— Небось заповеди не выполняет, — вставил Барханов.
— Кто их знает, за что. Он с ними вроде подрался, да сгинул. