Генри был красивым мальчиком, из которого вырастет красивый мужчина, однако он задержался на пороге переходного возраста, над левой губой у него едва пробивались темные волоски. У него были курчавые черные волосы, как у Джонатана, и тонкая фигура и длинная шея, как у Грейс. Как они оба, он думал куда больше, нежели говорил.
– Мам? – произнес Генри.
– Привет, дорогой, – машинально ответила она.
Генри стоял, вертя в пальцах ключ, который достал из портфеля. «Отмычка», – подумала она, хотя он вовсе не был безнадзорным ребенком. Возможно, он считал, что она уже дома и ждет его, а оказавшись в квартире один, решил бы, что она уже на подходе, как оно и было бы – вообще-то и было, – прежде чем ей преградили дорогу эти два доставучих типа. Генри по-прежнему ждал.
– Поднимайся, – сказала она. – Я через минуту догоню.
Чуть задержавшись, давая ей понять, что потребуются объяснения, он повернулся и ушел, чуть покачивая рюкзачком со скрипкой. Детективы молчали, пока за ним не закрылись двери лифта.
– Сколько вашему сыну? – спросил один из них.
– Генри двенадцать.
– Возраст веселья. Это когда они заходят к себе в комнату и не выходят лет десять.
Это замечание стало для них своего рода сигналом. Оба театрально усмехнулись, а О’Рурк покачал головой, поглядев в пол, словно вспомнив свое отвратительное поведение в двенадцать лет. Грейс разрывалась между желанием защитить сына, который и вправду несколько месяцев назад стал закрываться у себя в комнате (обычно почитать или порепетировать на скрипке), и стремлением просто встать и уйти прочь. Разумеется, ни того, ни другого она не сделала.
– А ваш сын знает сына этой Альвес? – как бы между прочим спросил Мендоза.
Грейс поглядела на него.
– Как там его звать? – обратился Мендоза к О’Рурку.
– Мигель.
– Мигеля, – доложил он Грейс, будто та не сидела в метре от него.
– Нет, конечно, нет.
– А почему «конечно»? – спросил он, нахмурившись. – Школа-то маленькая, верно? В смысле, я это на их веб-сайте прочитал. Вот почему обучение стоит больших денег. Весь этот индивидуальный подход. Сколько там платят за обучение? – спросил он у напарника.
«Я уже могу идти?» – гадала Грейс. Это вообще разрешается? Или это вроде разговора с монаршей особой, когда беседа заканчивается лишь по желанию их величества?
– Он сказал, тридцать восемь тысяч.
«Он?» – подумала Грейс.
– Вот это да! – крякнул Мендоза.
– Ну, – добавил О’Рурк, – ты же сам видел. С виду чистый особняк.
Этот особняк, раздраженно подумала она, построен в 1880-х годах для обучения детей рабочих и иммигрантов. Он также стал первой частной школой в Нью-Йорке, куда принимали детей из темнокожих и латиноамериканских семей.
– Как, по вашему мнению, она могла себе это позволить? – спросил ее Мендоза, снова посерьезнев. – Соображения есть?
– Я… – нахмурилась Грейс. – В смысле – миссис Альвес? Мы едва были знакомы, я же говорила. Она вряд ли стала бы со мной откровенничать о финансовых вопросах.
– Однако хочу сказать, что она не была богатой дамой. Ее муж… Чем он занимается? – Это вопрос О’Рурку.
– Полиграфией, – ответил О’Рурк. – У него большая типография в центре. Типа рядом с Уолл-стрит.
Вопреки самой себе Грейс удивилась, а потом устыдилась своего удивления. А что она себе воображала? Что муж Малаги Альвес раздает на Пятой авеню листовки с рекламой распродажи разорившегося «известного бренда» в его шоу-рум? То, что их сын учился на стипендию, обязательно означает, что его отец – бедняк? Разве семья Альвес не соответствует американской мечте?
– Полагаю, весьма возможно, – тактично начала Грейс, – что Мигель учился на стипендию. В нашей школе имеется давняя и традиционная стипендиальная программа. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что в Рирдене самый большой процент стипендиатов среди всех независимых школ на Манхэттене.
«Господи, – пронеслось в голове, – надеюсь, так оно и есть». Где она это вычитала? Наверное, в «Нью-Йорк таймс», но когда? Может, Далтон и Тринити за это время успели их обойти.
– В любом случае, говоря о том, что мой сын не знает сына миссис Альвес, я хотела сказать, что семиклассники практически не пересекаются с четвертым классом. Не в моей школе. Он мог столкнуться с этим малышом в коридоре или где-то еще, но он не стал бы с ним знакомиться. И вот что еще, – добавила она, поднявшись со стула и надеясь, что это не правонарушение. – Давайте я его расспрошу. Если я ошибаюсь, то позвоню вам и скажу. У вас есть карточка или что-то вроде того? – протянула она руку.
О’Рурк уставился на нее, но Мендоза поднялся, вытащил бумажник и достал грязноватую визитку. Потом вынул ручку и что-то вычеркнул.
– Карточки старые, – сказал он, протягивая ей визитку. – Город Нью-Йорк отказал мне в заказе новых. Это мой мобильный, – добавил он, показывая авторучкой.
– Ну, спасибо, – машинально произнесла она и так же машинально протянула ему руку. Ей не терпелось сбежать от них, но Мендоза ее задержал.
– Слушайте, – сказал он, – я знаю, что вы хотите его защитить.
