— Папа, а радио тоже описывать будем? — спросил Митя.
— Спроси Петра. Пусть он решает.
— Винтики-шурупчики? — Петр пренебрежительно хмыкнул. — Делов-то! Пускай с собой в лес забирает… Ритка играться будет… Отмыкай замки, Федотыч.
— У нас воров нет, — сухо отозвался Федот Федотович. — Сроду не запираемся. Что Катерину не пригласили?
— Про Катерину забудь. — Петр ухмыльнулся. — Теперича она колхозная собственность.
— Ты что, сюда зубы скалить явился? — взорвался Роман Гаврилович. — Давай серьезней.
— А что? Шутнуть нельзя?
— Нельзя. Зачитывай решение!
— А то он без решения, что ли, не видит, кто пришел? Ну ладно, ладно. Ты, Федотыч, на меня не серчай. У меня не своя воля. Я солдат великой армии труда и зачитаю тебе решение актива бедноты и правления колхоза. Слушали: о раскулачке Чугуева Фе Фе. Постановили…
Церемонию нарушил Лукьян. Усыпанный снегом, продрогший, он шмыгнул в горницу и, не снимая солдатской папахи с карманами, прислонился на корточках к печи.
— Пошто пост покинул? — зашумел Петр. — Тебе приказ даден?
— Метет дюже, — отвечал Лукьян. — …Куда годится.
— Метет ему! Делов-то! Караульный пост доверили, а ему метет.
— Тебя не касается, — крикнул Роман Гаврилович. — Лукьян Фомич, марш на крыльцо. Гражданин Чугуев, встать! Вам объявляют решение народа! Вот так. Продолжай!
— Постановили, — заторопился Петр, — Чугуева Фе Фе раскулачить как кулака, кровососа и вредного элемента, согласно 61 статьи уголовного кодекса, отобрать у него все орудия труда, и имущество, и продуктивный скот и выгнать его совместно с семейством за пределы района… Вот такие пирожки, Федотыч. Ясно?
— Ясно. Не тетешный. Сесть можно?
— Теперича можно. Садись.
Федот Федотович сел нагревать паяльник.
Пошехонов принялся ворошить горницу. Петр открыл буфет, по-хозяйски загремел посудой.
— А с тарелками у тебя не густо, Федотыч, — заметил он. — Вот у Орехова были тарелочки — и глубокие, и мелкие. — Он повертел узконосый соусник, поставил на стол. — А эта штука на што? Пьют из нее или едят?
— Погодил бы маленько, — глухо, как бы через силу проговорил Федот Федотович. — Бабка лягет, тогда бы…
— Все равно ей скоро в наркомзем. Не сегодня-завтра узнает.
— То завтра. А сегодняшний день пускай в покое доживет… Прошлый год мы с тобой Орехова раскулачивали, нынче ты меня трясешь. Вон какие колеса судьба крутит. Глядишь, завтра тебя изловят… Поимей совесть. Обожди.
Петр взглянул на агента.
— Как считаете, товарищ корреспондент? Уважим старуху?
Агент молча кивнул на Романа Гавриловича.
— Уважим, — коротко бросил тот. Гнать из собственного дома покорного мужика он еще не научился.
— А ну вас всех, — Пошехонов махнул рукой. — Я до коней побег. Федотыч, где у тебя уздечки?
— В сенцах, — ответил Федот Федотович. И крикнул вдогонку: — Гляди, гнедок не лягнул бы!
— Аиньки? — Бабка не понимала, что к чему, и улыбалась приветливо то одному, то другому.
— Спать ступай! — пояснил ей Петр.
— А чайку как же?
— Не надо! — на нее замахали, загалдели. — Не требуется! Ступай, спи!
Бабка помолилась. Макун подсадил ее на печь.
— Как она у вас? — спросил Роман Гаврилович. — Доедет?
— Валенки не отымете, доедет, — отвечал Федот Федотович. — Ноги у нее плохо ходят, а так-то она крепкая старуха.
— Что на ней, скидать не станем, — объяснил Роман Гаврилович. — Митька, садись. Записывай. Петр, давай папку.
— Чего ее давать? Она вся исписана. И корки, и нутро.
— Что значит исписана? Давай, Митька, действуй.
— А что делать? — Митя развел руками. — Бумаги-то нет.
— Не на чем опись писать, — уточнил Макун. — Ничего не поделаешь.
Роман Гаврилович переглянулся с агентом и спросил:
— Так что же ты предлагаешь? Отменить раскулачку?
— Зачем отменять? — Макун испугался. — Я говорю, бумаги, мол, нету. А раскулачку я не поминал вовсе.
— Рита! — позвал Федот Федотович.
— Нашто ребенка будить, — взволновался Макун. — Пущай спит…
Но девчонка в сером исподнике уже стояла перед отцом, готовая исполнить, что будет велено. Была она босая, с твердой косичкой, заплетенной на ночь.
— Подай чистую тетрадку, — сказал ей Федот Федотович.
— В клетку или в линейку, тятенька?
— Все одно. Вот тому кавалеру подай, — он указал шилом на Митю.
Рита побежала в холодную половину.
И тут же пришла пушистая от инея жена Чугуева Женя. Увидела чужих, красные повязки на рукавах, раскиданное белье и остолбенела.
— Дверь прикрой, — сказал Федот Федотович. — Не лето.
Она захлопнула дверь, не обращая внимания на гостей, задрала юбку, опустила подвязки, спросила беспомощно:
— Где мама?
— Ходи на цыпочках, — сострил Петр. — Спит твоя мама.
Вернулась Рита, подала Мите тетрадку.
— Ритка, где бабка? — медленно повторила она.
— На печи. Спать приказали.
