– А, это наш оркестрик, – ответил Лео. – Ну, мы предпочитаем называть себя группой. Мы по большей части любители среднего возраста побренчать на струнных. Слово «команда» как-то больше подходит для подростковых игрищ в подвале, понимаете? Хотя наш второй скрипач – именно подросток. Он сын моей подруги Лирики. Сама Лирика играет на мандолине.
– Лирика, – повторила Грейс. – Прекрасное имя для женщины, которая играет на инструментах.
– Ее родители были хиппи, – пояснил Лео. – Но ее это имя вполне устраивает. Она преподает игру на мандолине в Бард-колледже. Я тоже из Бард-колледжа. Кажется, я вам рассказывал.
– Вообще-то нет, – ответила она, помешивая сахар в своем капучино. – Вы говорили, что в творческом отпуске. Но не сказали, где преподаете.
– О, в Бард-колледже. Мне нравится эта работа, но только не во время творческого отпуска, – рассмеялся он. В углу зала кафе стоял массивный деревянный стол, за которым какой-то женский комитет устроил совещание, и Грейс сразу вспомнила свой женский комитет, заседавший за точно таким же столом. Где-то рядом стопку иллюстрированных книг по мотоспорту венчала фотография Лайзы Миннелли с ее автографом. На вид фотографии этой было лет двадцать.
– Отсюда до колледжа ехать меньше часа, но этого вполне достаточно, чтобы мне перестали названивать. Иначе работать просто невозможно. А наша группа, хочу сказать, уже больше пяти лет играет вместе. Сначала ребятам не очень-то понравилось, что придется ехать в такую даль, но стоило им тут появиться – все просто влюбились в это место. Берег озера – и тишина кругом. Ну, не совсем тишина, – поправился Лео. – Теперь мы устраиваем нечто вроде музыкальных вечеров. Иногда даже с ночевкой, если назавтра Рори не нужно в школу. Рори – наш второй скрипач. И на такие вечера мы готовим очень много еды.
– Благодарным ценителем коей я и являюсь, – с теплотой ответила Грейс.
– Да. Вот и хорошо.
– Ой! – воскликнула Грейс. – Так вот откуда доносится музыка. А мне иногда казалось, что откуда-то из леса. Это ваш оркестр? В смысле – группа?
– У нас чрезвычайно скромное число поклонников вокруг и в самом Аннандейле-на-Гудзоне, – с добродушным сарказмом ответил Лео. – Знаете, значительное число коллег. Студенты, надеющиеся на хорошие оценки при выпуске. У нас и название есть – «Дом на ветру». Это такие руины на Шетландских островах. По словам Колума – он один из нашей группы – в руинах этих очень много призраков. Он вырос в Шотландии, а на острова в походы ходил. Все об этом спрашивают, – немного смущенно добавил он, потому что Грейс не спросила. Но она непременно спросит.
– Вы так хорошо рассказываете. Как же мало я, оказывается, слышала.
Похоже, Лео решил больше не говорить о себе. Несколько секунд они сидели, довольно неловко глядя каждый в свою чашку. На другом конце зала женщины – теперь Грейс узнала в одной из них родительницу из школы Генри – объявили об окончании совещания. Открылась дверь, вошли двое огромных мужчин, и повариха – женщина с длинными седыми косами, аккуратно уложенными вокруг головы, – подбежав к стойке и перегнувшись через нее, принялась по очереди их обнимать.
– Вы говорили, что пишете книгу? – спросила Грейс.
– Да. К июню надеюсь закончить. Мне придется в этом году читать летний платный лекционный курс.
– А о чем книга?
– Об Ашере Леви, – ответил Лео. – Слышали о таком?
Сначала Грейс отрицательно замотала головой, но потом вдруг поинтересовалась:
– Погодите, вы не об Ассере Леви говорите?
– Да! – восторженно ответил Лео, словно она специально порадовала его тем, что знает даже это. – Ашер, иногда известный как Ассер. Я забыл, что вы нью-йоркская еврейка. Конечно же, вы знаете об Ассере Леви.
– Нет, не знаю, – возразила она. – Только имя. По-моему, в Ист-Виллидже есть школа, названная в его честь.
– И парк в Бруклине. И развлекательный центр. И улица! Первый землевладелец-еврей в Нью-Йорке и, вполне возможно, первый еврей в Америке. Вот это я так или иначе пытаюсь установить.
– Я понятия не имела, – рассмеялась Грейс. – Первый землевладелец-еврей в Нью-Йорке? Вы думаете, он мог бы себе представить клуб «Гармония» или Общину храма Эммануила?
– Вы имеете в виду Богоматерь Эммануилову? – спросил Лео. – Мой отец всегда так называл этот храм. Какое-то время он там молился. Потом сделался квакером, когда встретил мою мать. Он говаривал, что половина его класса по бар-мицве подались в квакеры или в буддисты. Сказал, что лучше станет медитировать на скамье в молельном доме, чем сидеть на полу, вот и стал квакером. К тому же у них наклейки на бамперы лучше.
– Я его вспомнила! – откликнулась Грейс, хотя не была до конца уверена, действительно ли вспомнила или ей так показалось – Он ходил в таком бесформенном вытянувшемся свитере, верно? Вроде в светло-зеленом?
