Воспоминания почти убаюкали меня, выдернули из этого мира, я почти ощутил морскую соль на губах. Но почти не считается. Ангел. Прах. Сева. Вера. «Некрономикон». Море…
Саврас: Спите?
Я: Нихуя.
Фаня: Такая же хуйня.
Я: Вы заметили, что мы стали чаще ругаться?
Саврас: Да похуй.
Фаня: Схуяли?
Я: Совсем вы охуели.
Прикололись.
Фаня: Заметили, Олег.
Саврас: Даже услышали.
Я: Знаете почему?
Фаня и Саврас переглянулись. Я это увидел в зеркале заднего вида. Саврас лежал на переднем сиденье, но оно было откинуто, и он лежал головой почти на заднем, у Фани. Если б взгляды можно было перевести в слова, то их переглядка звучала бы так: «Кажись, Олежек в себя приходит, на философию потянуло. Подыграем, ничего страшного!»
Фаня: Почему, Олег?
Саврас: Да, почему?
Я не хотел отвечать, слишком уж хорошо они меня знают. Но я же сам спросил, как-то, ну…
Я: Потому что мат – язык войны. Мы на войне, мужики. Пленных не брать, всех убивать, изо всех сил рваться к морю.
Фаня и Саврас переварили.
Фаня: А дальше?
Я: В смысле?
Фаня: Когда попадем на море, ты высыплешь прах? Потому что, если…
Я: …если не высыплю, то получается, что вся эта канитель ради моей девушки, а вам это на хер не надо? Или чё?
Фаня: Ничё. Просто чем Вера и Сева хуже Ангелины? Если уж гибнуть, то хотя бы за великую попытку.
Я: Ты спрыгиваешь?
Саврас: Я – нет. Я с тобой до талого. Сева, хоть и лох, а нормальный был мужик.
Фаня: Я тоже до талого. Но если прах не высыпаем, то без энтузиазма.
Я закурил.
Я: Высыпаем.
Фаня: Убедил я тебя?
Я: Нет.
Фаня: А почему тогда?
Я: Из любопытства. Посмотреть, что будет.
Фаня: Я серьезно.
Я: Сам видишь, что в мире творится. Так дальше жить нельзя.
Саврас: И людей пытать нельзя! Я их за Севу…
Фаня: Мы в Перми с тобой человека пытали.
Саврас: Он плохой был.
Фаня: Почему?
Саврас: Олег сказал. Ты его вообще убил!
Фаня: Убил. И что?
Саврас: Не вкуриваю, к чему тогда?..
Фаня: Да к тому, что мы в этой истории не положительные персонажи. Мы демоны, которые сражаются с другими демонами. Наш путь, всю эту кровь – а дальше ее будет только больше – ничто не оправдает: ни Ангел, ни Олег, никто. Только Тысячелетнее царство Христа. Если мы не высыплем этот сраный прах в море, значит все было зря.
Помолчали.
Я: Так давайте его высыплем.
Саврас: А если мир схлопнется? Ну вообще весь, вся земля?
Я: Если его могут схлопнуть три халулайца, нахер такой мир.
Фаня: Это бесполезный разговор. Никто не знает, что будет. Давайте о делах насущных.
Я: Есть предложение?
Фаня: Да. Из дешевого слэшера. Давайте разделимся.
Саврас: На три?
Фаня: На два. Мы с тобой и Олег.
Я: Годится. Расходимся, как стемнеет. Встречаемся в Абхазии в селе Алахадзы, в кафешантане «Дикая гавань».
Все улеглись. Я думал о том, как добраться до моря, думал об Ангеле, думал о «Некрономиконе», думал о Вере, думал о Тысячелетнем царстве Христа. А потом уснул.
Южная ночь дышала холодом от земли и теплом откуда-то сверху. Фаня и Саврас довезли меня до трассы и выползли проводить. Сентиментальные такие. Нахер вот надо… Я обнял Фаню и Савраса. Братаны, чё тут. Ничего говорить не хотелось. Слова – вода. В глаза глянул – не бздят вроде. Уметь не бздеть внутренне – это не то же самое, что уметь не бздеть внешне. Внешние проявления можно погасить, согнать, а вот если ты бздишь внутри, с этим ничего не поделать. Страх, как стрела, пробивает масочки. Или как дождь. Либо есть, либо нет. Ты как бы над страхом по-настоящему не властен, не властен над его рождением. В этом смысле страх похож на любовь, понимаешь, главное, что все, а сделать ничего не можешь. Стихия. Будто в самолете падающем сидишь и наблюдаешь, как приближается земля. Любовь, страх, смерть – это все про одно, знать бы только про что. Блин, опять вот нагнетаю! Нормально все будет. Словимся на море, развеем Бориску, пивнем чачи и поплывем в дельфиньи палестины. Еще спасательницы юные… туда-сюда.
