дел неубедительно уже после поездки на Эпистрофадии, а лежание в сельдях не могло прибавить ему резонанса в обществе. Со щёлком подвигав вешалки, он остановился на костюме Карла Пятого, включавшем белые чулки, дублет, подбитый ватой, и богемскую накидку. В комплект входила также большая охотничья собака у левого бедра и берет с небольшим пером. Одевшись, он посмотрел на себя в зеркало и сказал: «Поесть, и правда, давно пора. С самого ужина во рту ничего, кроме вкусовых сосочков». До назначенного времени оставалось пятнадцать минут; он кликнул собаку, отзывавшуюся на все имена, но охотней всего — на Трафальгарский Триумф, и вышел в коридор, рассчитывая не спеша дойти до северо-северо-восточной столовой. То и дело останавливаясь, чтобы разглядеть на стенах охотничьи трофеи, вроде головы акулы молот или пирата Черная Борода, красиво привинченной к древесному спилу, почесать Трафальгарскому Триумфу за ухом или спросить дорогу у кого-нибудь, кто проплывал мимо, он оказался в столовой, стилизованной под крюйт-камеру, в ту минуту, когда все, кому назначено было обедать, вошли в нее резными дубовыми дверьми.
Владычица пригласила рассаживаться без чинов. Вследствие этого приглашения единорог оказался рядом с ней, а сантехник с Генподрядчиком напротив. Сантехник оглядел своих коллег: они тоже успели приодеться, а единорог среди функций своего костного отростка нашел цветомузыку, придававшую разговору задушевный тон.
Когда гости удовлетворили первый голод, Генподрядчик, взявший на себя роль говорить от общего лица, сделал вопрос, куда они попали, чтобы ориентироваться в ситуации. Удовлетворяя справедливому любопытству гостей, владычица завела рассказ о стране и о том, как ей привелось надеть венец ее правителей. Речь ее, обильную на генеалогические схемы и некрологические статьи, временами переходившую в стихи, мы приводим в сокращении. Некогда, говорила она, властителем над этими землями был Хариберт, и было у него два сына, Хнут и Хредгар, утехою в горе, опорою старости были правителю. Хнуту он южные отдал пучины, хляби восточные Хредгару предал. Один сын был лучше, а другой завистливей. Южные пучины казались ему скучными, скудными на жертвы кораблекрушений и вообще лишенными хорошего общества. Рознь встала, озлобив кровных: Хредгара Хнут ранил на ловле, удел свой оставя (суд отчий был ему страшен), к Торну бежал, пространновластному, волку зыбей. Этот Торн владычил железною лозой над Сайрокрылами и Пристипомянутыми. Не знавшие ни страха Божьего, ни людских узаконений, эти угрюмые чудища произошли некогда от человеческих изгнанников, сошедшихся во тьме Марианской впадины с рыбными и мясными изгнанницами. Явившись ко двору Торна, Хнут завоевал его нелегкое доверие, за обедом написав чермным вином по скатерти признание в любви его дочери, пользуясь тем, что Торн был неграмотен, и, обольстив ее общеизвестную невинность, поставил Торна перед фактом. Торн, оказав молодым этикетную суровость, но внутренне довольный найти в зяте подобное проворство, пышно справил их свадьбу, и Хнут заручился его поддержкой в притязаниях на власть стареющего отца, в чью столицу посланы были отборные Сайрокрылы, с мерцающей удочкой на носу, представившие Хариберту претензии бежавшего сына. Хариберт в это время сидел у ложа Хредгара, умирающего от раны, нанесенной ему братом, и поднялся лишь для того, чтобы указать послам, где здесь пожарный выход. Празднично иллюминованные Сайрокрылы отправились восвояси, приговаривая, как положено по протоколу, что Хариберт об этом пожалеет. Торн с зятем объявили войсковой сбор. В гнездо колюшки, свитое у их красного крыльца, засунулась мурена и, невзирая на героические наскоки колючего отца, сожрала девяносто икринок из ста. Торн счел это предсказанием того, что они одержат победу, захватив столицу Хариберта на девяностый день войны. Но противные течения не давали им выступить, и Торн собирался уже для умилостивления стихий принести в жертву единственную дочь, зная, что так делается в подобных случаях, причем Хнут противился ему лишь из вежливости, когда наконец течения переменились и Торн приказал поднять боевые хоругви.
На этом месте рассказа произошла перемена блюд.
У среднего сантехника всегда были сложности с лангустами. Даже омары не вызывали у него таких затруднений. И на́ тебе — их подают на стол. Сказав себе: «Ну, мальчиши, пришла беда, откуда не ждали», он искоса поглядел на товарищей, желая заимствоваться их методиками, если те покажутся убедительными. Единорог забавлялся тем, что, мотая головой, нанизывал на себя пироги с другого конца стола. Владычица с улыбкой благосклонности наблюдала за его руссоистским поведением. Генподрядчик смотрел на сантехника, и в глазах его отражалось то же корыстное побуждение. Сантехник безмолвно выразил ему, что он все проникнул и что нельзя вести себя за столом так, как Генподрядчик.
— Мужики, скажите кто-нибудь тост, — сказал единорог, наигравшись с пирогами, у которых из круглых дыр в пробитых боках жалобно торчала вязига. (Я не знаю, что это, но она все время упоминается в задушевных рассказах из старорежимного быта. Если поискать, ее наверняка много обнаружится в фильме «Сибирский цирюльник».) — А то что мы как неродные.
— В самом деле, — поддержала владычица.
— Василий, твоя очередь, — сказал Генподрядчик.
— А кто у нас специалист? — сказал ему сантехник с неприязнью.
— Мне это работа, — сообщил Генподрядчик. — А тебе — удовольствие.
— Ну, хорошо, — вымолвил сантехник и поднялся с яшмовым бокалом. — Совсем недавно, — сказал он, глядя на лангуста в своей тарелке (читатель извинит и этот каламбур), — мы трое были как он, в желудке у чудовища, со всеми основаниями считать свое посильное участие в сюжете исчерпанным.
— Мисюсь — прекрасное существо, — горячо запротестовала владычица. — Отзывчивое и очень несчастное. Она и не знала, для чего все это нужно. Думала, ей и правда хочется есть.
— Однако, — продолжил сантехник, решив не менять стратегию своего тоста лишь потому, что Мисюсь, в желудке у которой они убили пятьдесят рублей на беспредметную охоту, оказалась отзывчивым и несчастным существом, — все волшебно переменилось, и теперь я, глядя на свое ракообразное, искренне желаю присутствующим оставаться по эту сторону тарелки.
— Запиши, забудешь ведь, — сказал единорог Генподрядчику, интимно перегнувшись через стол.
— Отстань, я не на службе, — сказал Генподрядчик.
Выпили. Сантехник сел и взятым наугад серебряным крючком ударил в розмах по лангусту, надеясь хотя бы не пропороть себе руку. Что-то пергаментно шуршащее увиделось ему в дымящемся недре, и с восклицаньем удивления он вилкой выволок из лангуста на стол потрепанную бумагу.
— Ты глянь, рак-то с секретом, — сказал единорог.
— Письмо, — справедливо предположил Генподрядчик.
— И как долго они у вас идут? — спросил сантехник. — В неделю успевают?
— Да нет, обычно у нас так не посылается, — растерянно сказала владычица. — Если только что-то экстренное.
— Читай, — сказали друзья.
— Слов мало уцелело, — вымолвил сантехник. — Совсем мало… Только это:
…стол… недалеко от… весьма глубокой… скорейшим образом… моих силах. Целую.
— Небогато, — с разочарованием сказал Генподрядчик.
А единорог уже кричал, раздирая своего лангуста:
— И у меня! И в моем! Глядите!
