Маркиз деликатно увлек Анри за собой, чтобы Рене мог подняться к сестре один. Полчаса спустя в гостиной было получено веселое приглашение выпить кофе в комнате Маргариты, так как «я не в силах отпустить его даже на минуту». Наверху смеющийся, раскрасневшийся Рене поливал сливками принесенную Розиной малину. Бланш, жена Анри, удивленно раскрыла глаза: ее некрасивую, бесцветную невестку невозможно было узнать — на щеках играл нежный румянец, большие глаза сияли, темные волны распушенных волос закрывали плечи. Девушка связывала букетики цветов.
— Сегодня все должны быть красивыми. Рене, дай отцу резеду, он любит душистые цветы. Ах нет, тетя, не вынимайте из волос лаванду, она так хорошо гармонирует с сединой. Приколи себе на грудь ноготки. Розина, и дай один Жаку, пусть воткнет в петлицу. А теперь, Анри, расскажи нам все, но порядку. Где вы встретились? В Дижоне? Как же ты его узнал с этой смешной бородой? Тебе придется побриться, Рене, не могу же я терпеть, чтоб мой брат походил на лесного дикаря.
— Так я и есть лесной дикарь, — засмеялся Рене. — Вы не представляете, как я одичал. Когда мы снова увидели фруктовые ножи и салфетки, вряд ли кто-нибудь, кроме Феликса, сообразил, для чего они нужны.
— Почему же «кроме Феликса»?
— Не знаю. Вы поймете, когда увидите его. Изящество у него в крови. Он сидит на тощем бразильском муле так, как будто под ним чистокровный скакун. В этом он похож на отца.
— В чем «в этом»? — озадаченно спросил Анри. Маргарита весело рассмеялась:
— Видишь ли, бывают люди словно «рожденные в пурпуре». Если бы отец надел на себя нищенские лохмотья, его бы приняли за переодетого принца.
— Не знаю, — сказал Рене, глядя в тарелку. — Лохмотья сильно меняют человека, — кто бы их ни носил.
— Кто этот Феликс? — спросил маркиз. — Тот, что спас вас всех от дикарей?
— Да, сударь, Феликс Риварес. Это мой лучший друг. Надеюсь; вы все скоро его увидите.
— Фамилия как будто испанская, — вставила Бланш. — Откуда он родом?
Рене ответил не сразу — ложь жгла ему язык.
— Он из Аргентины.
— Из Южной Америки? И он приехал с вами сюда? А он раньше бывал в Европе?
— По-моему, нет.
Оживление сбежало с лица Маргариты. Подняв глаза, она встретила взгляд отца: он тоже недоумевал, почему при одном упоминании об этом друге из Аргентины голос Рене дважды дрогнул.
На следующий день были распакованы ящики со всякими диковинками и слуг позвали получать подарки. Рене никого не забыл. Когда вынули плетеную корзинку с записочкой «Марте», Рене быстро взял ее из рук брата и, отозвав Розину в сторону, передал ей этот подарок.
— Ее упаковали еще до того, как я узнал о смерти вашей матери. Может быть, вы возьмете ее на память о ней. Это и для меня горе, Розина. Когда мы были маленькими, она была к нам так добра.
Вернувшись к ящикам, Рене увидел, что Анри уже открывает следующий.
— Осторожнее, — сказал он. — В этом ящике оружие индейцев, есть и отравленное.
— Зачем оно тебе?
— Тут не все мое. Большая часть принадлежит Феликсу. Он коллекционирует оружие. Я просто уложил его приобретения вместе со своими.
— А это тоже его?
Анри вынул плоский пакет с надписью «Феликс».
— Нет, это мое. Тут карандашный портрет Феликса. Его сделал художник, ехавший с нами на корабле.
— Взглянуть, я думаю, можно? — сказал Анри, развязывая бечевку.
Анжелика подошла поближе, заглядывая через плечо племянника.
— Ах, дайте и я взгляну. Мне так хочется посмотреть, каков он собой. Он красив? Говорят, испанцы красивы. Этьен, не правда ли, странно, что мы обязаны спасением нашего дорогого Рене человеку, которого ни разу не видели. Я убеждена, что мы полюбим его. О…
Она болтала, не замечая выражения лица Рене. Когда она, вскрикнув, вдруг умолкла, Маргарита слегка вздрогнула и потупилась.
— Какое странное лицо! — воскликнула Анжелика. — Нет, Бланш, я с тобой не согласна. Он довольно красив, я бы даже сказала — замечательно красив, только… Посмотрите, Этьен.
Маркиз не спускал глаз с Рене.
— Можно? — спросил он мягко.
— Конечно, сударь.
Маркиз глядел на портрет и молчал. Так вот он — человек, лишивший его последней надежды. Он мечтал, что когда-нибудь, когда Маргарита уже вылечится и будет счастлива, а все былые невзгоды позабудутся, он станет для Рене другом — быть может, самым близким его другом. Теперь это невозможно.
— Благодарю, — сказал он наконец и положил портрет на стол.
— Вам это лицо ничего не напоминает, Этьен? — спросила Анжелика.
— Напоминает. Но не чертами, а выражением. Картину в Лувре — «Святой Иоанн» Леонардо да Винчи. Я рад, Рене, что он твой друг, а не враг.
— Я тоже, отец.
Анжелика огорчилась: слова маркиза показались ей чуть ли не богохульством.
