеральный розыск даже хорошо. Хоть не от завода подохну, от пули. Мы все умрем – известный факт. Но люди об этом мало думают. Люди вообще так мало думают о смерти, что это опасно для жизни. Все, кто сейчас живет, все умрут. Восемь с хвостиком миллиардов трупов. Масштаб потрясает. На фоне этого масштаба смешно трястись за собственное мясо. Если честно, меня не вполне устраивает современный дискурс по поводу уникальности и особенности каждого человека. Не потому, что это обесценивает подвиг, а потому, что это обесценивает всё. Если для того, чтобы быть офигительным, достаточно родиться, какой смысл быть офигительным? То есть как в принципе им быть? Из-за этой всратой мифологии всеобщего равенства хрен знает перед чем ушлепки, неудачники и откровенные лузеры стали много о себе мнить. А благ, прикиньте, не стало больше. Отсюда фрустрации, амбиции, повернутые жалом внутрь и повсеместно кислые лица. У меня в этом смысле поза простая: не бьют, не дует, сыт, интеллектуально обеспечен, сексуально оттрахан – радуйся, балбес! Это я не к тому, что нас ебут, а мы крепчаем, а к тому, чтобы воспринимать себя хоть чуток реалистично. Я бы младенцам, всем без исключения, наколочку бы в роддоме колол на груди – а кто ты такой, чтоб у тебя все было хорошо?
Сева припарковался возле фуры. Ангел со мной не разговаривала от бабской обиды, а Сева от мужской трусости. Скажу сразу – в этой забегаловке Патрик Суэйзи работать бы не стал. Нет алкоголя потому что. Некого вышибать. Пиво только. Клинское-мочегонное. Крыльцо. Всё под дерево, а дверь из пластика. Эклектика. Вошли. Справа – три столика, слева – пять, посередине – витрина, а над витриной – лицо продавщицы. Химия, булки щек, фиолетовые губы, шипы ресниц. Везде такие есть. Ну, в таких помещениях. Мне иногда кажется, что сначала появляется помещение, а потом – хоп – оно порождает продавщицу. Как замки порождают призраков. Потому что вне таких помещений я таких теток ни разу не видел. Жуть, правда?
Изобилием еды забегаловка не баловала. Я взял три порции пельменей, полбуханки белого, два беляша, стакан чая, три «Клинского», одно заварное и зубочистку. Ангел вскинула бровь. У нее очень выразительное лицо. Мне иногда кажется, что она вообще может не говорить. Она такие сложные чувства лицом и взглядом формулирует, что мне хочется пристрелить пару экзаменаторов из пермского «кулька». Может, и пристрелю. Узнать бы только, что за психи пытаются пристрелить нас. Или это экзаменаторы из «кулька»? Какой я развеселый мудозвон.
Ангел взяла кофе и булочку без ничего. Сева – порцию пельменей, два куска хлеба и чай. В забегаловке было пусто, мы сели у окна. Я мужественно молчал. Потом, нет, не заговорил, положил руку Ангелу на коленку. Опять ее коленки. Не вращается ли моя жизнь вокруг этих приятных сочленений? Смешно. Земля вращается вокруг Солнца, а приматы мужского пола, живущие на земле, вращаются вокруг женских коленок. Галилею такая херня в голову не приходила. Ангел руку не убрала. Наоборот. Вплела свои пальцы в мои и замерла. Нам обоим было неудобно есть одноруко. Я, например, сначала клал в рот пельмень, затем клал вилку на стол, брал хлеб, откусывал, клал на стол, брал чай, отпивал, ставил на стол и снова брал вилку. По кругу, короче. Пельмень за пельменем. Ангелу было попроще. Она чередовала только чай и булку. Сева ел и смотрел на нас. По гамбургскому счету, мы были красивой парой. Не красивой в эталонном смысле, а красивой по созвучию. Какая-то органическая химия, понимаете? Такое невозможно подстроить. Дело не в сексе.
Сам в шоке, что такое сказал. Просто… Как будто у тебя не было руки. Или двух рук. Или ноги. Ай, блин! Чего-то очень важного у тебя не было, а потом – хоп! – и появилось. Ты радуешься, конечно, но внутри понимаешь – если это важное с тобой недолго пробудет и исчезнет, а ты вернешься к старой жизни без важного, то жить ты, в общем-то, сможешь. А вот если это важное пробудет с тобой долго и ты его как следует расчухаешь, а оно потом пропадет – всё, жопа. Пробовали проиграть вальс Мендельсона задом наперед, в обратную сторону? Попробуйте. Потому что примерно так эта жопа и звучит. В этой забегаловке мы с Ангелом попали как бы в момент истины. Я на послетрансовых отходосах жутко чувствительный и прямо считал ее эмоциональный фон. И свой честно диагностировал. Я сидел, держал Ангела за руку и думал: «Если я не буду холоден с ней по дороге в Петербург, то не смогу бросить ее в Петербурге, а если я не смогу бросить ее в Петербурге, я никогда не смогу ее бросить. А если она когда-нибудь бросит меня, я умру».
О чем думала Ангел, я догадывался. «Он кошмарно себя вел, а я его все равно люблю. Я как собака. Безусловная любовь, и все такое. По-твоему, это нормально, Ангелина? Он тебя бросит. Метамодернист чертов. А ты будешь блевать две недели, а потом забухаешь и будешь трахаться со всякой сволочью. Надо ему не давать. Надо смотреть на него как на говно. Надо вытащить руку из его руки. Медленно вытащить или резко? С чего бы резко? Он ведь не знает, о чем я думаю. Или знает? Вроде бы он думает о том же самом. Это ненормально, что нам и во время ссоры друг с другом хорошо? Если вытащу резко, он решит, что я дура и истеричка. Господи, да какая разница, что он решит?! Интересно, у нас будет мальчик или девочка. Матвей или София? Стоп. Это что щас было?» То есть это не она подумала «Стоп. Это что сейчас было?». «Стоп. Это что сейчас было»? – подумал я. Моя рука в руке Ангела задрожала. Сейчас она высвободится. Катастрофа начинается не с бабочки, присевшей на башенный кран, катастрофа начинается вот с этого. С отдернутой руки. Когда ее тепло лежало в твоей ладони, а потом ушло, кануло, запропало в бесконечных тридцати сантиметрах. Бесконечность – это ведь не про световые годы, мили или там гектары. Это