– Ага, – кивнул Лео. – Это кошмар всей маминой жизни. Долгие годы она прятала этот свитер, надеясь, что отец о нем забудет и станет носить что-то другое, не вытянутое до колен. Но отец словно чуял этот свитер. Он всегда подходил точно к шкафу, к полке или к любому месту, куда мама его прятала. Но вот знаете, после смерти мамы он просто выкинул его на помойку. Однажды я увидел свитер в мусорном баке. И даже спрашивать не стал, зачем он его вышвырнул.
Грейс кивнула. Она думала о своем отце и о драгоценностях, застегнутом на молнию мешочке с украшениями, настолько ядовитом, что отец больше видеть его не мог.
– Моя мама тоже умерла, – сказала Грейс, сама не зная, к месту ли были эти слова.
Лео кивнул.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже. Что ваша мама скончалась.
– Спасибо.
Они с минуту сидели молча. Особой неловкости в молчании не было.
– Не отпускает, да? – спросил Лео. – Смерть матери.
– Нет, не отпускает. Никогда.
Он сделал глоток кофе, потом, не думая, вытер губы тыльной стороной ладони.
– Моя мама умерла вот здесь, у озера. Она задержалась на несколько дней после отъезда отца и моего брата, чтобы закрыть дом. Это было одиннадцать лет назад. Мы так толком и не узнали, что именно случилось – возможно, отравилась угарным газом, но результаты вскрытия оказались неточными. Отец все равно поменял отопительный котел. От этого ему полегчало.
– Ужас какой, – проговорила Грейс, силясь припомнить, как выглядела мать Лео.
– А ваша как?
Она рассказала ему, как вернулась в Кембридж после весенних каникул на предпоследнем курсе, как неустанно надрывался телефон в ее комнате в общежитии, пока Грейс стояла в коридоре и лихорадочно искала ключ, и как она знала – даже во времена до сотовых телефонов: причина этого звонка серьезная и очень плохая. Так и вышло. У ее мамы в Нью-Йорке случился инсульт меньше чем через час после того, как Грейс уехала на вокзал. Грейс развернулась и рванулась назад, домой, и следующие нескольких недель, в течение которых мама так и не пришла в сознание, она практически не выходила из здания больницы и в отчаянии металась между мамой и отцом. В это же время Грейс узнала, что ей придется или пропустить целый семестр, или же вернуться в университет. Так что она вернулась. И с какой-то невероятной, жуткой, почти мистической точностью все повторилось. Телефон, надрывавшийся за крепкой дубовой дверью в Киркленд-хаусе, лихорадочные поиски ключа, что-то серьезное и ужасное. Она снова вернулась в Нью-Йорк, на этот раз уже до конца семестра, и смогла наверстать упущенное в учебе и сдать экзамены экстерном лишь к концу лета.
Той осенью она переехала из студенческого городка на квартиру к Вите и почти сразу познакомилась с Джонатаном. Теперь Грейс думала, как было бы хорошо, если бы тогда была жива мама. Как бы Марджори Уэллс Пирс Рейнхарт, на первом же «свидании вслепую» познакомившаяся со своим будущим мужем и сразу же влюбившаяся в него, а потом несчастливая в браке, отреагировала на телефонный звонок единственной дочери, ликующим и восторженным голосом описавшей ей молодого человека, амбициозного, чуткого, нежного, с взъерошенными волосами и без памяти в нее влюбленного?
Она бы сказала: «Будь осторожнее. Не торопись».
Она бы сказала: «Грейс, прошу тебя. Я в восторге, но не теряй головы».
Будь поумнее, иными словами.
– Очень жаль, что я не знал ее в зрелом возрасте, – вдруг сказал Лео. – В смысле – в моем зрелом возрасте. Знаю, что когда я был подростком, она меня недолюбливала.
– Ой, – машинально ответила Грейс, – дело не в вас. Мне кажется, мама была очень несчастным человеком.
Она впервые позволила себе сказать вслух нечто подобное. Впервые в жизни. Грейс вслушивалась в молчание, повисшее после этих своих слов, и поражалась сама себе. Ощутила ужас. Ей казалось, она выпустила на волю нечто ужасающее. Ее мать была несчастна. Грейс только что сама об этом заявила. Какой же опрометчивый и безумный поступок.
– Иногда все происходит так… неожиданно и скомканно, – произнес Лео, – что нам приходится придумывать рассказы. По-моему, в случаях со смертью это случается довольно часто.
– Что? – не поняла Грейс.
– Рассказ. Вы вернулись в университет. Зазвонил телефон. Вы снова вернулись в университет. И опять зазвонил телефон. Если послушать ваше изложение событий, то вы как будто вините себя в ее смерти.
– Вы считаете, я настолько зациклена на себе? – спросила Грейс, пытаясь решить, обижаться ей на него или нет.
– О нет, я вовсе не об этом. Безусловно, в некой мере каждый из нас зациклен на себе. Ведь мы – главные герои нашей жизни, так что, естественно, нам кажется, что мы всегда у руля. Но это не так. Мы скорее пассажиры у окна.
Грейс рассмеялась над его словами.
– Извините, – сказал Лео. – Это хронический недостаток всех преподавателей. Всегда обучай и поучай. Это если слова Дэвида Мэмета перефразировать.
– Ничего, – ответила Грейс. – Просто я никогда над этим не задумывалась. Хотя я вроде как психоаналитик.
– Это в каком смысле «вроде как»? – вопросительно взглянул на нее Лео.