Грейс подумала, что Ева прекрасно заботится о ее отце, глядя на ровную линию волос, когда они вместе входили в вестибюль. Конечно, она так и раньше часто думала, но этого было недостаточно, чтобы заставить ее полюбить мачеху.
– Карлос, – обратился отец к лифтеру, когда тот закрывал дверцы, – ты же помнишь моих дочь и внука.
– Здравствуйте, – произнесла Грейс, лишь на долю секунды отстав от сына.
– Здравствуйте, – ответил Карлос, глядя на цифры у себя над головой. Лифт был старый, из тех, где требовалась сноровка, чтобы остановить кабину точно на уровне этажа. Все, как обычно, ехали молча. На четвертом этаже лифтер снова открыл дверцы и пожелал им приятного вечера.
Генри отстегнул поводок от ошейника Карла. Пес весело бросился к входной двери, одной из двух на небольшой лестничной площадке. Когда отец Грейс разрешил внуку открыть ее, раздался яркий запах моркови.
– Привет, бабуля, – поздоровался Генри, проходя вслед за Карлом на кухню.
Отец снял пальто, принял пальто у Грейс и повесил их на вешалку.
– Хочешь что-нибудь выпить? – спросил он.
– Нет, спасибо. А ты выпей.
Как будто ему требовалось ее разрешение.
Квартира ничуть не изменилась с тех пор, как Грейс побывала здесь впервые – через год после свадьбы с Джонатаном молодоженов пригласили на внушающий страх ужин, где предстояло знакомство с детьми Евы и их супругами. Ребекка, всего лишь на несколько лет старше Грейс, недавно родившая второго сына (за которым в одной из спален присматривала няня), ради такого случая приехала из Гринвич-Виллидж, а Реувен, уже подумывавший об эмиграции в Израиль, прибыл с Шестьдесят седьмой улицы со своей раздражительной женой Фелицией. Это был вечер, когда всем троим «детям» совершенно определенно должны были объявить, что их родители решили пожениться. Дату бракосочетания назначили через два месяца, и отец Грейс, к всеобщему удивлению, решил взять в своей фирме беспрецедентный двухмесячный отпуск, чтобы отправиться в долгое свадебное путешествие по Италии, Франции и Германии.
Трудно сказать, кого из троих «детей» подобное известие обрадовало меньше всего. Грейс знала, что очень рада за отца, тому, что он нашел спутницу жизни. Радовало и то, что Ева с самого начала старалась заботиться о Фредерике Рейнхарте и как-то упорядочить его жизнь, с чем он не очень-то хорошо справлялся со времени кончины матери Грейс, и помощь эта была ему очень кстати. Но еще она сразу же поняла, что никогда не полюбит детей Евы.
Ужин, разумеется, проходил в соответствии с правилами Шаббата, и дети Евы с трудом скрывали свое недовольство тем, что Грейс и Джонатан не исполняют иудейские ритуалы. Это не было вопросом веры (верили ли Грейс и Джонатан, верили ли дети Евы – не это главное), речь шла о недостаточном выражении принадлежности к богоизбранному народу. В тот вечер они с Джонатаном приблизились к накрытому в честь Шаббата столу с самыми что ни на есть хорошими манерами и обычными намерениями подмечать, что делают все, и повторять за ними, но дети Евы моментально распознали их уловки.
«Ты не знаешь, что такое кидуш?» – спросил Реувен у Джонатана с таким явным презрением, что атмосфера за столом, уже оставлявшая желать лучшего, накалилась еще больше.
«Боюсь, что нет, – непринужденно ответил Джонатан. – Плохие мы евреи. Мои родители даже наряжали рождественскую елку, когда я был ребенком».
«Рождественскую елку?» – переспросила Ребекка. Ее муж, инвестиционный банкир, даже губы скривил. Грейс, наблюдая за происходящим, трусливо промолчала. И, само собой разумеется, ни она, ни ее отец и словом не обмолвились о том, что они тоже праздновали Рождество, пока Грейс была ребенком, – с марципаном, мороженым и пирожными. И получали от этого огромное удовольствие.
– Ах-ах, – произнесла Ева, появившись в коридоре в сопровождении Генри и Карла, и достаточно церемонно расцеловав Грейс в обе щеки. – Генри мне сказал, что Джонатана за ужином не будет.
Грейс посмотрела на сына. Тот стоял, нагнувшись, и гладил равнодушную таксу, которая не обращала на него ни малейшего внимания. Ева, лицо которой отражало максимально вежливое неодобрение, была одета в одну из своих многочисленных двоек из кардигана и джемпера. Ее коллекция состояла из широкого спектра оттенков цвета беж – от почти белого до почти коричневого. Но главный упор делался на цвет желтоватой почтовой бумаги: именно такую двойку Ева сегодня и надела. Она двояко оттеняла ее достоинства. Во-первых, приоткрывая довольно гладкие и изящные ключицы, а во-вторых, в наиболее выгодном свете выставляя грудь, которая казалась неестественно молодой и довольно пышной.
– Что такое? – спросил отец, вернувшись из бара в гостиной с бокальчиком виски.
– Джонатан, очевидно, не приедет к нам на ужин, – скрипучим голосом ответила ему жена. – Я считала, мы условились, что в этом случае ты мне позвонишь.
