— За ворота башмачок, — обреченно сказал Генподрядчик, чувствуя, что если это лучшее в его положении средство, то уже пора ему драть рубашку на полоски и идти испытывать, какие чудесные здесь ловы. — Туз бубновый, гроб сосновый, эй, откликнись, кто идет. Может, здесь где-нибудь тень Грозного подземные коммуникации копала, так можно их успешно поискать?
— Напрасно вы так, — обидчиво сказал незнакомец. — Не стал бы я вам предлагать суррогатных средств. Благоразумие должно проявляться не в пошлом просветительском осмеянии суеверий, а в разборе, что тут суеверие, а что, наоборот, дает положительный эффект…
Генподрядчик спешно извинился.
— Другое дело, — продолжил успокоенный незнакомец, — не буду скрывать, есть технические трудности. Подавляющая часть прогностических практик рассчитана на контингент заинтересованных в замужестве, и Жуковский сказал: «Девушки гадали». То есть традиционные методики специализированы, и поэтому…
Тут, видимо, на лице Генподрядчика слишком явно отразилось предчувствие, что ему придется выставлять голый зад в окно бани на предмет того, волосатой или плешивой рукой его потрогают претенденты, так что незнакомец поторопился его успокоить:
— Вы не подумайте, — сказал он, — все гендерные поправки в алгоритм внесены, но если что-то такое попадется, какие-то мелочи, то вы же не будете возмущаться и прерывать…
— Я не буду прерывать, — сказал Генподрядчик, — но если что-то надо будет корректировать на ходу… Если, к примеру, там будет написано «поднимите подол сарафана», мне ничего не делать, потому что на мне нет сарафана, или поднимать что-нибудь на себе, что является ему частичным эквивалентом?
— Это, — успокоительно отвечал незнакомец, — не главное. Можете подол не трогать. Главное — чьего общения добиваться.
— Как — чьего? — спросил Генподрядчик. — Это вроде бы понятно. Узок круг этих респондентов. Леший там или домовой, искони благосклонный к семейству, жених в действующей армии, красавец флигель-адъютант, лежит себе на поле брани с оторванной ногой, ну, или Пиковая дама, в конце концов… Я к Пиковой даме обращусь, да? Там ступеньки надо на зеркале рисовать, у вас случайно маркера не найдется? Я спою ей: «Не пугайтесь, не пугайтесь, я не стану Вам вредить…»
— Этого не надо, — пресек его оперные претензии незнакомец. — Вы к другим источникам обратитесь.
— Не менее надежным? — уточнил Генподрядчик.
— Ну, где-то, — несколько туманно сказал незнакомец.
— Введите в курс, — попросил Генподрядчик.
— Есть тут один человек, — информировал незнакомец. — Впрочем, не совсем тут. И не совсем есть.
— Это как-то сразу внушает уверенность, — сказал Генподрядчик.
— Дисвицкий его звали. Платон Александрович. Служил он в милиции и был человек причудливый. А поскольку его причуды постоянно подрывали людям поведенческий настрой, его не все любили.
— Так-таки подрывали?
— Ну, вот представьте. Идет осмотр места происшествия. На полу рядом с кроватью лежит мужской труп, лицом вниз, в такой позе, будто он в прыжке вбивает мяч в баскетбольную корзину. Фотограф в разных ракурсах снимает его решающий бросок. Представители убойного отдела, высовывая язык, обводят мужчину цветными мелками и пишут протокол осмотра: «На полу располагается головой на северо-северо-запад и ногами к двери труп мужчины, опознанный соседями как труп Недоручко В. А., 1956 года рождения, постоянно проживавший в этой квартире с 1993 года. Труп потерпевшего Недоручко В. А. лежит, вытянув толчковую левую ногу, на которой из-под сбившихся брюк виднеется зеленый носок, и неловко втянув под себя правую до отказа. Руки также вытянуты рабочими концами на северо-северо-запад. На голове виднеется механическое повреждение, нанесенное, по всей вероятности, тупым металлическим предметом, скорее всего — чугунной статуэткой, торчавшей из повреждения в голове на момент появления в квартире оперативной группы, и которая, по всей вероятности, непосредственно стала причиной смерти. В комнате заметны следы борьбы не менее двух людей».
Тут появляется Дисвицкий, дежурящему у дверей милиционеру показывает билет в шестой ряд партера и активно включается в осмотр. Он придирчиво оглядывает труп, обнюхивает его губы на предмет запаха яда, одергивает ему штанину, вылавливает из черепа чугунную статуэтку, как стерляжью голову половником из ухи, и говорит протоколисту:
— Ну-ка, Петь, чего ты там понаписал… Труп Недоручко, зеленые носки… тупым предметом… Так. И все, что ли?
— А что еще? — недоуменно спрашивает Петя, никогда не присутствовавший на выездах с участием Дисвицкого и не знающий, свидетелем какого фонтанирования умственных соков с мякотью ему предстоит стать.
Дисвицкий со вздохом поднимает глаза к долготерпеливому небу.
— Пиши, — распоряжается он, глубоко усаживаясь в кресло. — «Формат ранений в затылочной части головы совпадает с подставкой статуэтки „Плутон и Прозерпина“ каслинского литья, копирующей известную статую работы Лоренцо Бернини, высотой…» Возьми-ка, измерь.
Петя берет статуэтку, вытирает о штанину и меряет рулеткой.
— Двадцать пять, плюс-минус полтина, — говорит он.
