Она. Не. Сходит. С ума.
И все-таки…
Грейс мысленно вернулась к утру понедельника, их обычному началу дня, включавшему кофе и завтрак для Генри (единственного в семье, кто завтракал), обсуждение планов на день, состоявших из – она с трудом припомнила – ее пациентов вплоть до четырех часов, потом занятия Генри музыкой, визит Джонатана к стоматологу, чтобы наконец поставить постоянную коронку на нижний зуб, который он сломал в прошлом году в больнице, поскользнувшись и упав на лестнице. И не было ли каких-то неясных планов насчет ужина, чтобы кто-то что-то купил по дороге домой. Кливленд, рассуждала она, вновь и вновь прокручивая события того дня, в планы не входил. Разве что он планировал улететь позже? После ужина с женой и сыном? Возможно, где-то уже в процессе он решил, что подобный расклад не слишком хорош, что весьма редкий ужин в кругу семьи недостаточно веский повод для отказа от позднего вылета на конференцию, которая должна начаться завтра рано утром? Может, он спонтанно принял это решение, проверил свободные места на рейсах, ненадолго заскочил домой за вещами, решив позвонить ей позже и сказать об изменившихся планах.
Он и вправду позвонил в понедельник днем, хотя его сообщение Грейс увидела лишь тогда, когда открыла входящие в полутемном коридоре Виталия Розенбаума во время урока Генри. И поэтому они с Генри поужинали в кубинском ресторане на Бродвее. Само сообщение было ничем не примечательно: «Еду в аэропорт, лечу на конференцию. Название гостиницы не помню – аккредитация у меня в сумке. Встретимся через пару дней. Люблю тебя!» Грейс это сообщение даже не сохранила, да и с чего бы его сохранять? Джонатан уехал на пару дней. На конференции он ездил часто, и они часто устраивались в городах на Среднем Западе с крупными больницами. В клинике Кливленда – это штат Огайо. Или в клинике «Майо» – это в… Миннесоте? Грейс не всегда помнила, что и где, да и зачем ей это? Будто бы ньюйоркцам приходилось отправляться куда-то еще за лучшей медицинской помощью. К тому же он ей звонил, или она ему звонила – в Китае ты или за углом, звонишь всегда по тому же номеру, и отвечает на звонок тот же человек – твой муж.
Но тут Джонатан забыл свой телефон.
Или нет – не забыл. Теперь Грейс с ужасающей и безжалостной ясностью поняла одно: телефон Джонатана никак нельзя было забыть там, где она его обнаружила, – засунутым за кожаные кофры в прикроватной тумбочке. Люди не «забывают» такие важные вещи, как мобильные телефоны, в местах, куда так трудно добраться.
Вот эта странность и не давала ей покоя.
Обсуждение планов на день: проверено.
Изменение планов: проверено.
Случайно оставленный телефон после впопыхах переданного сообщения об изменившихся планах: не проблема.
Но положить телефон у задней стенки прикроватной тумбочки, за кожаными кофрами?
Совершенно бессмысленно. Дело в том, что Джонатан любил проверять телефон. Он как-то сказал, что от звуков ее голоса, даже с профессиональными нотками по офисной линии, ему становилось безопаснее и спокойнее, и эти слова тронули Грейс. Она знала – всегда знала, – что с самой первой их встречи он считал ее своей настоящей «родней». Она знала, что привнесла в его жизнь то самое ощущение надежности и очага, чего он был практически лишен в своей кровной семье. То, что он начал с ничего не обещавшего старта и превратился в тонко чувствующего, любящего и целеустремленного человека, говорило ей все, что ей следовало знать о том, что он собой представляет.
Но, даже размышляя об этом, Грейс припомнила кое-что еще. Или кого-то еще. Женщину, много лет назад лежавшую на кушетке у нее в кабинете. Кушетка осталась та же, но кабинет сменился. Прежний, самый первый располагался на Манхэттене, за Йорк-авеню в районе Верхних восьмидесятых улиц. Тогда Грейс только начинала карьеру психоаналитика, только что закончила обучение, покинув тесные, жутковатые покои мамы Розы, и эта женщина, эта пациентка… Грейс не смогла бы припомнить ее имя, но помнила ее шею, довольно жилистую и длинную, которой можно было даже позавидовать. Женщина пришла одна, но заговорила не о себе. Ей хотелось поговорить о муже, поляке-юристе, работавшем помощником адвоката. Она впервые встретилась с ним в местном спортзале, а потом в своей любимой кофейне, где тот человек во время коротких ухаживаний откровенно рассказал ей ужасную историю о своем детстве, полном лишений и страданий, которая растрогала бы самого закоренелого мизантропа. Из практически неграмотной семьи в университет, потом эмиграция в одиночку, приезд без гроша в кармане и с дипломом адвоката, совершенно бесполезным в Соединенных Штатах, из-за этого работа на юристов младше и менее одаренных, чем он, жизнь в ужасной, снимаемой в складчину квартире, практически в общежитии в Куинсе, постоянные угрозы депортации – словом, жуткая история. До тех пор, пока она не спасла избранника своей любовью, браком и практическими советами и действиями для подтверждения его юридического образования. Та женщина как-то раз сказала, когда Грейс тонко намекнула, что, возможно, та не столь уж хорошо знала своего мужа, как ей казалось. «Взгляните, откуда и кем он прибыл и кто он теперь, – ответила женщина. – Вот и все, что мне нужно знать».