Это правда, призналась Грейс самой себе. Да, она так говорила. Да, она явно недоглядела и забыла. Но к чему все-таки такое едкое неодобрение и недовольство?
– О Ева, – произнесла Грейс, взывая к маловероятному снисхождению. – Я очень, очень виновата. У меня это как-то выскочило из головы. И я надеялась на звонок.
– Надеялась на звонок? – Лицо отца выражало горькую обиду. – Совершенно не понимаю. Почему ты должна «надеяться на звонок» от мужа?
Грейс с предостережением посмотрела на обоих и сменила тему, поинтересовавшись у Генри, нужно ли ему сегодня делать домашнюю работу.
– По природоведению, – ответил он с пола, почесывая за ушами неблагодарного Карла.
– Может, пойдешь в комнату отдыха и сделаешь домашку, дорогой?
Генри ушел. Пес остался.
Возможно, следовало бы обратить все в шутку. Возможно, случилось бы чудо, и ее отец и Ева в кои-то веки не отреагировали бы так остро.
– Он мне не звонил. – Грейс заставила себя слегка усмехнуться. – По правде сказать, я понятия не имею, где он. Плохо дело, верно?
А не должно, конечно же, быть плохо.
Они переглянулись. Ева с таким ледяным выражением лица, что Грейс вздрогнула, резко повернулась и отправилась обратно на кухню. Остался отец, еле сдерживавший ярость.
– Вот интересно, как тебе это удалось, – отрывисто произнес он. – Я знаю, тебя очень волнуют чувства твоих пациентов, но мне более чем странно осознавать, что тебя никогда не волнуют чувства Евы.
Он опустился на стул. Грейс подумала, что нужно последовать его примеру, но его слова буквально парализовали ее.
«Тебя очень волнуют чувства твоих пациентов». Нет, это отнюдь не ново. Отец Грейс всегда относился к психоанализу с достаточной долей скепсиса, и уж, конечно, не одобрял ее выбора профессии. Но, скажите на милость, какое отношение это имеет к Еве?
– Я очень виновата, – осторожно начала она. – Если уж совсем начистоту, это совершенно вылетело у меня из головы. И я все время надеялась, что Джонатан даст о себе знать, чтобы я смогла спросить, какие у него планы.
– А ты не додумалась дать ему знать о себе? – спросил отец, словно перед ним стояла десятилетняя девочка.
– Конечно. Но…
Но. «Но мой муж устроил все так, что связаться с ним невозможно, потому-то я и не могу с ним переговорить. И я с ужасом гадаю, что бы все это значило. И если откровенно, мне трудно жить и работать, не говоря уж о том, чтобы волноваться из-за того, поставила ли твоя жена – которая меня с трудом терпит и уж точно не любит и до которой мне всегда будет дело лишь в той мере, что она твоя жена, – на стол должное количество приборов и сочтет ли она нужным убрать один из них».
– Но? – произнес отец, не желая ее извинять.
– У меня нет оправданий. Я знаю, насколько эти семейные ужины для нее важны.
И вот еще что. Все куда хуже. С тем же успехом она могла бы сказать: «Будь моя воля, мы бы сейчас отдыхали в Шинь-Ли, смакуя свиные ребрышки и кантонского омара, вместо того чтобы один вечер в неделю зависать здесь и терпеть церемонную неприязнь Евы, которая давным-давно решила, что я не так хороша, как порождения ее чрева, и поэтому не заслуживаю ее изысканно приготовленной камбалы и картофельных фрикаделек, не говоря уж о добром расположении, и совершеннейшим образом недостойна… Как называется чувство, которое зрелая женщина может испытывать к единственному ребенку своего возлюбленного супруга, ребенка, у которого больше нет родной матери? Ах да! Привязанности! Материнской привязанности! Или даже, знаешь ли, напускного подобия материнской привязанности – хотя бы для соблюдения внешних приличий и проявления уважения к вышеозначенному возлюбленному супругу».
Конечно, нет.
Затем Грейс попыталась, как иногда проделывала в похожих ситуациях, представить себя пациенткой. «Мне не хватает мамы». Так пациентка-Грейс, женщина тридцати-сорока лет, замужем, с ребенком, делающая довольно успешную карьеру, скажет ей, психоаналитику-Грейс. «Естественно, я люблю отца. И когда он снова женился после смерти мамы, я была за него очень счастлива, потому что переживала, как он станет жить один, понимаете? И я очень хотела наладить хорошие отношения с его женой. Мне снова хотелось обрести мать – это нужно признать, – хотя, конечно же, я знала, что она мне не мама. Но она всегда заставляла меня чувствовать себя так, словно делает мне одолжение. Или одолжение моему отцу – так, наверное, точнее. И при всех прочих равных условиях ей хотелось, чтобы я вообще отсутствовала в их жизни».
Тут пациентка-Грейс начнет плакать, потому что в глубине души знает, что больше она в их жизни присутствовать и не будет. И это правда. А психоаналитик-Грейс посмотрит на отчаявшуюся женщину, сидящую на кушетке, и, возможно, скажет, как же грустно, что ее отец столь категорично отказался от привязанности к единственной дочери. Потом они обе – психоаналитик-Грейс и пациентка-Грейс – немного помолчат, чтобы осмыслить, насколько это все печально. Но в итоге обе придут к единственно возможному выводу: что отец ее – взрослый человек, и он сделал свой выбор. Он может передумать, но переубедить его не получится.