— Ой, люди, люди… — как бы спросонья проговорила Женя. — Стирала, гладила, а они по полу раскидали, — и вдруг стремительно, словно опаздывая на поезд, принялась собирать одежду. — Вот архаровцы!
— Тебе-то что? — солидно возразил Петр. — С сегодняшнего дня ничего тут твоего нет. Все колхозное.
— Вот они какие хозяева! Коли колхозное, значит, надо ногами топтать… Гнедка поили?
— Гнедка, женушка, Пошехонов увел.
— Слава богу. Кормить не надо. Вставай, мама! Не время разлеживать. Жар в печи есть?
— Есть маленько.
— Собери хлеб. Все куски, и малые и большие. Нарежь потоньше.
— Аиньки?
— Нарежь, говорю, кусочки потоньше. Суши сухари.
— Хлеб не дадим вывозить, — предупредил Петр.
— Потоньше кусочки нарезай, смотри. Ритка, помогай бабке, — командовала Женя, ловко встряхивая белье и складывая в одну стопку мужское, в другую — женское, в третью — простыни, утиральники, скатерти.
— Не знаешь, куда у вас граммофон девался? — полюбопытствовал Петр.
— Федот, когда нам съезжать? — спросила она, не желая замечать ни Петра, ни его вопросов.
— Вроде завтра утром повезут, — ответил Федот Федотыч, с тревогой приглядываясь к лихорадочно деятельной супруге. — Не больно убивайся. Считай, дом загорелся и сгорел дотла. На другом месте сядем, краше построимся.
— Куда, не сказали? — спросила Женя.
— В районе место определят, — пояснил Петр. — А куды все ж таки граммофон делся?
— Давай, Федот, кажный сам себе исподнее припасает, — говорила Женя, никого не слушая. — Грязное скидывайте, чистое надевайте. Мама, где Риткина бумазейка?
— Аиньки?
— Где Риткина рубаха? Бумазейная.
— На дворе, кажись. Сушится.
— И ты ее не сняла?
Женя накинула платок. Петр крикнул:
— Куда! Отлучаться запрещается! Смотри, хуже будет!
Не дослушав его, Женя вышла.
— Не шуми, Петр, — сказал Роман Гаврилович. — Без шубы она никуда не денется. Давай, Митя, приступай.
На зеленой обложке тетрадки был нарисован вещий Олег. Испорчена была только первая страница. На ней было написано: «Вот моя деревня, вот мой дом родной».
Остальные страницы были чистые.
— Вы запятые проходили? — спросил Митя Риту.
— А как же… Погоди, я сейчас, — она бесшумно подбегла к окну, быстро, не уронив ни капельки на пол, вылила из шкалика в ушат талую воду, снова заправила бутылку в петельку и, вернувшись, договорила: — А нашто запятые?
— Схватишь неуд, узнаешь, нашто… — Митя смолк. Он сообразил, что ей с сегодняшнего дня расставлять запятые необязательно.
Он смотрел на ее вздернутый носик, на тощую вздернутую косицу, на вопросительно поднятые бровки и презирал себя за то, что жалеет кулацкое отродье.
А Петр все переворотил вверх дном.
— Послушай-ка, Федотыч, — кричал он, — а где у тебя, между прочим, граммофон? У тебя же граммофон был. Куда подевался?
— Не ищи, — сказал Федот Федотыч. — Граммофон проданный.
— Как это проданный?
— Очень просто. Не знал, что ты припожалуешь.
— Куда же ты его успел продать? Кому?
— Ладно тебе, Петька, — проворчал Макун. — Что застал, то и пиши. Не обедняем без евоного граммофона.
— Все слыхали, товарищи? — Петр озирался оторопело. — Товарищ Платонов, глядите. Он граммофон ликвидировал.
— Шут с ним, — сказал Роман Гаврилович. — Ищи хлеб. Это главное.
Но Петр ни о чем другом и слушать не хотел.
— Не мог он его продать! — шумел он. — Нашим бы кому продал, мы бы знали! Делов-то! В город он не ездил! Он его здесь гдей-то заховал. Вот она, пластинка тута. Гляди, паразит! — подскочил он к Федоту Федотовичу. — Все подворье перелопачу, а граммофон найду! А ну, слазь с лавки! Добровольно и без ропота!
Федот Федотович собрал свой инструмент, пересел.
— Мы еще дознаемся, куда он его подевал! — кричал Петр, вышвыривая на пол лежалые бабьи пожитки. — Мы его выведем на чистую воду. Митька, пиши! Номер первый — жакетка кубовая, фасон фу-ты ну-ты. Номер два — башмаки, чики-брыки с дырьями… Номер три — салоп с огорода. Номер четыре — кукла!
— Куклу тоже писать? — насторожился Митя.
— Как хошь! Тебе не надо, не пиши. Делов-то! Она лысая… Номер пять — кацавейка полбархатная.
Бабка смущенно выглядывала с печи. Ей было совестно, что барахло старенькое, неказистое, стираное-перестираное.
— Куда же он его подевал, паразит? — встал Петр, уперев руки в бока. — В голбце нету, в залавке нету…
— Половицы подыми, — посоветовал хозяин. — Может, тама.
— Смеешься? — уточнил Петр. — Обожди, лишенец, я тоже около тебя посмеюсь. Ритка, подойди до комиссии.
Она подошла.
— Где граммофон?
Она стрельнула глазами на отца.
— Его не опасайся. На сегодняшний день он ноль без палочки. Никакой силы не имеет. — Петр протянул руку погладить девочку. Она отпрянула. — А ну, быстро: куда тятька граммофон подевал?
Рита молчала насупившись.
— Отступись, — проговорил Макун. — Она дите еще. Куда ей граммофон.
— Давайте, Петр, не отвлекаться, — торопил Роман Гаврилович. — Она же не знает.