«Психоаналитик, тебе самой пора лечиться», – мрачно подумала Грейс.
– По-моему, – начала она, – у меня просто сложилось представление, что такое хорошая и крепкая семья – на примере тебя и мамы. И я пыталась создать такую же семью. Я делала то, что делала мама, а Джонатан казался… – Она подыскивала верные слова для определения того, кем и чем тот казался, но тщетно. – И я считала, что Генри счастлив. Надеюсь, он и был счастлив. – Жутко было осознавать, что приходится говорить о счастье в прошедшем времени. – Я просто хотела быть похожей на вас и быть счастливой, как вы.
Грейс чуть не заплакала. Прежде она бы никогда не позволила себе такой слабости – но не то теперь время. Теперь слезы ее не удивляли. Только вот плакала не она. Плакал Фредерик Рейнхарт, адвокат и судебный поверенный, сидевший напротив нее за сосновым столом. Почти рыдал, прикрыв лицо руками. Ее отец – рыдает. Очень, очень долго это просто не укладывалось у Грейс в голове. Она наклонилась через стол и коснулась его тонкого запястья.
– Пап?
– Нет… – покачал он головой. – Не надо.
«Не надо? – удивилась Грейс. – Не надо – что?»
Ему нужно было выплакаться. Слезы лились долго. А ей оставалось только ждать.
Наконец отец встал и направился в ванную. Грейс слышала, как спустили воду в унитазе, а затем как вода полилась из крана. Вернувшись, отец был уже гораздо спокойнее. Сейчас он походил на своего отца – измученного и усталого человека со слезящимися глазами, которого Грейс едва помнила: странная и не совсем уместная фигура в углу гостиной на праздновании ее дня рождения. Фредерик Рейнхарт – как Грейс и Генри – был единственным ребенком, и отношения с отцом у него не заладились. О своем деде Грейс почти ничего не знала и не помнила, знала только, где он жил (Лодердейл-Лейкс, Рай, Флашинг, Элдридж-стрит, Монреаль, Буковско), и побывала на его похоронах, на которые страшно не хотела идти, потому что из-за них пришлось пропустить роскошную бар-мицву в Рирдене. Сейчас она даже не помнила, в чью честь был тот праздник.
– Мы не были счастливы, – внезапно сказал отец, шмыгая носом, как всегда после слез. – Я не был счастлив. И знаю, что Марджори – тоже. Я пытался обрести счастье. Сначала с ней, а потом без нее. Кажется, ради счастья я пошел бы на все.
– Но… – как будто издалека услышала Грейс свой голос. – Я никогда этого не замечала. Никогда, – подчеркнула она, словно он ошибался касательно своей жизни, а она, ребенок, видела все гораздо яснее. – А как же… – Грейс принялась лихорадочно искать доказательства того, что он ошибается, и поймала себя на мысли, что вспомнила о драгоценностях на мамином туалетном столике с зеркальными ящичками. – Но ты же всегда дарил ей драгоценности? Все эти брошки и браслеты. Мне казалось, так ты проявлял любовь и нежность.
Отец быстро замотал головой:
– Нет, это не так. Никаких проявлений любви и нежности не было. Совсем никаких. Я привык ударять налево, а в качестве извинения дарил ей очередную дорогую безделушку.
Он умолк, чтобы убедиться, что она его слушает, но Грейс его больше не слышала. Ярость оглушила ее, и ей захотелось встать и начать метаться по комнате.
– Ты покупал драгоценности – за это?
Грейс поразилась, что вообще смогла выдавить хоть слово.
Отец пожал плечами.
– Она никогда их не надевала. Брезговала ими, словно отравой. Она сама мне так сказала, когда я наконец спросил – мы тогда наряжались куда-то в гости. Среди подарков была брошь с изумрудом. Мне казалось, она будет прекрасно смотреться на платье, которое Марджори надела в тот вечер. Она сказала, что носить эту брошь все равно что носить на груди букву «А», как Эстер Принн[1].
Грейс закрыла глаза. Вспомнила эту брошь. Ее забрал Джонатан и увез неизвестно куда. Она понадеялась, что больше никогда не увидит это украшение.
– Я должен был перестать, – покачал головой отец, – прекратить это делать. Никому из нас не становилось лучше от моих поступков. Да это и невозможно – каждое украшение как напоминание. Я даже не помню наверняка, что мною двигало тогда. Иногда я приходил домой, а она что-нибудь раскладывала на туалетном столике. Мне казалось, будто она спрашивает: «Вот эту помнишь? А вот эту?» Зачем она себя так изводила? Я понимаю, почему она пилила меня, но себя-то – зачем?
– Тебе надо было обратиться к специалисту, – коротко бросила Грейс. – Тебе такое никогда в голову не приходило?
– Хочешь честно? Нет. Мое поколение такую вероятность даже не рассматривало. Если со стороны все выглядело хорошо, или вы, по крайней мере, могли жить бок о бок, то значит, все в порядке. А если нет, вы расставались. Никто всерьез не раздумывал над отношениями. Сам не знаю почему. Если бы она захотела, мы бы обратились к психоаналитику, но мне такое и в голову не приходило. Долгие часы за бешеные деньги лежать на кушетке и пытаться припомнить какое-то ключевое слово или событие из того времени, когда я барахтался в пеленках – и это все разъяснит. Я считал это глупостью. Да и наплевать мне было на мои неврозы. Я просто хотел уйти.
– Тогда почему не ушел? – спросила Грейс, уже начиная злиться.
Отец поднял голову и поймал ее взгляд, но мгновенно отвернулся.
– Я попросил развода, но, не получив ее согласия, отказался от этой идеи.
– Мама отказалась?
– Наотрез. Причин я так и не понял. Возможно, хотела помучить меня, но почему бы не стремиться к собственному счастью? Я же не хотел причинять ей боль. Она и так от меня натерпелась, – сказал он.
Грейс заметила, как отец вцепился в стол, судорожно сжимая край столешницы.
– Так что мы продолжали жить, как жили. После того, как ты уехала учиться в Рэдклифф, я снова поднял эту тему, и мне показалось, что на этот раз она всерьез задумалась над моим предложением, но у нее случился инсульт.
Они посидели за столом еще несколько минут. Грейс, к своему удивлению, обнаружила, что по-прежнему может потягивать вино, что дом не рухнул. Как будто ее мир только что не перевернулся – снова. «Что дальше?» – подумала она.
– Было очень горько это узнать, – наконец проговорила Грейс.
– Понимаю. Долгие годы я задавался вопросом, смог бы я как-то улучшить нашу жизнь. Сделать ее хоть немного более выносимой. Вообще-то я хотел больше детей.
– Ух ты! – ошеломленно воскликнула Грейс. – А почему?
– Просто мне нравилось быть отцом. Обожал наблюдать, как ты познаёшь мир. Ты была очень любопытным ребенком. Я не в академическом смысле – конечно же, ученицей ты всегда была прекрасной, – поправился он. – Но ты просто пристально на что-то смотрела, и я говорил твоей маме: «У нее в голове много чего откладывается. Она смотрит на все».
«Смотрит на все, – подумала Грейс. – И не видит ничего».
– Ты мог бы начать все с нуля, когда умерла мама, – по-прежнему не очень дружелюбно заявила она. – Тогда тебе было немного за пятьдесят. Ты мог обзавестись новой семьей.
Отец пожал плечами. Похоже, он только теперь задумался над этим.
– Думаю, да. Но я встретил Еву и обрел рядом с ней настоящий уют. А уют – это именно то, в чем я нуждался. Оказалось, это одна из основных потребностей, и ничего ужасно сложного в ней нет. Потом у меня появились ее дети и внуки, а впоследствии еще и Генри, и я наконец познал счастье. – Он посмотрел дочери в глаза. – Сама мысль о том, Грейс, что ты выстроила свой идеал семейной жизни на нашем с мамой примере, чрезвычайно огорчает меня. Мне следовало бы рассказать тебе правду еще много лет назад.
– А мне надо было настоять на подобном разговоре, – ответила Грейс. – Моей задачей как подростка было высмеивать родителей и издеваться над ними, а я этого так и не сделала. У такого подросткового бунта есть причина. Я же считала себя выше всего этого. – Она покрутила бокал с остатками красного вина. Одна капелька выплеснулась через край, и Грейс наблюдала, как та стекает по ножке. – Что ж, лучше поздно, чем никогда.
– Ева тобой восхищается, – поведал ей отец. – Хотя знает, что ты ее недолюбливаешь. Ее это очень огорчает.
Грейс кивнула. Она была не совсем готова обнять Еву как сострадающую, сочувствующую и любящую ее душу. Но попробовать сблизиться можно.
Грейс вдруг невольно спросила отца, не отдаст ли он ей мамин фарфор, и поразилась этому вопросу. Зачем ей потребовались символы родительского брака теперь, когда она знала правду о том, как они жили? И все же эти символы были осязаемы, и Грейс чувствовала, что в данных обстоятельствах они ей нужны.
– Я бы хотела забрать его себе, – напрямую заявила она отцу. – Он много для меня значит.
– Мамин – что? – ничего не понимая, переспросил он.
– Мамин фарфор. Лиможский «Хевиленд», который вам подарили на свадьбу. Мне неприятно, что Ева им пользуется ежедневно. Я знаю, это глупо… – проговорила она.
– Тарелки и чашки? – переспросил отец, все еще сомневаясь, верно ли ее понял.
– Да. Я знаю, это очень старомодно, но все же думаю, что вещи с вашей свадьбы должны были перейти ко мне. Сама знаю, как это звучит. – Грейс действительно поняла, что со стороны ее требования звучат некрасиво. – Я не жадная, но это же посуда моей мамы. Мне казалось неправильным, что этот фарфор получила твоя вторая жена, а не я, дочь. Вот и все, – закончила она.
– Конечно же, ты можешь забрать посуду. Все, что тебе понравится. Ева всегда твердит мне, что надо избавляться от накопившихся вещей, и у нее полно своих сервизов. Думаю, этот фарфор я хранил из-за своей сентиментальности. Мне казалось, тебе будет приятно, когда мы собираемся на ужин, принимать пищу из тех же тарелок, из которых ты ела в детстве. Но разумеется, я привезу этот фарфор сюда.
– Не стоит спешить, – ответила Грейс, чувствуя себя идиоткой. – Просто, когда этот кошмар закончится, если закончится, я бы хотела, чтобы Генри окружали вещи, не связанные с Джонатаном. Пусть это будут вещи из моего прошлого. Я хочу, чтобы у меня было прошлое, котор