Я пошел от машины направо, вдоль дороги, нехило так прихрамывая на левую ногу. Хорошо, что Фаня с Саврасом меня тут высадили, не довезли впритык, а то слезы чё-то, а еще я тело хотел разработать, кровь чуток разогнать, а то отлежал все члены, немота такая. Фаня с Саврасом щас уедут на парковку, бросят там тачку и стырят что-нибудь на замену, а я пройду эти гребаные сто метров и зайду в придорожный бар, как доходяга Терминатор. Я редко молюсь, а тут помолился. Христос, говорю, если тебе нужно это царство, то давай помогай, иначе нам хана. Мимо меня тут же проехал байкер в косухе «Полуночной рыси». Ну, не проехал. Это я навернул. Но было бы круто, если б проехал. Люблю встык. «Полуночные рыси» у этого бара тусили, их там человек двадцать собралось на мотиках. Я сразу не полез, зашел в бар, сел за барную стойку. Я всегда так сажусь, потому что зеркало напротив, через него бар хорошо оглядывать без палева, не вертя башкой. Бар был стилизован под буржуйский, такая как бы ростовская Америка. Но ничё. Даже бурбон был. Мне Фаня налика присыпал. Бурбон, это когда не только пшеничные дистилляты в изготовлении напитка участвовали, но еще и кукурузные. Не знаю, почему это круто. По мне, что то, что другое – самогонка, я их на вкус даже не отличаю, просто нас приучили, что Ален Делон не пьет одеколон, а пьет двойной бурбон, вот мы и жулькаем его с офигенным видом. Все мы хотим быть Аленами Делонами, сложилось так исторически. «Сложилось исторически». Если вдуматься, ничего безнадежнее этой фразы на свете нет. Это ведь про власть инерции, которую мы освящаем, швырнув на ее, инерции, меч нашу Историю. Я поэтому исторические романы не люблю. Вперед надо смотреть: сзади все уже подохли. Или вот-вот подохнут. Или лучше бы подохли, но пока живы, сучары. Хотя, с другой стороны…
– Чего тебе, красавчик?
Я поднял глаза от деревянной, отполированной до блеска стойки. Барменша. Лет тридцати. Рокерша. В кожаных с железками хламидиях. Это я так шучу. Хламида – это древнегреческий плащ. А хламидии – венерическая болячка. В рокерше угадывалось и то, и другое, то есть и что-то высокое, породистое, эллинское, а поверх этого вульгарное, пошлое и как бы приставучее. Налет профессии на врожденное благородство, что ли. Если честно, я такую пургу про любую бабу могу нести, особенно когда она симпатичная, а рокерша была симпатичная, как сказал бы Саврас – «вдувабельная». А мне жутко хотелось вдуть. Не знаю. Не всякое напряжение можно снять водкой или дракой, иногда надо тупо кого-нибудь оттрахать. И за плечо укусить, как человеческая собака.
Я: Принеси бурбона.
Рокерша: Двойного?
Я: Я похож на Алена Делона?
Рокерша посмотрела на меня южными черными глазами. В них плясали смешинки. Ночь опустилась, почему бы и не поплясать?
Рокерша: На Бельмондо.
Я: Ну спасибо.
Рокерша налила мне бурбон в стеклянный стакан с тяжелым двойным дном. Это важно. Глушить бурбон из пластика – это как человека в чужой гроб положить, не по размеру: вроде и лежит, а бросишь взгляд – и мурашки бегут, потому что неправильно это все очень. Каждому напитку полагается свой сосуд. Стакан для вискаря должен хорошо лежать в руке, с оттяжечкой легкой, как гладкий булыжник, который щас в башку зашвырнешь. Он должен вселять уверенность, сообщать силу, даже если виски внушает слезу и слабость. Это некое равновесие, что ли. Не в каждой душе можно распознать красоту, если она упакована в стремное тело. Нет, не так. Знаете, зрелые женщины в школьниц иногда наряжаются? Бурбон в пластике – это как жирная тетка с рынка в сексуальной форме школьницы. Оказывает обратный искомому эффект. Думаешь потом, как такое развидеть.
Бар заполняли «Полуночные рыси». Двое играли в бильярд. Шестеро – три бородача и три телки – бухали за большим столом. Основная толпа тусила возле мишени для дартс. Чё это они? Не, я люблю, я в этом спец, белку ножом в глаз бью с двадцати шагов. Правда, белку один фиг пополам перерубает, но как бы через глаз, метко. Вообще, белок жалеть не стоит. Белки – это крысы, которые пытаются вас обмануть хвостом. Их ради хвостов и убивают. Если б хвосты жили отдельно от белок, белки бы никому не вперлись. Такая вот дополнительная объективация, в нагрузку к общему истреблению.
Рокерша, пока я все это думал, протирала чистую стойку и потихоньку притерлась ко мне.
Рокерша: Не видела тебя тут раньше.
Я: Я тебя тоже. Мотоциклами увлекаешься?
Рокерша: Очень смешно.
Рокерша смахнула со стойки несуществующую пылинку.
Рокерша: А ты чем увлекаешься?
Я: Девушками в коже.
Рокерша: И как? Есть успехи?
Я: Трахнул одну недалеко от Адлера.
Рокерша: Шалава.
Я: Барменшей работала. Глаза черные, как южная ночь, а в глубине звезды мерцают.
На мою руку, которая лежала на стойке, как бы случайно заползла рука рокерши.
Рокерша: И как это… было?
Я: Да за баром оттрахал. Как пес.
Рокерша: Как кто?
Я: Кверху каком. Ты чё такая любопытная, тоже хочешь?
Рокерша: Какая есть! Ничего я не хочу. Отвали!
Я убрал руку под стойку. Мы с рокершей одновременно их убрали. Рокерша вообще смешалась, порозовела и разозлилась. Такие дрязги на лице – с ума сойти!
Я: А ты мне нравишься, ты классная.
Рокерша: Я знаю! Спасибо!
Я поманил рокершу рукой к себе. Она наклонилась, я посмотрел ей в глаза.
Я: Мотоцикл кто-нибудь продает?
Рокерша: Ты байкер, что ли?
Я: Про «Ангелов Ада» слыхала? Только – тсс! Буду у вас в Ростове филиал открывать.
Рокерша: А как ты байкер и без мотоцикла?
Я: У меня «харлей», поршень зафонил, запчасти жду из Америки. Перебиться хочу. Ну, и тебя увезти.
Рокерша: Куда?
Я: На море. Вина попьем, потрахаемся, побалдеем. Сколько можно в этом клоповнике стойку протирать?
Рокерша: А ты точно «Ангел Ада»?
Я: Смотри.