— Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только!
Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодежи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота.
Утром все проснулись в прекрасном настроении. За завтраком и позже, укладывая рюкзаки, молодежь смеялась и перекидывалась шутками. Даже Маршан приободрился. Рене болтал вместе со всеми, но взгляд его то и дело возвращался к Риваресу.
«У него такой вид, — думал Рене, глядя на изможденное, но улыбающееся лицо переводчика, — словно он посмеется-посмеется, да и пустит себе пулю в лоб».
— Наши носильщики тоже, видно, веселятся, — заметил Штегер, когда снаружи раздался взрыв пронзительного хохота. — Интересно, чем это они забавляются?
— Скорее всего чем-нибудь малопривлекательным, — отозвался Бертильон. — Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками.
— Ну, это все-таки лучше, чем петушиные бои. Бертильон вздрогнул от отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды циника, эта роль не всегда ему удавалась.
— Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну и изуверы же здешние метисы.
— Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель? — спросил де Винь.
— Насколько мне известно, не все, — ответил Рене. — Никто не видел моего патронташа?
Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях метисов в Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивленным видом:
— Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я слышал, что там бокс бывает каждое воскресенье, после церковной службы.
— В самом деле? — ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши, и он сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил:
— Что до меня, то я бы не прочь посмотреть английский бокс, больше в Англии и смотреть-то нечего.
— Само собой, — проворчал Маршан.
— Очень уж сентиментальный народ теперь пошел, — продолжал Гийоме. — Если так будет продолжаться, то через одно-два поколения мы выродимся в законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски. Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не увидели боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал, что это стоило посмотреть.
У Рене перехватило дыхание — он не смел взглянуть на Ривареса; потом украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака: Риварес зашнуровывал башмак, и лица его не было видно.
— Я себя слюнтяем не считаю, — вспыхнул Бертильон, — но, на мой взгляд, бой быков — зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, — это, по-вашему, мужское развлечение?
— К тому же — добавил Лортиг, — для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят — выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес?
Темноволосая голова переводчика еще ниже склонилась над ботинком.
— Да, — тихо ответил он. — В-весьма характерное зрелище.
— Вот-вот, — подхватил Гийоме. — Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерется — уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и…
— Довольно, господин Гийоме! — ледяным тоном прервал его Маршал.
Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика.
— На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться.
— Скажите пожалуйста, какие мы нежные, — оскорблено проговорил Гийоме.
— Да, удивительно, — заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. — Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажженную спичку.
Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках.
— Если вы разрешите, полковник, — сказал он, беря ружье и пороховницу, — я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день.
— На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, — заметил Лортиг. — Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники.
— Если вы твердо решили заняться этим сегодня — сказал полковник, — вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой.
— Спасибо, но это совершенно излишне — я не пойду далеко. Все, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь.
Риварес, который все еще зашнуровывал ботинки, поднял голову.
— Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь.
— Очень вам благодарен, — холодно ответил Рене, — но я предпочитаю работать в одиночестве.
Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придется видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно.
Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, все было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы…
— Ну зачем он притворяется! — горестно вырвалось у Рене. — Если б он только не притворялся!
Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушел сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой.
На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета, и на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зеленой завесы взметнулось облачко маленьких радуг, — он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, — эти птички казались воплощением радости жизни.
Рене направился к реке, мурлыча — в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, — веселые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите:
Здесь ждет его моя любовь.
Ах, только б он вернулся вновь!
С победой или побежден —
Навеки мой избранник он.
Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрел по берегу, напевая любимую песенку Маргариты:
Кто здесь проходит в поздний час,
Друзья в венках из майорана?
Как любила она эту радостную мелодию! «Эта песенка — как веселая девочка, — сказала она ему однажды, — только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога».
Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешел его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьем ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый.
Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять ее, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из нее разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими.
«Семейство пумы, — подумал Рене. — Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости».
Он пошел дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать:
Что нужно этим господам, Друзья…
Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы.
Рене вскинул ружье, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружье, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, — для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щелкнул по мокрой стали.
Друзья в венках из майорана… —
вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую — приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, — и в это мгновение пума прыгнула.
Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, — когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все еще жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка…