Как один огромный сад колхозный,
Процвела великая страна,
В знойный день и полночью морозной
Солнцем глаз твоих озарена.
В те края, где вечные торосы,
С юга, где чинар и алыча,
Самолет скоропостижный несся,
Крымских яблок груз душистый мча.
Сталин! Имя это миллионы
Пламенило яростных сердец!
С ним на труд и битву шли колонны,
С дедом внук и с дочерью отец!
Долго ль спать тебе? Вставай, родимый —
Я над зевом пропасти стою —
Сжалься над отчизною любимой —
Удержи на гибельном краю!»
elias_elianor
Отличный фильм — вовсе не такая сентиментальная глупость, как многим кажется, и не обычная американская размазня на тему «семейных ценностей» и т. д. Очень мудрое кино, полное тонкого оптимизма. Смотрела в оригинале и буду смотреть еще. Горько, что у нас спорят о всяких проходных картинах и не замечают таких действительно незаурядных фильмов, как «Слушая Листа»
busyjvran
(Сообщение удалено модератором)
colowbocque
блин почему у меня ролик нескачивается???
ho_krishnyj
Эгей, друзья! Вы не боитесь еще при жизни умереть? Вы на меня посмотреть не побоитесь — Вы много сможете еще всего успеть! Давно ли я был, как вы, лишь работал и бухал, теперь же счастлив, не боюсь людской молвы, я света неземного теперь канал! Своею кармою займитесь, не тратьте, люди, время зря, я говорю серьезно вам, поймите, ведь Вы все мне близкие друзья!
pleb_bisturris
Баллада о Фрунзе
(Стихотворение удалено модератором)
Nina-pelmenova
Uvazhaemyj pleb_bisturris, v pautine est mnogo mest, kuda mozhno vylozhit vashu grafomaniju, a zdes voobsche-to nado obmenivatsa mnenijami o filme
pleb_bisturris
Уважаемая nina-pelmenova, если вы не смотрели фильма «Слушая Листа», так и скажите, и не надо здесь раскладывать свои розовые слюни и высказывать мнения которые объективно вредят имиджу фильма
sqaud
пойду на терминатора 3 схожу, там телку хайлом об унитаз елозят прикольно»
Все немного помолчали.
— Думаю, что выражу общее мнение, — сказал старший сантехник, — если скажу, что фильм, мудрый и простой, нашел свой путь к сердцу массового зрителя.
— Двух мнений быть не может, — присоединились все.
— В таком случае, — добавил старший, — я пошел варить кофе.
— Чеснока не забудь, старый, — напомнил средний.
Они пили кофе — тесный круг мужчин, связанный общими профессиональными воспоминаниями и лаконизмом эмоций.
— Насчет произвола, — продолжал волноваться четвертый сантехник, чья молодая пылкость, как помнит читатель, стала завязкой действия. — Художественный мир, где мы квартируем…
— За телефон, кстати, где квитанция? — вспомнил средний.
— На пианино посмотри.
— Ни фига себе, кто это столько по межгороду наговорил?
— Семен Иваныч звонил в Гвинею-Бисау.
— Семен Иваныч! Сколько можно звонить в Гвинею-Бисау? Сам будешь оплачивать!
— Ну и оплачу, велика беда. Не понимаешь ты, Василий. Там такие дивчины уважительные. И глаза у них… глубокие-глубокие.
— Как васильковые поля моей родины, — сказал младший сантехник.
— Как горные водопады моей, — добавил средний.
— И как позволю себе продолжить, — сварливо вмешался четвертый.
— Безусловно, — отозвались остальные. — Василий перебил с квитанцией. Ты можешь продолжать.
— Напомню, я говорил об этических законах нашего художественного мира. Один пример. Почему мы обязательно сантехники? Что это за снобизм такой? Я, дескать, один тут переносчик культуры, а вы все слепые отростки гаечного ключа! Вот я — я, как хотите, не ощущаю в себе сантехника!
— Надо развивать в себе культуру ощущений, — вяло отметил средний, который излил свою желчь и уже тяготился темой авторской деспотии, осознавая ее бесперспективность.
— Мне стыдно числиться в штате! Я не обладаю знанием сантехнического ремесла!
— Вынужден констатировать, — сказал старший, — это еще не доказывает, что ты не сантехник.
— Объясните, за что мне этот жребий? — настаивал четвертый. — Это я наказан так? Почему я, скажем, не японская виолончелистка?
Он хотел что-то еще сказать, но подавился и отпрянул спиной от стула. Лицо его, в последнем ужасе самосознания глянувшее на тонкие пальцы, дрогнуло и покрылось белизной концертного грима, черные волосы взвились и попали в рот — он дунул; ноги цепко обвили лакированный корпус, вынырнувший из-под паркета, как громадный поплавок мореного дуба, и сладостная, изнемогающая мелодия ударила в удивленный воздух.
— Это что? — спросил старший после общего молчания, назвать которое недолгим значило бы непростительно злоупотребить языком.
— Фортепьянный концерт Шуберта, — известил средний сантехник, справившись с программкой.
— Как же он фортепьянный?
— Переложение, — пояснил средний. — Для флейты. Полна чудес могучая природа. Пойду воды выпью.
