л «бледный» и «иссохший», его кожа своей желтизной напоминала бронзу тронутых первым морозом осенних листьев, он исхудал и страдал бессонницей и ностальгией. Современные французские ученые-медики отмечают выразительность и правдивость этих описаний внешности и самочувствия одинокого, сосланного в глушь степей осужденного. Но этот больной, преждевременно одряхлевший ссыльный в момент поэтического вдохновения забывает о своих болезнях, высоко поднимаясь в такие минуты над бездной человеческого горя и страданий:
Так доставляют мне радость, хоть горе несут, мои книги.
Меч, поразивший меня, я продолжаю любить.
Можно безумием это назвать, но такое безумье
Жизнь облегчает, и в нем пользу себе нахожу.
Это безумие мне позволяет забыть о несчастьях:
И обо всем, чем я здесь в этой земле окружен.
Так вакханка своей не чувствует раны глубокой,
В пылком восторге служа богу на Иде святой.
Так, как только коснется груди моей тирс Диониса,
Сразу над бездною бед дух воспарит высоко.
Он вознесется над краем изгнанья, над Скифией дикой.
Гнев позабудет ботов, в высях паря над землей.
(Тристии. IV, 1)
Эта верность своему призванию при всех обстоятельствах, убеждение в том, что поэтическое творчество поднимает смертного к богам, дарует ему исцеление от страданий, не могли не пленить Пушкина, и именно об этом, в сущности, говорит и старик цыган.
Но поэтический дар сочетался у римлянина с теми чисто человеческими чертами, которые так высоко ценил Пушкин: с искренностью и наивным простодушием, с той обаятельной детскостью, которая отличает в пушкинском стихотворении «Памятник» «друга степей — калмыка», будущего его читателя. Именно эти черты объединяют высокообразованного, просвещенного римлянина с предками диких цыган, так искренно сочувствующими беспомощному и бесхитростному изгнаннику.
В рецензии на «Фракийские элегии» В. Теплякова Пушкин восстает против несправедливого приговора, вынесенного французским поэтом Грессе «Тристиям» Овидия за их слезливость и однообразие. «Тристии», — пишет поэт, — выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений овидиевых (кроме «Метаморфоз»). В сих последних более истинного чувства, более простодушия и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме, какие трогательные жалобы!» Пушкин как друг и защитник Овидия даже благодарит Теплякова за то, что он «не ищет блистать душевной твердостию за счет бедного изгнанника, а с живостью заступается за него». Так поступил и сам Пушкин: не желая «блистать душевной твердостию» за счет изгнанника, он изъял, как мы уже упоминали, из послания «К Овидию» свое первоначальное заключение. Но вместе с тем поэт упрекает Теплякова в недостаточном внимании к характеру римлянина, к его «индивидуальности». Ведь изгнанник совсем не мчится радостно на бой, как утверждает Тепляков, «а добродушно признается, что и в молодости не был охотником до войны, а в старости ему тяжело покрывать седину свою шлемом и трепетной рукой хвататься за меч при первой вести о набеге».
На основании «Тристий» Пушкин пытается восстановить драгоценную для него личность древнего поэта, его «индивидуальность», несущую печать великой, воспитавшей ее культуры. И разве ценность этой культуры не измеряется прежде всего высоким человеческим обликом тех, кого она вырастила! Овидий в «Цыганах» разительно отличается от Алеко, современника Пушкина, с его эгоцентризмом, бурными страстями, отсутствием милосердия. Пример судьбы римского изгнанника, приводимый мудрым стариком цыганом, побуждает к размышлениям, требует от современного человека самосовершенствования, мудрости, терпимости и доброты. Именно этим ссыльный поэт привлек к себе сердца наивного и отзывчивого племени цыган. Их суд, суд «непросвещенных» оказался справедливее суда высокообразованного Августа, «мнение народное» в отношении Овидия было единодушным, а значит, и неопровержимым.
В небольшом рассказе цыгана заключено, как мы видим, глубокое и разностороннее содержание. Для понимания высоты античной культуры и индивидуальности древнего римлянина знакомство с подлинными текстами элегий изгнания дало Пушкину больше, чем могли дать труды современных ему историков и филологов. Его суждения отличаются необыкновенной глубиной и проницательностью.
О пронесенном сквозь всю жизнь интересе поэта к Овидию свидетельствует и его библиотека. В ней было несколько изданий прославленного римлянина: пятитомное на латинском языке 1822 года с гравированным портретом дочери Августа Юлии, три перевода всех поэм Овидия на французский язык, десятитомное 1835 года, семитомное 1799-го и перевод «Метаморфоз» 1827 года. Во французском справочнике «Полная библиотека римских авторов» (1776 год) заложены все страницы, где говорится об «изгнанниках Августова двора», а в философском словаре Вольтера отмечены статьи об Овидии и Августе.