— Я никогда не была в Лувре, — сказала она. — Но мне не верится, чтобы художник, кто бы он ни был, мог нарисовать святого таким: О, только не подумай, дорогой, что мне не нравится твой друг. Я никогда не забуду, чем мы ему обязаны. Может быть, это просто так нарисовано. У него такое выражение лица… оно напоминает…
Рене как-то странно, натянуто рассмеялся.
— Может быть, кошку? Один бельгиец, член нашей экспедиции, говорил, что пантеры, бродившие по ночам вокруг нашего лагеря, напоминали ему Феликса. Сам я этого сходства не замечал, но бедняга Гийоме, вероятно, был нелестного мнения о нас всех — мы не были с ним особенно любезны.
— Отчего же? — спросила Бланш. Рене пожал плечами и сухо ответил:
— Мы его недолюбливали.
Внимание Анжелики привлек головной убор из перьев, который Маршан подарил Рене, и она не заметила, что Маргарита даже не взглянула на портрет.
Когда Рене пришел вечером к сестре пожелать ей доброй ночи, она попросила принести ей портрет и, оставшись одна, долго с тоской смотрела на красивое, опасное лицо. Художник был искусным мастером, хотя ничего не знал о человеке, который ему позировал. На портрете Феликс улыбался, лицо его было наполовину в тени.
— Я его ненавижу! — простонала Маргарита, прикрыв рукой глаза. — Ненавижу!
Потом бессильно опустила руки. Чудовищно ненавидеть человека, который спас Рене от мучительной смерти. И ведь в его лице нет ничего отталкивающего. Таким могло быть лицо ангела, если бы не эта улыбка…
Утром Маргарита, не проронив ни слова, вернула портрет брату.
— Спасибо, дорогая, — тихо сказал он, заворачивая его в бумагу. — Ты права, ты — моя прежняя Ромашка.
Он сам не понимал, почему его обрадовало, что она не стала говорить о портрете при всех и даже не посмотрела на него.
— Он действительно так красив? — немного погодя спросила она.
— Мне трудно судить. Он мне слишком близок. Для меня он красив.
— И он действительно такой… — Она оборвала себя на полуслове, чуть было не сказав: «ядовитый». — А впрочем, я не стану ни о чем тебя расспрашивать. Узнаю, когда познакомлюсь с ним, после Лиона. Я ведь тогда многое узнаю. Да, Рене?
Он посмотрел на тонкую руку, лежавшую в его руке.
— Ромашка, дорогая, ты уверена, что действительно хочешь ехать в Лион?
Она взглянула на него с нежной, чуть насмешливой улыбкой.
— Неужели после всех этих лет ты так плохо знаешь меня? Ах ты дурачок! Для чего тогда я потеряла тебя на целых четыре года? Ради чего ты рисковал жизнью? Чтобы все оказалось напрасным, оттого что я испугалась пустячной боли?
— Боль будет совсем не пустячная. Когда ты решилась на операцию, тебе ведь было всего восемнадцать лет.
— Все пустяк по сравнению с тем, когда лежишь ночью не смыкая глаз и гадаешь: «Быть может, он сейчас умирает от лихорадки? Или уже умер? Или его растерзали хищники?» Мне снилось, что ты умер от голода, утонул, что тебя растерзали на куски. Я представляла, как отец смотрит на меня и думает: «И все из-за нее». После четырех лет таких мучений невольно повзрослеешь. Теперь мне уже далеко не восемнадцать и даже не двадцать два. Меня не испугает боль, которую причинит мне Бонне.
Рене наклонился и поцеловал сестру в лоб.
— Раз так, лучше ехать поскорее. Я напишу Бонне.
— Он ждет нас. Месяц тому назад я написала ему, что ты возвращаешься и мы, вероятно, скоро приедем. Ведь ты все время будешь со мной, Рене, правда? Ты знаешь, я не верю в бога, и у меня нет другой опоры, кроме тебя.
Они выехали в Лион на следующей неделе, взяв с собой Розину. Бонне приступил к лечению почти сразу. Он был так же резок и грубоват, как Маршан, но вскоре брат и сестра почувствовали, что он относится к ним с той же скрытой нежностью, что и Маршан.
— Она молодчина! — говорил он Рене. — Мужественная девушка.
Мужество было Маргарите действительно необходимо. С самого начала стало ясно, что лечение, даже если все пойдет хорошо, будет длительным и болезненным. Месяца через три Бонне заявил, что способ лечения, к которому он прибегнул, не дает результатов и он должен испробовать другой.
— Предупреждаю, — хмуро заявил он, — я не могу поручиться, что и эта попытка будет последней. Случай трудный. Маргарита молча закрыла рукой глаза.
— Так как же? — немного помедлив, спросил Бонне. — Желаете прекратить лечение?
Девушка нашла в себе силы рассмеяться.
— Прекратить лечение? Боюсь, что вы так же чувствительны, как мой брат! Посмотритесь-ка в зеркало вы оба — ну, видали вы когда-нибудь такие скорбные физиономии? Совсем как у тети Анжелики. Вся разница в том, что вы не расплакались. Рене повернулся к доктору.
— Как видите, она решила не прекращать лечения. Убеждать ее напрасно.
— Совершенно верно, — весело подхватила Маргарита. — Так же как я напрасно убеждала тебя не ездить в Эквадор. Теперь условия диктую я.
Феликс тем временем, казалось, усердно «возделывал свой сад».
Рене, который мучился, глядя, как борется с болезнью сестра, не в силах ей чем-либо помочь, и для которого осень и зима, проведенные в Лионе, тянулись страшно медленно, изредка получал письма от Маршана, Бертильона и самого Феликса.