— Допросился, — заметил старший сантехник, глядя на прилипшие к мокрому лбу волосы виолончелистки. — Это же репетиции постоянные. И ноги будут — помогай Буденному. Не дай Бог никому такого злопамятного автора. Удивительная мелочность.
Младший сантехник задумчиво возразил:
— А я, напротив, нахожу это вполне справедливым — пусть мои слова покажутся тебе, Семен Иванович, неприличными и даже кощунственными. Один человек ежедневно надоедал небу, прося сделать его завскладом. Когда же оно выполнило его просьбу, промолвив: «Смотри же, не раскайся», — он ушел довольный, будто его одарили невесть каким подарком или эллины и персы совокупно провозгласили его мудрейшим человеком; а через месяц, или того меньше, его притянули за растрату, и пришлось ему, хоть он и нес околесную про угар и утруску, все же примириться с пятью годами общего режима. Прекрасно сказал поэт: «Надо вырвать радость у грядущих дней». По моему разумению, он имел в виду, что молить о благе надо так, словно обладаешь видением того, что принесут твои просьбы, — знание воистину счастливое и роднящее нас с богами.
— Ну, тебе жить, — сказал на это старший сантехник.
— Может, хоть покормить ее, — сказал средний. — Или антракт пусть сделает. Сань, предложи.
Младший сантехник обратился к виолончелистке с ласковым тремоло; она упрямо замотала головой, прокричав что-то по-японски, и в новом исступлении слилась с инструментом.
— Это немыслимо, в конце концов, — раздраженно произнес средний. — Нельзя существовать в таком культурно насыщенном пространстве. Никакого цитрамону не напасешься. Сань, оттащи ее в кладовку. Грушу боксерскую только вынь оттуда.
— А, между прочим, он прав, — промолвил старший, провожая взглядом оттаскиваемую в акустически изолированное пространство виолончелистку. — В чем мы свободны? Мы свободны хоть в чем-то?
— Иваныч, не начинай, — с тяжелым вздохом попросил средний. — Мне в ночное сегодня идти. Впереди тяжелая смена. Замшелые трубы и их неуживчивые обладатели. Давай, ради Бога, до завтра всю философию.
— Нет, Василий, извини, наболело, — решительно отказал ему старший. — Вот мы грешим… Лично я вчера грешил. Три раза, не считая мелких. Скажи мне, это я грешил или автор?
— А ты, если не секрет, чем конкретно грешил?
— В частности, — помялся Семен Иванович, — одну сработавшуюся прокладку поменял на другую такую же. И деньги взял за это. Не считая устных благодарностей от главы семьи.
— Тогда это ты, — уверенно сказал средний. — Автор тут ни сном ни духом. Он руками вообще ничего делать не умеет, не то что прокладку заменить.
Семена Ивановича такое решение не устроило.
— Эмпиризм, — сказал он. — Ползучий. Такой хоккей нам не нужен. Более обобщенное решение можешь предложить?
— Кто Богу не грешен, кто бабушке не внук, — предложил средний.
— Не пойдет, — отказался старший. — Не по нашей проблематике.
— Чем богаты, — сухо сказал средний, уязвленный в своем провербиальном хлебосольстве, и вышел на середину комнаты. — Смотрите, — сказал он. — В качестве решающего аргумента.
Он вздрогнул, и его лицо прибрело сиреневый цвет. Из его лба высунулись две руки в пиджачных рукавах, одна держала банку сгущенного молока, другая — открывалку. Быстрым волнистым движением они вспороли банку, вылили ее вязкой белой струей внутрь головы и канули обратно. Сантехник поклонился аудитории.
— А можно на бис? — восхищенно спросил младший.
— Сгущенки нет больше, — отказал средний, впрочем польщенный. — Открывала левая, надеюсь, вы заметили, — прибавил он. — Сам я правша. Скажете, это автор сделал?
Старший скептически покачал головой.
— Как яркое постановочное шоу, спору нет, это прекрасно, — сказал он, — но чисто логически не убеждает. Разумеется, автор предвидит все, что ты ни вытворяешь. И сгущенка из его запасов. Я разглядел на банке его прикус.
— Предвидит — это еще не предопределяет, — недовольно заметил средний. — Ты подумай, Иваныч, головой своей. Когда я, скажем, плыву по реке на резиновой лодке, а ты на меня смотришь с берега, не благодаря же тебе я плыву.
— Это если не считать того, что лодку ты у меня взял. Иначе стоял бы я на берегу. И спиннинг, кстати сказать, тоже.
На этом дискуссия о свободе и вменяемости эпического персонажа зашла в тупик. Все приуныли, а старший сантехник снова отправился варить кофе. С кухни доносились приятные звуки его пения. «Я опять посылаю письмо, — меланхолически выговаривал он, — и тихонько цалую страницы». Кладовка отвечала на это глухим шквалом страдающих струн.
— Буря утихла, — механически сказал средний сантехник. — И в ясной лазури.
— Что он там делает? — спросил внезапно очнувшийся младший.
— Он там цалует страницы, — пояснил средний. — Тихонько, ясное дело.
Младший вдруг сорвался с места, танцуя по квартире с криком: «Нашел, нашел!». Он ворвался на кухню, обхватил Семена Ивановича за структурное место талии, приподнял его и пронес несколько нетвердых шагов.