ягивал внимание и поднимал репутацию и престиж всего медицинского центра. А еще был такой Робертсон Шарп Третий, – или Третьесортный – ограниченный, недальновидный администратор, не видящий ничего дальше собственного носа и ни на йоту не отходящий от правил во всех случаях жизни.
Стю Розенфельд был совсем не таким. Редеющие волосы на крупной голове, широкий нос, но при этом ангельская улыбка. Грейс представила его будущего малыша – счастливый и, скорее всего, смышленый карапуз, с пухлыми, как у Трейси, щечками и папиной улыбкой сидит на совсем не хрупких плечах Стю. Она очень радовалась за него. На какой-то момент даже почувствовала себя просто счастливой. Она больше не стояла под дождем и не пугалась какой-то таинственной неизвестности, кружившей вокруг нее, но все не приближавшейся. Грейс попыталась не прислушиваться к тревожному шепоту, неотступно следовавшему за ней. В этот момент не было слышно даже этого шепота. Исчез и заколдованный круг, и стеклянный колпак, медленно опускающийся на нее. Она была просто женщиной, стоящей на тротуаре под дождем рядом с близким приятелем и коллегой своего мужа, и просто болтала, отбросив все страхи. Разговор шел вроде бы ни о чем – о книгах, о будущем малыше, которого будут звать Сет Чин-Хо Розенфельд, а еще о Дне святого Валентина.
Джонатан каждый раз приносил ей что-нибудь в этот день. Цветы. Но только не розы. Она никогда не любила розы. Ей нравились лютики, незатейливые, но такие нежные. Грейс могла любоваться ими бесконечно. Стю Розенфельд довольно ухмылялся, потому что его жена носила ребенка, и все было хорошо. А Грейс была счастлива, потому что верила ему. Ей очень хотелось верить. И это состояние почти наступило.
И вот в этот момент Стю Розенфельд произнес нечто такое, отчего проклятый стеклянный колпак с грохотом опустился и герметично запечатал ее в отравленном пространстве. Всего пять слов. Позже Грейс пересчитает их. Она разобрала предложение на слова, переставляя их, чтобы они прозвучали не так катастрофически. Чтобы жизнь не менялась и не заканчивалась. Но у нее ничего не получилось. Вот они, эти слова:
– А что там Джонатан поделывает?
Глава одиннадцатаяВсе происходящее должно сойтись в одной точке
Грейс с трудом представляла себе, как вообще добралась до Рирдена с жуткого места на тротуаре на углу Восточной шестьдесят девятой улицы и Йорк-авеню, бредя по бесконечным, мокрым и пугающим улицам Ист-Сайда. Какая сила двигала ее ноги? Что мешало заглядывать в витрины и смотреть в сторону застывших женщин, таращившихся на нее остекленевшими глазами? В отяжелевшей голове боролись две мысли: то ли бежать, то ли стоять столбом. Так они и состязались, и каждая из них становилась все более невыносимой. И, конечно же, появился стыд – для нее нечто непривычное. Грейс перестала стыдиться много лет назад, когда в зрелом возрасте осознала, что ей больше не требуется кому-то нравиться, к тому же убедилась, что всем она наверняка нравиться не станет, нужна ли ей людская приязнь или нет. После этого озарения, когда одобрять или не одобрять ее действия позволялось лишь ей самой или ближайшей родне, существовала очень малая вероятность того, что ей когда-нибудь придется чего-то стыдиться, да она никогда над этим и не задумывалась.
Но вид Стю, когда он стоял на углу! Господи, как же он на нее таращился, а она – как ей казалось – точно так же таращилась на него, и оба буквально онемели от его простого и неосторожного вопроса. Выражение ее лица ослепительной вспышкой осенило Стю Розенфельда. Он, очевидно, понял все или, во всяком случае, более чем достаточно. Она, Грейс Рейнхарт-Сакс, каким-то образом пропустила что-то очень важное. Случилось что-то такое, о чем она не знала. И теперь то, что лишь секунду назад было вопросом, – она была не уверена, совсем не уверена и не могла быть совершенно уверена, где ее муж, – все это внезапно отошло на второй план. Но выдвинувшаяся на первый план загадка оказалась куда хуже.
Грейс отшатнулась от Стю, сделав шаг назад по тротуару.
– Грейс? – услышала она голос Стю, но он уже звучал словно на другом диалекте, который еще можно разобрать, но с большим трудом. А у нее не хватило сил одновременно и услышать его, и уйти. А уйти от него ей было просто необходимо.
– Грейс?! – крикнул он ей вслед, когда она сорвалась с места, проскочив мимо него, словно игрок, заметивший брешь в обороне соперников. Обходя Стю, она даже не взглянула на него. И уж конечно не стала оборачиваться.
Угол Шестьдесят девятой улицы и Первой авеню.
Угол Семьдесят первой улицы и Второй авеню.
Угол Семьдесят шестой улицы и Третьей авеню.
Каким-то образом Грейс покрывала большое расстояние, не отдавая себе в этом отчета. Это не походило на прогулку, когда еще о чем-то думаешь, а по пути что-то замечаешь. Это больше напоминало момент, когда просыпаешься ночью, видишь цифры на часах, а потом снова погружаешься в беспокойную темноту, когда спишь урывками, толком не отдыхая. Вихрь мыслей в голове становился невыносимым, но все попытки обуздать его оказывались безрезультатными.