— Дай сюда, испортишь, — заботливо сказал Генподрядчик.
— Сам прочту! — кричал единорог, но, поскучнев, сказал: — Хотя ладно, держи.
— На латыни, — сказал Генподрядчик. — А печать та же.
— Восстановим текст, — сказал сантехник.
— Читайте же, — нетерпеливо распорядилась владычица.
— …mensam, — выговорил Генподрядчик, — дальше… haud procul… profundissimae… velocissime… pro possibilitate mea. Vale.
— Те же слова уцелели, — досадливо сказал сантехник. — Вот не везет.
— Еще поищем? — азартно предложила владычица.
При рассмотрении оставшихся двух лангустов в том, что принадлежал Генподрядчику, нашелся английский вариант письма, а в том, который достался владычице, был обнаружен лоскут от протектора и конфетная бумажка с надписью: «Любить — значит перестать сравнивать. — Б. Грассе».
Генподрядчик прочел последний вариант.
— …the table… not far from… very deep… as soon as… everything I can. Friendly shake hands. Опять то же, — развел он руками. — Что ты будешь делать.
— А печать прежняя? — спросила владычица. — С вороном и конторкой?
— С вороном и конторкой, — подтвердил Генподрядчик.
— Это он, — с волненьем торжества сказала владычица. — Это Репарат. Он нашел стол.
— Какой стол?
История была такова.
В давние времена один из сатрапов этого царства был призван судьей в споре двух морских богов. Первый из них создал Протееву лиру (музыкальный инструмент, сухопутным аналогом которого является Эолова арфа), а второй — флейту, при грамотном размещении относительно больших океанских течений игравшую «Далеко до Типперери» благодаря проходившим через нее токам теплой воды. Сатрап явился на рассмотрение и разумно присудил первенство Протеевой лире, находя в ней особенную нежность и сладостное напоминание о бирюзовых закатах на мелководье. Проигравший бог ретировался, а победитель обещал сатрапу в качестве материальной поддержки его хорошего вкуса любой подарок, какой он попросит. Сатрап отвечал, что больше всего любит за обедом уши морского зайца, запеченные во хмелю, но последнее время зайцы так уверенно стали на грань вымирания, что даже ему, сатрапу, не часто удается полакомиться любимым блюдом. Поразмыслив, как бы утешить сатрапа, одновременно не уничтожая популяции морских зайцев, составляющей славу и гордость местного дна, бог принял поистине Соломоново решение. Именно, он подарил сатрапу способность одним почесываньем выращивать на любой органической поверхности заячьи уши первой и высшей категорий, которые затем безболезненно срезались и радостно шли в дело. Каждое утро сатрап начинал с того, что, призвав кого-нибудь из своих слуг, почесывал им по спине или затылку, где тотчас отрастала пара прекрасных ушей, и отправлял их стричься на кухню. Более того, по размышлении сатрап сделал из своей способности еще и назидательное применение, почесывая проштрафившихся работников по пояснице и запрещая стричься в течение года. Все было хорошо, пока однажды при решении геополитических задач сатрап машинально не почесал себе затылок — и тут же понял, какой позор нарастил на свою голову. Поскольку в гарантийном талоне приобретенная сатрапом способность формулировалась как «отращивать заячьи уши тому, кто не отращивает их сам», сложившаяся ситуация стала частным случаем известного в логических кругах «Парадокса цирюльника», и бог, уведомленный о происшедшем, разрешил парадокс опять-таки благоразумнейшим образом, отменив несчастную ухородящую способность сатрапа и в качестве компенсации подарив ему сделанный ими самим в часы досуга Стол. Это был тот самый Стол, о котором говорит поговорка «писать в стол», предполагающая, что так производятся самые совершенные в литературном плане вещи. Любое стихотворение, написанное в этот стол, быстрым шагом уходило в бессмертие; любой роман, созданный с его помощью, имел шансы пережить смерть как автора с читателем, так и языка, к