К дереву я подошел со слезами на глазах. Чё, думаю, я подошел к нему со слезами на глазах? Нет, понятно, что из-за Петрония, но вяз-то к нему никакого отношения не имеет. Со мной такое бывает – наврешь вдохновенно, а вдохновение сразу никуда не девается, волокет. Потом не помнишь, что раньше было. Но я вспомнил, потому что Ангел спросила:
– А где было поместье Кутузова?
– Кутузова? Михайло Илларионыча? А в трех верстах отсюда. Да-с! Наличники резные, яблоневый сад. В детстве Михайло Илларионыч страшно любил по нему бегать и ловить шмелей. Уже тогда в нем чувствовался характер, потому что шмелей, а не бабочек. Говорят, отрывал им крылышки, а потом отпевал, как поп учил. На лошадке деревянной скакал. Шпажка у него была, так он ею подсолнухи рубил. Вжих-вжих! И голова с плеч. А на этом вязе качелька была. Из пенькового каната, который Петр Первый из Голландии привез. Вяз тут с незапамятных времен стоит. Есть легенда, что его Александр Невский посадил по случаю Ледового побоища, но это неправда. Знал ли Михайло Илларионыч, что придет сюда закапывать повязку перед Бородинской битвой? Не знал, конечно. Мы вот тоже живем и ничего-то про себя не знаем. А только узнаем, там и помрем. Эх! Вяз какой, а? Стать древнерусская. Мощью веет, чуете? Помолчим.
Помолчали. Сева поодаль гулял и моей пурги не слышал. Ангел меня раскусила, но треп ей понравился. Она смотрела лучисто, очень тепло. На меня так мама смотрела, пока не умерла. Я уже потом в детдоме оказался, в четыре года. Была бы бабушка… Или отец. Не было. Последний в роду теперь. Детей не хочу. В смысле заводить. Да и не могу я – бесплоден. Из моих сослуживцев тоже почти никто не смог, так – пара человек. Русский остров, он не про детей. Бердяев говорит – дурная множественность. Не знаю. Не то чтобы мне хотелось продолжить себя в сыне или дочке… Нет ведь никакого продолжения. Человек конечен. Во всяком случае, здесь. Можно, наверное, пообретаться в пространстве мифа, но, мне кажется, когда в земле лежишь, тебе похер. Тебе уже на всё похер, если вдуматься. Дети нужны, чтобы эту жизнь пережить. Как собаки, только люди. Круговорот генов под равнодушным небом. Стоп. «Круговорот генов под равнодушным небом». Это что за дичь? Я напрягся и как бы вышагнул из потока своих мыслей. Посмотрел на мысли в профиль, если можно так сказать. Депрессуха. Дождался. Отходосики клятые. Мир стал плоским. Так всегда бывает. Депрессуха – это смерть мифа. Ничего не можешь мифологизировать. Даже легендарный вяз вдруг стал обычным деревом. Почему-то срубить его захотелось. Расхерачить топором. Норадреналин, серотонин и дофамин собрали манатки и свалили на Бали. Нас на острове Бали аж три раза наебли. Захотелось действовать. На голой воле, на чем-то надмирном, живущем во мне помимо гормонов. Идти на сомкнутый ряд штыков с ножом наперевес. Драться. Бесконечно долго и красиво драться, показывая все, на что способен, а потом умереть. Вот так вот! Ибо нехер!
Я сорвался с места и обрушил на вяз шквал ударов. У меня голени приучены. Я ими черенки могу ломать. Не знаю, как это смотрелось со стороны. Жутко, наверное, потому что Ангел закричала:
– Олег! Остановись! Ты поранишься!
Я ее слышал, но только ушами, а не телом. Таламус и гипоталамус не пропускали слова Ангела в кору мозга. Мозг вообще исчез. Я уничтожал вяз. То есть я уничтожал свою депрессуху, а доставалось вязу. Периферией я видел, как Сева подбежал к Ангелу. Они боялись ко мне подходить. Если честно, правильно делали. Хочет человек бить дерево – пусть бьет. Законом пока не запрещено. Хотя с нашими законотворцами за завтрашний день я не поручусь.
Минуты две я работал на всех оборотах. Летела кора. Не мозга – дерева. Потом я упал на колени и чуть сразу не уснул, но не уснул. Подбежала Ангел. Я на нее оперся, и мы пошли к машине. Крепкая все-таки женщина. Люблю крепких. Так и вижу нашу счастливую семейную жизнь – я напился в гостях, а Ангел несет меня на плече домой. Смешно. Никогда такого не будет. Не пьянки, а счастливой семейной жизни. Я ведь не про жизнь, я про смерть. Только тупое упрямство не дает мне принять эту мысль.
В машине я сразу уснул. Проснулся уже на подъезде к Петербургу. Не поверите – отдохнувшим и злым. Закончились мои отходосы. Я хотел жрать, пить, трахаться и высовывать голову в форточку, как собака. Примерно в таком состоянии, наверное, снимают «Криминальное чтиво».
– Привет, Ангел.
– Привет. Ты – это снова ты?
– Я – это снова я. Прости, что испинал вяз.
– Ничего. Надеюсь, ему было не больно.
– Я тоже надеюсь.
Сева хранил гробовое молчание. Он, видимо, просто хотел вернуться в Москву живым. С вязом я работал в полную силу спятившего халулайца, а это производит впечатление.
Я откупорил бутылку пива и выдул ее залпом. Поцеловал Ангела. Она прильнула всем телом. Порочная женщина. Не все женщины порочные, чтоб вы знали. К порочности нужен талант, и у Ангела он был. Порочные женщины любят секс, не стесняются этого и умеют себя предлагать, возбуждать, чувствовать мужчину. Целуется Ангел вообще зачетно. Дозирует напор, ласкает, витийствует. Очень правильно. Член моментально встает, как солнце над рекой Хуанхэ.
Оторвавшись от губ, я вспомнил про Фаню.
– Сева, сколько до Питера?
– Через час будем.
– Ништяк. Съедь на обочину, пока антенна есть. Мне надо позвонить.
– Дерево пинать не будешь?
– Никого не буду. Съезжай.
Сева съехал. Мы с Ангелом вышли. Я вставил в телефон симку. Набрал Фаню.
– Привет, Фаня. Это Олег. Излагай.
– Привет. Ну что… Нашел одного мужика из шатра по камерам. Слушаю мобильник. В квартиру «жучки» поставил. Пока глухо. Обычный полукриминальный придурок.
– У меня новости. Я вступил в бой с фэсэошниками на Красной площади.
Фаня замолчал секунд на пять.
– Что ты сделал?
– Вступил в бой с фэсэошниками на Красной площади. Пришел развеивать прах, а они напали. Я защищал Ангела. Подстрелили, суки, представляешь? Старею, видимо. Маятник не удержал.
– Фэсэошники? Что происходит?
– Я у тебя хотел это спросить.
– А я что? Я слушаю.
– Некогда уже слушать. Чуйка у меня, что счет пошел на часы. Бери мужика и допроси как следует.
Голос Фани просел.
– Я не буду пытать, Олег. Не смогу я. У меня мания, ты же знаешь.
Я замолчал. Фаню пытали моджахеды. По поводу пыток у него действительно был нехилый пунктик. Зато пытать умел Саврас. Только он пробыл в трансе полчаса и теперь нестабилен. Чудит. Заговаривается. Кожу с себя едва не срезал из-за запаха. Может соскользнуть. Морг еще этот. Собственно, так и становятся монстрами. Запытает, а потом спятит окончательно. Нельзя его к такому подталкивать. Я посмотрел на Ангела. Или можно? Если не пытать, так ведь и будем в жмурки играть. Ладно бы по итогу я один зажмурился. А если зажмурится Ангел? Я представил ее мертвой. Нет. Прости, Саврас. В ад пойду. Вот за это точно в ад пойду.
– Фаня, ты здесь?
– Здесь.
– Пытать будет Саврас.
– Не надо, Олег… Он чокнется…
– Моя ответственность.
– Олег, я…
– Это приказ.
– Хорошо.
– Объяснишь ему всё. Стыришь мужика. Получишь инфу. Вечером я позвоню.