Он поднял голову, задрав вверх подбородок, и возвел глаза к потолку. Грейс машинально посмотрела вверх и все поняла. Он говорил о Генри. Разумеется, она хочет его защитить!
– Знаю, что хотите, – продолжил он с чересчур дружелюбным выражением лица, – но не надо. Только хуже сделаете.
Грейс пристально смотрела на него. Он по-прежнему удерживал ее ладонь в своей лапище, и просто так она уйти не могла. Она подумала: «Может, вырвать руку?» И тут же следом: «Черт, о чем это ты говоришь?»
Глава восьмаяКто-то только что отправил твоему мужу электронное письмо
Как же она разозлилась! Разозлилась так, что все время, пока ехала в лифте на шестой этаж, пыталась успокоиться и понять, не постигло ли ее острое физическое многофункциональное расстройство, требующее немедленного и экстренного медицинского вмешательства. Но она всего лишь очень сильно рассердилась. В лифте висело зеркало, которого Грейс намеренно избегала, боясь увидеть себя раскаленной добела, поэтому пристально рассматривала обшитый пленкой под дерево потолок, сильно двигая челюстью, будто пыталась и не могла разжевать что-то твердое.
И все же злоба продолжала кружиться рядом, заполняя замкнутое пространство. «Как они смеют?» – неустанно думала она, пока поднимался лифт. Но: как они смеют… что именно? Ее не обвиняли ни в чем предосудительном, только, возможно, в том, что она в качестве члена родительского комитета в школе своего сына не очень-то приветливо повела себе по отношению к новой, не очень богатой родительнице, которая вследствие непредвиденного стечения обстоятельств оказалась убитой. Но зачем выбирать для этого именно Грейс? Почему не пройтись по всем родителям четвероклассников или не провести классного руководителя по осевой Парк-авеню, похлопывая ее по мягким частям, если уж хочется показать пример. В чем их проблема?
Самое худшее, думала она, гремя ключом в замке входной двери квартиры, это то, что ей некуда выплеснуть накопившуюся злобу. В приводивших ее в ярость ситуациях она предпочитала лежавшие на поверхности способы эмоциональной разгрузки. Например, «закипевшая» или ведомая на буксире машина может очень сильно раздражать, но тут по крайней мере знаешь, куда бежать и на кого орать. Одиозных родителей одиозных детишек в школе Генри можно было словесно окатить ледяным душем, давая понять, что ей больше не нужно делать дружелюбную мину или близко общаться с ними на школьных мероприятиях. Грубых продавцов и сомнительные ресторанчики можно потом игнорировать. В Нью-Йорке никто и ни на что не обладал монополией: даже супермодное место, куда не попасть, через неделю-другую сменится новым супермодным местом. (В этом правиле единственным исключением, с которым ей когда-либо доводилось сталкиваться, являлся прием в частные школы, но Генри в трехлетнем возрасте благополучно устроили в класс с выпуском в 2019 году, что на Манхэттене означало «надежный старт», по крайней мере с точки зрения образования.) Здесь же совсем иной случай, поскольку Грейс, разумеется, помогала полиции, как следует любому законопослушному гражданину, особенно после 11 сентября, когда башни-близнецы и человеческая жизнь рухнули в вихре пламени. Это сводило ее с ума.
И даже если бы кто-то и указал нужный клапан для выпуска пара, на что именно ей жаловаться и обижаться? Что двое полицейских детективов, внешне безукоризненно вежливых, пытающихся расследовать жуткое и чрезвычайно трагическое убийство, в результате которого двое детей остались без матери, и отдать в руки правосудия виновного в этом человека (конечно же, мужчину), явились к ней домой и задали несколько вопросов? Ничего такого, чего бы она не видела в сериале «Закон и порядок». Ничего особенного.
Поставив сумку на столик в прихожей и слушая, как на кухне хлопнула дверь холодильника (Генри, по привычке выпивающий свой огромный стакан апельсинового сока после школы), Грейс гадала, позвонить ли Джонатану. Конечно, ему вполне можно довериться и поплакаться, но, возможно, слишком эгоистично ради этого отвлекать мужа от конференции. К тому же в его мире, где умирают дети, какое сочувствие она могла ожидать к убитому незнакомому человеку, не говоря уже о себе самой, шапочной и не очень дружелюбной знакомой погибшей? Она знала, что он немного разозлится от мысли, что двое полицейских велели ей не защищать их двенадцатилетнего сына. Нет, разозлится он здорово.
«Защищать сына от чего?» – спросит он, и Грейс представила, как его настроение, словно кривая на ленте ЭКГ, начинает подпрыгивать и трепетать.
Защищать его от… известия о гибели матери четвероклассника, которого Генри толком и не замечал и не знал по имени? «Я знаю, что вы хотите его защитить». Это было бы смешно, если бы не факт, что полицейский – ирландец или тот, другой – не говорил такого на самом деле.
Может, стоит позвонить Роберту Коноверу и наорать на него, но и за ним нет особой вины, кроме рассылки идиотских писем. Вот это очень плохо. Но Роберту все-таки нужно было что-то делать, что-то сказать. Было бы в корне неверно не пытаться работать на опережение. А большинство людей, даже директора школ, были никакими писателями. Они норовили сказать что-то несуразное (или идиотское), пытаясь словесно выразить свои мысли. А может, стоило накричать на Салли, потому что она как глава благотворительного комитета явно указала полиции на Грейс, или просто потому, что она по жизни была неприятной особой? А что, если на отца наорать?