Женщины — накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали… Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам…
— Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех — это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями.
И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали.
— Доверься мне, я не предам!
— Нет, не верь ей, доверься мне!
Голоса слились в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдет с ума, сойдет с ума.
— Хайме! Хайме, отгони женщин! Только женщин…
Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был.
— Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти — только отгони женщин…
— Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чем ты там бредишь.
— Спасите! — взмолился он и попытался встать. — Спасите!
— Приди ко мне, я спасу тебя, carino! [106] О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины — их он никогда не любил.
— Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь!
Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки.
— Приди ко мне. Вокруг тебя — призраки, прыгай и не бойся. Если упадешь, то ко мне в объятия.
— Ложь, ложь! — закричал он. — Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез.
Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу.
Заря… заря… Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки.
Узри, господь, я жалок, мал и слаб.
Песчинка в море смерти — жизнь моя.
Когда б я мог бороться и швырнуть
В лицо тебе проклятье бытия!
Но нет, господь, я жалок, мал и слаб,
Бескрылый, одинокий и больной…
Господь, будь я твой царь, а ты мой раб,
Того б не сделал я, что сделал ты со мной.
Узри, господь, я жалок, мал и слаб…
Из той страны, где правят боль и страх,
Пришел я к людям и стучался к ним.
Хотел найти приют в людских сердцах.
Согреться пониманием людским.
Но хоть сердца людские и теплы,
Туда, где холод, изгнан я опять.
Я звал их, ждал и снова звал из мглы,
Услышали — и не смогли понять.
Эпилог
Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там еще с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты — незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж.
— Не пойдешь ли ты со мной в церковь? — спросила тетя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. — В такое чудесное утро приятно пройтись.
Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь.
Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо ее хранило важную серьезность.
— Мне бы хотелось поговорить с тобой, — начала наконец Анжелика. — Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьей. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя.
— Мне тридцать пять лет, но это еще не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой.
— Конечно, дорогой, у тебя легкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты все время один.
— Ну, не все время, тетя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться.
— Скажи, тебе совсем не нравится Жанна Дюплесси? Хорошая, набожная девушка, и характер чудесный. Я знаю ее с пеленок. И за ней дают хорошее приданое; хотя ты, конечно, слишком не от мира сего, чтобы об этом думать. И ты прав — набожность важнее любых богатств. Но одно другому не мешает, а поместье у них очень хорошее и недалеко от нас. Ее не назовешь красавицей, но она очень мила, и все мы будем так рады, когда ты обзаведешься семьей.
Анжелика, запыхавшись, умолкла.
— Но видите ли, тетя, — отвечал, улыбнувшись, Рене, — как бы ни были хороши мадемуазель Дюплесси и ее приданое, мне они не нужны. И ведь у нас в семье уже есть один женатый человек. Почему бы мне для разнообразия не остаться холостяком?
Подбородок старой девы задрожал.
— У Анри и Бланш нет детей. А мне бы так хотелось понянчить крошку. Маргарита выросла и стала такой холодной. Последнее время мне порой кажется, что она старше меня.
Рене больше не улыбался.
— Простите, тетя. — Он взял ее под руку. Теплые нотки в голосе племянника придали Анжелике смелости.
— Скажи мне, Рене, что с ней такое? Дело ведь не в несчастье. С ним она примирилась. Но когда она приехала к нам в прошлом году, я сразу поняла — что-то случилось. Она словно сразу состарилась. Что с ней?
Рене молчал.
— Это все тот человек! — вскричала Анжелика. — Он не шлет больше писем и подарков. Я с самого начала знала, что этим все кончится. Да и чего ждать от безбожника? Он вскружил ей голову — ей, калеке, и забыл…
— Замолчите! — жестко сказал Рене. Остановившись, он отпустил теткину руку. Анжелика еще никогда не видела у него в глазах такого выражения. — Если вы еще хоть раз отзоветесь плохо о Феликсе, я перестану с вами разговаривать. Запомните это. А теперь пойдемте, не то мы опоздаем в церковь.
Испуганная тетка засеменила рядом с ним.
Когда они вернулись домой, Рене передали, что отец хочет его видеть. Он немедленно пошел в кабинет и увидел, что отец ждет его бледный и расстроенный.
— Плохие вести, Рене.
Маркиз замолчал и поднес руку к задрожавшим губам.
— Полковник Дюпре прислал мне вырезку из английской газеты… для тебя. Он не знал, где ты сейчас… Там… Нет, я не в силах сказать тебе… Прочти лучше сам.
Рене взял из рук отца заметку, прочитал ее и долго сидел неподвижно. Наконец он встал и направился к двери.
— Рене, — еле слышно позвал отец, и сын, не повернув головы, остановился.
— Да?
— А как же Маргарита?
— Я скажу ей сам, — отвечал Рене и добавил: — Немного погодя.
Спустя час кто-то тихо постучал в запертую дверь его комнаты.
— Мне надо поговорить с тобой, Рене, — послышался торопливый шепот отца. Рене тут же отпер дверь. — Ты взял заметку?
— Нет, она осталась на столе.
— Значит, ее взяла Бланш. Я вышел на несколько минут из комнаты, а когда вернулся, заметки на столе не было. Мне страшно. Эта женщина любит вмешиваться в то, что ее не касается. Она пошла к Маргарите.
Рене бросился мимо отца на лестницу и тихо, не постучавшись, открыл дверь в комнату сестры. Около кушетки стояла Бланш, Маргарита держала в руке вырезку из газеты.
«Зверства в папской крепости. Бесчеловечное обращение с политическими заключенными.
Вчера в палате общин член парламента А. Тейлор спросил помощника министра по иностранным делам, правда ли, что…»
Рене выхватил у сестры заметку.
— Не надо! Не читай!
— Отдай сейчас же! — хрипло закричала Маргарита. Рене с потемневшими от гнева глазами повернулся к Бланш.
— Выйдите вон. Немедленно. Я и Маргарита хотим побыть одни.
Заперев за Бланш дверь, Рене подошел к сестре.
— Ромашка…
— Отдай мне заметку! — снова закричала она.
— Он умер, Ромашка.
В третий раз зазвенел ужасный вопль:
— Отдай!
Рене упал на колени около сестры.
— Не читай! Зачем тебе знать подробности? Все кончено. Какое они теперь имеют значение?
— Никакого, — помолчав, отвечала Маргарита, — и поэтому незачем скрывать их от меня. Нелепо утаивать, как именно это произошло.
Она говорила ледяным тоном, и на мгновенье Рене перенесся в долину реки Пастаса и услышал другой голос: «Какое имеет значение, что бы именно могли они сделать?»
Он отдал ей заметку и, отойдя к столу, уставился невидящим взглядом на вазу с розами. Тишина, как бескрылое чудовище, волочила по полу свои бесконечные кольца.
— Рене, — наконец позвала Маргарита.
Он подошел к сестре, обнял ее и, опустившись на колени, прижался щекой к ее щеке. Она осторожно высвободилась из его объятий, и он похолодел от ужаса.
— Ромашка! — зашептал он, ловя дрожащими руками ее руки. — Что встало между тобой и мной? Мне кажется, я потерял и его и тебя: Я не понимаю… Мы живем в каком-то кошмаре или сходим с ума… Я потерял его еще до того, как он погиб, и до сих пор не знаю почему. Неужели мне суждено и тебя потерять живой?
Ее взгляд заставил Рене отшатнуться.
— Нет. Я уже мертва. Это случилось два года назад, в ноябре. Мне жаль тебя, Рене, но мы оба мертвы. Он — труп, а я — египтолог. Это почти одно и то же. Теперь меня интересует только то, что произошло три тысячи лет тому назад.
Рене встал и, глядя сверху вниз на сестру, спросил:
— Ты не объяснишь яснее, дорогая? Что же случилось? Когда два человека — единственные, кого ты любил в мире, — вот так… умирают, очень трудно жить, не зная, что же случилось. Скажи мне, причина — какой-то… — у Рене перехватило дыхание, — причиной был какой-то поступок Феликса?
— Он не виноват. Он был вправе порвать. В ее голосе прозвучала горечь, но Рене почти обрадовался — все-таки это было человеческое чувство.