– Мужика куда?
– Михалычу на кладбище позвони. Пусть устроит двойное захоронение. Саврас пытает, кончаешь ты. Понял?
– Думаешь, это Саврасу поможет? Ладно, сделаю.
– Спасибо, Фаня. Что-то серьезное происходит. Мы должны понять.
– Я понимаю…
– Всё. Даю отбой. Действуй.
Я положил трубку. В глазах Ангела стояли слезы.
– Какой-то Саврас поедет пытать человека и, возможно, сойдет с ума. Почему всё так, Олег?
– Для того он и будет пытать человека, чтобы мы поняли, почему всё так.
Я чувствовал себя мерзко и возвышенно. Как Барклай-де-Толли, принявший решение отступать ради победы. Мы сели в машину и сразу обнялись. Не знаю почему. Как-то само получилось. Хорошо, когда есть кого обнять в этом встряхнутом мире. Через час мы въехали в Петербург.
Глава 3. Питер
Не люблю Петербург. То есть – люблю, конечно. Это как с Моникой Беллуччи. Ее все любят, понимаете? И Петербург все любят. А я его ненавижу. Из чувства противоречия. Мне мое чувство противоречия дороже всех треклятых ампиров, готик, Эрмитажей и Финского залива с Адмиралтейством. Вот интересно, почему залив Финский, а вокзал Финляндский? Будь я не собой, а кем-нибудь другим, знатокам в «Что? Где? Когда?» послал бы. Пусть прифигеют. Питер похож на деревню. Одна центральная улица – Невский. Морская такая деревенька. В какую сторону ни пойдешь – ветер в харю. «Ветер в харю – я хуярю». Поговорка такая есть. В Петербурге придумали. Гадом буду, не сомневайтесь. Если чванливые петербуржцы будут вас своей изысканностью гнобить, смело тычьте их носами в эту поговорку. Только будьте осторожны. Они от слова «хуярю» кончить могут. Вообще, конечно, Петр I – тот еще извращенец. Не в том смысле, что у него член длиной сорок четыре спички, как нам Сито в детдоме рассказывал, и он лошадь трахал, а в том смысле, что на болотах. Балтийское море, окно в Европу – это понятно. Но жить-то здесь нахера? Воткни могучий гарнизон, пару крепостей – и здравствуй, Вася. Нет, заселил. У меня знакомая в Питере есть. Инфернальница. В Перми жила – девушка как девушка, спортивная. А в Питер переехала, два года прошло, все – инфернальница. Бледность болезненная. Депрессуха. Ты хоть трахаешься, спрашиваю. Ты что, говорит, я осознаю свою сексуальность. В Перми трахалась, в Питере осознает. Города, как люди. Одни рождены для жизни, другие – для смерти. Дэнни де Вито и Курт Кобейн. Ну, вы поняли. Пермь – она для жизни. Какой-никакой, но жизни. А Питер – он весь про смерть. Офигенную, красивую, жутко благородную, но смерть. Я поэтому с чувством тревоги сюда въехал. Атмосфера, понимаете? Декадентщина такая. Упадок. Неправдоподобные красоты. В Питере я как бы вынужден тратить дополнительные силы, чтобы не попасть под очарование этого долбаного упадка. А у меня сил и так с гулькин нос. Бориску еще развеивать. За Ангелом присматривать. От ушлепков сумасшедших отбиваться. Короче, я был сосредоточен и зол. Надо, думаю, возле Невского кости бросить, потому что ездить на метро совсем не вариант. С одной стороны – много людей, а с другой стороны – людей много. Могут постесняться, а могут не постесняться. Воткнут финку в бок на эскалаторе, и вся недолга. Даже если б я был стоглазым шестируким Шивой, и тогда бы не среагировал, среагировал. Но сначала мы заехали на Сенной рынок – симку левую взяли, чтоб с Фаней связь держать, эсэмэску ему кинул. Минута промедления и можно заблудиться. Не в смысле потеряться, а влететь в блудняк. Хотя мы уже в нем, но у всего на свете есть мера, степень, глубина. И у блудняка тоже.