Еще два квартала пройдено.
Потом толчок. И приступ боли.
И еще два квартала пройдено.
Грейс никогда прежде не было так плохо.
Больше всего ей хотелось разыскать Генри, даже если бы для этого пришлось ворваться к нему в школу, позвать его в коридорах, надрывая голос, влететь к нему в лабораторию или в класс для приготовления уроков, вцепиться ему в густые темные волосы, устроив сцену, словно обезумевшая мамаша, в которую она так неожиданно превратилась. Грейс представила себе собственный визг: «Где мой сын?» И самым странным в этой воображаемой сцене оказалось то, что ей было наплевать, что на нее таращатся окружающие. А потом она вытащит сына оттуда – по коридору во внутренний дворик и поволочет домой.
И что потом?
Да ничего: она просто не могла ни на шаг продвинуться дальше. Она словно бежала вслепую, пока путь ей не преградила скала. Она замерла, движение резко прекратилось, и запыхавшись, она уперлась в равнодушный и неподатливый камень.
Кроме того, улицу у Рирдена буквально заполонили незнакомые люди. Прибавилось фургонов с логотипами телекомпаний, со спутниковыми антеннами на крышах, их стало по меньшей мере на три больше. На тротуарах толпились какие-то незнакомые люди: разумеется, репортеры-стервятники, охотившиеся хоть за какими-то слухами о бедной Малаге Альвес. Грейс уже давно и думать о ней забыла. А когда какая-то манерная молодая женщина с приклеенной дежурной улыбкой попыталась отвести ее в сторону со словами: «Здравствуйте, могу я с вами поговорить пару минут?» – Грейс едва не отпихнула ее в сторону. В другой жизни ее бы взволновала гибель женщины, с которой она и говорила-то один-единственный раз. Сегодня же перед Грейс словно пропасть разверзлась. Происходившее сейчас – нет, она больше не могла отрицать, что и вправду что-то происходит, – касалось только ее, ее сына и мужа.
С мамашами тоже не хотелось общаться, и стоя рядом с ними во внутреннем дворике Рирдена (сводчатый проход служил своего рода негласной границей, через которую пускали только своих), Грейс испытала едва ощутимое облегчение оттого, что все были погружены в мрачное молчание. Теперь мамаши почти не болтали, они стояли порознь, вместе, но поодиночке и как будто не замечали друг друга. Для Грейс выглядело это примерно так, будто каждая из них за несколько часов пережила свой личный, изменивший всю жизнь кризис. Или, возможно, во весь голос заявила о себе жестокая реальность гибели женщины, опрокинувшая устоявшиеся классовые и финансовые барьеры, которые прежде удерживали Малагу Альвес от них на очень большом расстоянии. Или же их тревожило, что за это время не стало известно ничего нового об этом убийстве. Возникло ощущение, что дело затянется надолго, и поэтому необходимо попытаться соблюдать внешние приличия.
Во внутреннем дворике, в пространстве для избранных, Грейс заметила очень мало нянек. Разволновавшиеся мамаши Рирдена, похоже, сообща пришли к выводу, что некоторые моменты в жизни ребенка вроде первого убийства в школе Макса или первого появления Хлои в средствах массовой информации слишком важны, чтобы не присутствовать при этом самостоятельно. Так что мамаши бросили все дела и прибыли сюда, ожидая, пока вызванные Робертом Коновером психологи по чрезвычайным ситуациям отпустят их детей. Эти родительницы по праву гордились собой, ведь это событие их детишки запомнят надолго. Через несколько лет их дочери или сыновья, возможно, вспомнят день, когда погибла мать их одноклассника, – нет, ее жестоко убили, – какими напуганными и растерянными они себя чувствовали, впервые столкнувшись с необъяснимой человеческой жестокостью. Как потом мама приехала забрать их в конце учебного дня, утешила и подбодрила, повезла угостить чем-нибудь вкусненьким перед возвращением домой, уроком танцев или занятием с репетитором. Очень и очень странно, но люди, похоже, старались не смотреть в глаза друг другу.
Выбежали ребята, вовсе не казавшиеся подавленными. Некоторые из них, похоже, изумились, увидев своих мам. Генри неловко шагал позади всей группы, рюкзак с учебниками съехал набок, из-под лямок торчала куртка, краем волочившаяся по земле. Грейс так обрадовалась, увидев его, что даже не велела подобрать куртку.
– Привет, – поздоровалась она.
Сын поглядел на нее из-под восхитительных ресниц.
– Видела на улице телевизионные фургоны?
– Да, – ответила она, снова надев пальто.
– Там тебе что-нибудь сказали?
– Нет. Ну, попытались спросить. Просто смешно.
– Типа – что ты можешь знать, да?
Очевидно, ничего, подумала она. Может, им показалось, что она на самом деле что-то знает.
– Папа вернулся? – спросил Генри.
Они спускались по лестнице во внутренний дворик. На тротуаре стояли люди с телекамерами. Человека два на фоне школы бойко вещали перед объективом. Грейс машинально склонила голову и переспросила сына: