— Мародерством не занимаюсь. Я тебе железнодорожную накладную покажу.
— Не надо. Нам с тобой нужно верить друг другу, товарищ Платонов. Оба мы боремся за одно дело, и дело это святое… Просто подумал, у тебя окно выбито, на холоде лакировка трескается. — Агент уставился на стеганку с цигейковым воротником. — Ты уверен, что у тебя нет посторонних?
— Проверь, если сомневаешься.
Из неловкого положения Романа Гавриловича выручил Емельян. Явился он мрачный, замученный и, глядя в пол, отрапортовал:
— Задание выполнил, Роман Гаврилович. В школе.
— Что в школе?
— Митька. Спит без задних ног.
— Где?
— В школе. Где ж еще ему быть.
— Так то другой Митька, — грустно усмехнулся Роман Гаврилович. — А наш — вон он. На печи.
— Правда?! — лицо Емельяна осветилось. — А я голову ломал, как бы тебе половчее соврать. Не доехал я до «Услады», Роман Гаврилович. Заплутал. А признаться духу не хватило. Митька, выходит, дома? А ну зажмурьтесь!
Секретарь ячейки размашисто перекрестился и приподнял занавеску над печью. Митя чихнул.
— Будь наркомздрав! — крикнул Емельян и осекся.
— Не тревожь его, — попросил Роман Гаврилович. — Пускай спит.
— Да он не спит! Он, я так считаю, без памяти. Бредит… Чем бы его укрыть потеплей!
Не успел Роман Гаврилович подняться, Катерина вынесла из-за загородки одеяло. Была она босая, в юбке и в ночной рубашке из грубого холста.
— Ты почему здесь? — выпучил на нее глаза Емельян.
— А иди ты… — отмахнулась она и полезла к Мите. — Батюшки! Вот беда-то! Хоть бы валенки с него скинули! Роман Гаврилович, градусник у нас есть?
— У кого это «у нас»? — сразу засек Емельян.
— Не зевай попусту, — обратилась она к нему. — Ступай к Парамоновне. Возьми порошки — аспирин, сушеного донника, меду и градусник. Скажи, утром рассчитаемся. Роман Гаврилович, бери топор, добывай где хошь жердины. Топить нечем. Юрий Палыч, подмогните. Знаю, вы на меня серчаете. Возьмите с койки подушку. Осторожней. Под подушкой наган. Заткните подушкой окошко. А стеганку я надену.
Роман Гаврилович взял топор и спросил:
— Гнедок у крыльца?
— У крыльца, — отвечал Емельян.
— Давай к Парамоновне! Верхом!
— А палочку начислите? — съехидничал Емельян.
— Начислим. Скачи.
Они вышли.
— Я все ваши разговоры слышала, — сказала Катерина агенту, — а вы кидаетесь на Чугуева. Да я Федота Федотыча с малолетства знаю. Он меня из детприемника взял, одел, выкормил и к труду приспособил. Разве стал бы он Макуна или кого другого на мокрое дело заманывать? Да он всей Сядемке отец был. Поглядели бы, как бабы ревели, когда его, ровно разбойника, с милицией из родного гнезда выпроваживали. Не дали хлеб из печи вынуть, бессовестные…
— В вашем положении о совести рассуждать рискованно, Катерина Васильевна, — вежливо предупредил Юрий Павлович. — А марать органы не позволим.
— Да кто это марает? Я? — даже при свете коптилки можно было заметить, как почернели глаза Катерины. — Меня хороший человек приветил, и я радуюсь, вот какое мое положение. А вот ваше положение, Юрий Павлович, разрешите уточнить. Чего это вы в Хороводы зачастили? По оперативному заданию? Всем известно, что ты человек секретный и работа у тебя секретная. А бабы все ж выведали, что оперативные задания ты выполняешь на Тамаркиной койке, при задутой лампе. И это при живой жене, которая пончики тебе печет и в портфель закладывает. Не совестно? У Тамарки муж в армии, ребятенок малый, а ты его в ноги кладешь, а сам на его место ложишься. Кабы любовь, ладно. А какая между вами любовь? Страхом ты Тамарку на крючке держишь. Вроде бы она гдей-то прибалуху про колхозы запевала. Какая краля была, канареечка, а погляди, куда ты ее затоптал. Замотки твои стирает, ногти тебе обрезает, а реветь ты ей не велишь. Обожди, мужик ейный воротится с армии, он тебе банок наставит. Подумаешь, Гарун Рашид, ногти ему обрезай! Позабыл небось, как в районе меня в ресторан заманывал?
Поначалу агент пытался прервать речь Катерины, однако напор ее был настолько силен, что ему пришлось слушать до тех пор, пока не застонал Митя.
— А ну вас всех, — спохватилась Катерина и пошла по воду.
Юрий Павлович не сразу понял, как ему действовать. Оказывается, его совершенно секретное поведение известно всей округе. Он настолько растерялся, что на время лишился дара речи; пощупал что-то в грудном кармане, отпер портфель, достал папку, вынул чистый лист бумаги и удивленно оглядел его с обеих сторон. Вскоре, однако, взял себя в руки и начал писать через копирку.
Из портфеля выбежал пончик. Юрий Павлович испугался, прикрыл его бумагой, и вовремя.
Вернулся Роман Гаврилович.
Между тем Юрий Павлович дописал последнюю фразу, красиво расписался и предложил:
— Почитай. Здесь в общих чертах изложен моральный облик Суворовой. Читай, читай. Тебя касается.
— Эва, сколько накатал, — сказал Роман Гаврилович. — Да тут не разобрать ничего.