Удивительно то чувство глубокой симпатии, заинтересованного внимания, которые характерны для пушкинской Овидианы. Поэтов сближала не только судьба, но самый характер дарования: необычайная живость восприятия, жизнерадостность, тонкий психологизм, благожелательная человечность, высокая культура мыслей и чувств. Пусть и разделенные «дымом столетий», они были связаны «сладостным союзом», тем нерушимым союзом, объединяющим гениев искусства в их благородном служении высоким идеалам человечности и в далекой античности, и в близком нам XIX веке.
И разве не соответствует пушкинское понимание «индивидуальности» Овидия тому авторскому образу, который вырисовывается и в нашей книге и основан на тщательном анализе всего, что было создано великим римлянином? Пушкин своим гениальным взглядом сумел проникнуть в тайны, какие были еще недоступны его современникам.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПАРНЫЕ ПОСЛАНИЯ ОВИДИЯ
Парные послания Овидия долго считали подложными, составленными какими-то его подражателями. Письма Париса и Кидиппы были обнаружены только в XV веке, в рукописях отсутствовали стихи с 34-го по 144-ый из послания Париса, но они засвидетельствованы в средневековых рукописях. Начало письма Елены вставлено ученым Гензиусом (XIX в.) из неизвестного источника, но сделано это с большим талантом. В настоящее время послания почти единогласно считаются подлинными. Их метрические особенности (свобода дактилических концовок) согласуется с техникой, свойственной «Фастам» и «Тристиям», многие мотивы и описания напоминают «Фасты» и «Метаморфозы»; масса реминисценций из любовных элегий, да и самый стиль, повторение излюбленных мотивов Овидия, подтверждает подлинность этих, в своем роде замечательных элегических писем. Их подробный разбор давался уже в главе, посвященной «Героидам».
Крупнейшие зарубежные исследователи полагают, что эти письма был и написаны и изданы в самый блестящий и счастливый период творческой деятельности поэта, после второго издания его любовных элегий «Amores» (1-8 г. н.э.) до изгнания. В это время он завоевал репутацию одного из прославленнейших поэтов Рима, об этом свидетельствует и второе издание «Amores» и введение дополнительной третьей книги в поэму «Искусство любви». Решил он в это время дополнить и свои «Героиды» письмами с ответами. Они представляют собою, как мы уже говорили, новые вершины в творчестве поэта: тонкость психологического анализа, особую драматизацию действия, углубление самой темы любви (Леандр и Геро). Очевидно, и парные послания имели две версии: краткую и расширенную. Этим объясняются сложности рукописной истории текста. В России они никогда не были переведены полностью, да и некоторые современные издатели Овидия не избавились по-прежнему от сомнений в их подлинности.
В основу переводов положены тексты французского издания «Les Belles Lettres» (Paris, 1961), подготовленного известным ученым А. Борнеком (A. Bornecque).
Послание Париса Елене и ее ответ основаны на материале классической греческой литературы и прежде всего на поэмах Гомера.
Троянская война, которой посвящена «Илиада», была вызвана, как известно, тем, что троянский царевич Парис с помощью богини Венеры похитил у спартанского царя Менелая его жену — красавицу Елену. Поэма имела и мифологическую предысторию, известную каждому греку.
На знаменитую свадьбу родителей Ахилла — Пелея и морской богини Фетиды, где присутствовали все боги (она считалась счастливой и часто изображалась на греческих вазах), забыли пригласить богиню раздора Эриду. В гневе бросила она пирующим знаменитое яблоко с надписью «Красивейшей» («Яблоко раздора»). Три богини, Юнона, Минерва и Венера, претендовали на него. Чтобы рассудить их, Зевс послал бога-вестника Меркурия к красавцу Парису, чтобы тот решил спор богинь. Парис был в младенчестве выброшен в горы, поскольку существовало предсказание, что он принесет гибель родному городу. На горе Иде его вырастили пастухи, и сам он стал пасти стада, не зная о своем происхождении. Каждая из названных богинь, спустившись на Иду, обещает ему дары, если он присудит победу именно ей. Об этом и рассказывается в послании. Парис отдал яблоко Венере, обещавшей ему Елену и помогшей похитить ее. Прибыв со своим флотом в Спарту, Парис пытается в послании завоевать любовь красавицы.
Сын Пирама, к тебе обращаюсь я, к дочери Леды,22
Если только сама это ты мне разрешишь
Высказать все? — Или пламя мое не нуждается в речи
И против воли моей всем уж заметно оно.
5 Я бы хотел его скрыть, дождавшись блаженного часа,
Часа, когда не должна радость от страха дрожать.
Но притворяюсь я плохо, как все, кто страстью охвачен.
Пламя само выдает тех, кто пылает огнем,
Если ты хочешь услышать, как все это я называю.