— Прекрасно. «…высотой 25,5 сантиметров, т. е. выполненную в масштабе 1:10. Ноги Плутона по колено забрызганы кровью и остатками мозга гражданина Недоручко В. А., что хотя и не входило в первоначальный замысел скульптора Л. Бернини, однако органично дополняет созданную им композицию».
Он задумывается, сначала мимолетно, потом с удовольствием, кажется, совсем забывая, где он.
— Чего дальше писать? — пробуждает его Петя.
— Дальше, — опоминается Дисвицкий. — Пиши: «Группа „Плутон и Прозерпина“ выполнена Лоренцо Бернини при возможном участии его отца Пьетро в 1621 или 1622 году для кардинала Шипионе Боргезе, в том же 622 году подарившего скульптуру племяннику папы Григория XV, кардиналу Людовизи, на чьей вилле она пребывала до 1908 года, когда перешла в собственность государства. Кардинал Людовизи щедро расплатился с Бернини за эту работу, хотя она делалась не для него, и много способствовал тому, чтобы скульптору был вручен крест Кавалера Христа. То было время, когда усилиями божественного Гиберти, родом из Флоренции, Якопо делла Кверча, сьенца, а также тех, кто много и с пользой учился у названных мастеров и чьи имена мы не станем сейчас без нужды поминать, искусства и науки, а в частности искусство ваяния, существенно продвинулись, так что не будет дерзостью сказать, что в чем-то мы сравнились с древними, а в чем-то и превзошли их. Во всяком случае, в ту пору никому не пришло бы в голову носить малиновый галстук под зеленые носки, ибо, сделай он нечто подобное, он до конца дней был бы осужден испытывать на себе пренебрежение людей понимающих и насмешки простонародья, никогда не знающего в них ни пресыщения, ни усталости».
— Это выпад в адрес трупа? — спрашивает фотограф Валентин Михайлович.
— Безусловно, — отвечает Дисвицкий. — Я рад, что ты заметил это, поставив под сомнение расхожую мысль о ненаблюдательности фотографов.
— И ты находишь это этичным?
— Я нахожу это необходимым, — отвечает Дисвицкий. — Жалкая судьба В. А. Недоручко должна стать примером для всех, кто намерится пойти его дорогой.
— Дальше чего? — перебивает их Петя.
— Дальше… Пиши. «Скульптор развивает тему спирального кручения тел, напоминающую о маньеристской манере, противопоставляя и как бы взаимно гася порыв фигур: рука Прозерпины, отталкивая Плутона, собирает кожу в складки на его лице, а Плутон, удерживая ее, погружает свои пясти в нежную плоть жертвы».
Статуэтка идет по рукам, все оценивают нежную плоть жертвы, переданную средствами чугунного литья, и понимающе глядят в сосредоточенное лицо Плутона с упомянутыми складками.
— «Вид на группу слева, — диктует меж тем Дисвицкий, — представляет бурную борьбу, с поднятой на воздух Прозерпиной и сильным и быстрым шагом левой ноги Плутона. Фронтальный вид дает картину уверенного триумфа, с трофеем, поднятым на плечо, а при положении зрителя справа видны слезы Прозерпины и ее тщетная мольба к небесному отцу, без чьего согласия этот брак не мог состояться; ветер бурно свивает ей волосы, и адский страж лает тремя глотками у ее ног, барахтающихся на воздухе. Последовательные моменты мифа, таким образом, синтезированы в едином образе».
Валентин Михайлович между тем фотографирует каслинский чугун в указанных ракурсах.
— Тоже мне, серия синтетических моментов, — бурчит он. — Расчлененку трудней снимать.
Дисвицкий оборачивается на это его замечание.
— И ты, Валентин Михайлович, — говорит он, — не избежал надменья, свойственного специалистам. Смирение, смирение и непрестанная рефлексия — вот к чему я хотел бы тебя призвать, если б ты имел благоразумие слушать мои советы. Еще Бернини указывал, что знающий скульптор — вещь гораздо более редкая и драгоценная, чем хороший фотограф-криминалист. «Если его величеству христианнейшему королю Франции понадобится достойно сфотографировать труп, — говорил он г-ну Шантелу, — он даст указание канцлеру Сегье или государственному секретарю г-ну де Ля Врильеру, и назавтра в его распоряжении будет столько фотографов, что труп, осчастливленный вниманием его величества, может быть совершенно уверен в своей будущности. Если же его величеству захочется иметь свой скульптурный портрет, то, несмотря на множество дарований, прославивших Французское королевство, среди которых заслуженно блещут господа Куазево, Тюби, Реньоден, наконец, и г-н Жирардон — смею полагать, несколько обязанный нашему с ним общению, — его величество, тем не менее, по рассуждении сочтет необходимым призвать из Рима скромные способности кавалера Бернини».
— Ну, это не довод, — возражает убойный отдел. — Мало ли кого много, а кого мало. Вон, Дарьи Семеновны, бухгалтера, как удивительно много, а это не значит, что она нам не ценна.
— Безусловно, это не довод, — соглашается Дисвицкий, — потому Бернини и высказал его в первую очередь. Настоящий довод всегда стоит на последнем месте. Это как разведчик приходит вроде за таблеткой аспирина, а на самом деле из совершенно иных соображений, но все потом помнят про таблетку, потому что он о ней спросил, когда уже влезал в ботинки «Скороход» хозяйской ложечкой. «Кроме того, — сказал Бернини, — фото