— Действительно, копирка слиняла. Ну хорошо. Руки помыл? Держи первый экземпляр. Не изомни. Пойдет по инстанциям.
— Ну и писатель… Тебе бы в доктора наняться, рецепты выписывать. Ничего не понять. «Будто бы я, — медленно разбирал Роман Гаврилович, — будто бы я разъезжаю по деревням и требую, чтобы местные жители обрезали мне на ногах ногти, и будто бы я покрываю местных жителей, складывающих частушки, выставляющие в ложном виде руководителей партии и правительства, и будто бы…» Ничего не видать. Глаза режет.
— Не имеет значения. Дальше в том же духе. Дочитаешь, подпиши внизу своей рукой — факты изложены верно. И проставь номер партийного билета.
— Разве в такой теми прочитаешь, — Роман Гаврилович наклонился к коптилке и вроде бы невзначай поджег уголок листа.
— Осторожно! — Юрий Павлович вскочил.
Роман Гаврилович помахал листком и бросил шевелящийся пепел на шесток.
— Это что значит? — спросил Юрий Павлович, принимая положение «смирно».
— Сгорела бумажка, — Роман Гаврилович развел руками. — Сгорела, и, как говорится, дыма не осталось. Не огорчайтесь. Вы имеете копию. Подумайте, зачем вам фиксировать свои секретные отношения с женой красноармейца в двух экземплярах?
— Прежде всего не бумажка, а рапорт! Служебный рапорт, товарищ Платонов! Оскорбление сотрудника органов при исполнении служебных обязанностей. Клеветнические измышления…
— Какие же измышления? — не понял Роман Гаврилович. — Пончик налицо.
Юрий Павлович остановил на лице председателя немигающий взгляд.
— Таким образом, вы за Суворову?
— А за кого же?
— А я думал, за Советскую власть. Надеюсь, вы понимаете, что ночлег в вашем доме при создавшейся обстановке отпадает… Придется искать более гостеприимное место.
— В Хороводах? — простодушно спросил Роман Гаврилович.
Юрий Павлович вспыхнул и официально протянул белую руку.
Роман Гаврилович слегка встряхнул вялую кисть, попробовал ее на вес и, когда она удобно легла в его ладони, сладострастно сдавил ее в трубку.
— О-о-о-ой! — вскричал Юрий Павлович и, вероятно, первый раз в жизни заморгал глазами.
Роман Гаврилович с удовольствием выслушал прощальный возглас агента и выпустил на волю его слипшиеся пальцы.
А вскоре прискакал Емельян.
Только вошел, стал оглядываться.
— Где Катерина?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — неприветливо откликнулся Роман Гаврилович. Его тревожило хрипловатое дыхание Мити, да и раздражение против агента не улеглось.
— Прими отчет. Лекарство принес, градусник принес. Меда нет. Небось Кабанов съел… А Катерине у меня сюрприз.
Емельян вышел в сени и вернулся с квадратом зеленоватого стекла. Как уже упоминалось, стекло в Сядемке было такой же редкостью, как мотоцикл с коляской, и Роман Гаврилович изумился:
— Где ты его добыл?
— Много будешь знать, состаришься.
Емельян пошел примерять стекло к раме, а Роман Гаврилович полез к Мите, ставить градусник.
— Горячий наш пионер, как самовар, — сказал он. — Сколько минут держать?
Емельян не знал, однако предупредил, что чем дольше будешь держать, тем больше нагонит градусов. Намеряли около сорока.
— Не может быть, — сказал Роман Гаврилович. — Придет Катерина, перемеряет.
Сели за стол. Задумались.
— Стекло почти в аккурат, — попробовал утешить председателя Емельян. — Сверху немного обрезать, сбоку щелку замазкой залепить, и будет тепло, как при Тихомирове. Катерина обрежет. Федот Федотыч ее научил без алмаза стекло обрезать… бечевкой.
— Послушай, Емельян, — начал Роман Гаврилович, — хочу я с тобой посоветоваться по серьезному вопросу, как с секретарем партийной ячейки. Какое твое мнение? Как поглядят колхозники, если я с ней распишусь?
— С кем?
— С кем, с кем… С Катериной.
— С Катериной?! — Емельян чуть стекло не раздавил. — Как поглядят колхозники, не знаю, а я против.
— Ты? Почему?
— Потому что я раньше тебя к ней очередь занял. На два года раньше, ясно? А ты становись в затылок.
— Очередь занял? Тебе лет-то сколько?
— Совершеннолетний. Двадцать второй пошел.
— А ей скоро тридцать.
— Небось! Титьки крепкие.
— Заткнись. Она идет.
Катерина поставила ведра, разделась и кинулась к Мите.
— Дров достали? — тревожно спросила она.
— Палку принес, — хмыкнул Емельян. — А вот я тебе стеклышко раздобыл…
И, хотя видел, что Катерине не до него, не утерпел и похвастал, как пришло ему в голову вынуть стекло из чугуевского шкафа.
— Свел бы ты Гнедка на конюшню, — сказала Катерина.
— А ты? — спросил Емельян. — Долго тут будешь ошиваться?
— Пока Митю не выхожу. А может, и дольше.
— Снова, невеста, по председателям пошла?
— Снова, Емеля, по председателям. Ступай. Конь пить хочет.
— Ну вот, — грустно проговорил Роман Гаврилович. — Еще одного помощника потерял.
— Зато фельдшерицу нашел, — она села рядом. — Давай думать, как Митю спасать. Боюсь, воспаление в легких. Побегу к Пошехонову, может, кизяка даст.