Она сказала, что он никогда бы не пришел на сеанс. Как поляк, объяснила женщина, он просто не верил в психоаналитику. А потом женщина тоже перестала приходить. Много лет спустя Грейс увидела ее в сырном отделе магазина «Элис» на Третьей авеню и осторожно с ней заговорила. Женщина по-прежнему жила в той же маленькой квартирке, но теперь растила дочь одна. Ее муж-поляк ушел от нее вскоре после рождения малышки, выписал в Штаты женщину еще из жизни на исторической родине, потом женился на ней и нанял партнера в своей новой юридической фирме, чтобы тот представлял его во время развода. И да, ему удалось найти надежное пристанище для своих боли и страданий.
Грейс сидела, не шевелясь. На Парк-авеню раздался вой сирен. Она натянула на плечи одеяло. Снова открыть ноутбук Грейс не смогла. Она представила, как набирает слова «детская», «Кливленд», «онкология» и «конференция», но отчего-то не могла себя заставить. К тому же все это уладится само собой. Она просто накрутила и взвинтила себя, вот и все. В своей практике она сотни раз видела подобное, и, разумеется, иногда за этим что-то стояло. Частенько. Но не всегда. Отнюдь не всегда.
На самом же деле, почти с облегчением подумала Грейс, нечто подобное уже однажды случилось без каких-либо ужасных последствий. Много лет назад, в самом начале их семейной жизни, вспоминала она – воспоминания и вправду нахлынули на нее с той же всепоглощающей и такой бессмысленной паникой! – произошел случай, немного похожий на этот, когда она прожила день или чуть больше, не совсем точно зная, где находился Джонатан. В то время он был ординатором, и, конечно же, ординаторы с их безумными полуторасуточными дежурствами и вправду исчезали в больнице, словно уходя на дно океана, и всплывали совершенно вымотанными, сбитыми с толку и неразговорчивыми. К тому же то было время без вездесущих мобильных телефонов, так что если уж ты погружался, то глубоко: ни меток на радаре и никаких пузыриков, указывающих твое примерное местоположение. Забавно, подумала она, но так, наверное, в те времена было лучше для всех – не иметь возможности вступать в контакт. Сейчас Грейс бы не допустила, чтобы Генри передвигался без мобильного телефона. Без, если уж честно (и если такое было бы возможно!), встроенного джипиэс-локатора. Однако пятнадцать лет назад не казалось столь ужасным, что Джонатан исчез на пару дней, не отвечая на сообщения, которые она оставляла ему в больнице, а потом на автоответчике.
Тогда они совсем недавно поженились, оба работали допоздна, так что ей понадобилось немного времени осознать, что она понятия не имеет, где ее муж. Ей казалось, что она знает расписание его обходов, и когда он, по идее, должен ввалиться в дверь их неуютной квартирки на Шестьдесят пятой улице и рухнуть на кровать в нише, однако когда он не объявился, она полдня гадала, что к чему, и еще несколько часов оставляла ему сообщения. Может, он кого-то подменял, взвалив на себя еще одно дежурство в дополнение к законченному? Возможно, он слишком замотался, чтобы добраться до дома, и завалился спать в одной из комнат, обустроенных в больницах после трагедии с Либби Зайон, когда в смерти девушки-подростка – праведно или неправедно – обвинили измученного хроническим недосыпом ординатора. Забавно, но чем меньше способов у них было связаться друг с другом, тем легче ей было внушить себе, что все в порядке. Это походило на скучное и неустанное перетягивание каната, переводящее ее мысли в другие плоскости, чем бы те тогда ни были заняты. (А о чем она думала тогда, до рождения ребенка? О текущих событиях? Что приготовить на ужин?) Весьма неприятно, но на теперешние ощущения не похоже. Теперь с ревом нарастало и прокладывало себе путь нечто такое, что Грейс отказывалась определять. Но что-то очень и очень плохое.
Как долго все продолжалось в тот раз? День, ночь, потом снова день и почти весь третий день, пока он внезапно не явился домой, выглядя – вот те на! – довольно бодрым. Как же она обрадовалась, увидев его. «Где ты был? – спросила она. – Взял еще одно дежурство?»
«Да».
«И заночевал в ординаторской дежурке?»
«Да, – ответил он. – Заночевал».
«И не получил мои сообщения?»
«Сообщения?» Как выяснилось, нет. Больничный коммутатор был печально известен своей забывчивостью и небрежностью. Верно, формально это их работа, но в иерархии критических информационных потоков в крупной онкологической клинике вполне допустимы небольшие потери и сбои. Да, чуть раньше этим днем ему пришло сообщение на пейджер с ее номером, но тогда Джонатан уже знал, что через несколько часов будет дома, так что ему не хотелось ее будить.
Но почему же он сам-то раньше не позвонил? Почему не сказал ей, что происходит? Он что, не понимал, что она волнуется?
«А тебе-то что волноваться?» – поинтересовался Джонатан. Он же не болен раком в отличие от тех ребятишек в больнице, которых накачивают отравой на глазах рыдающих родителей.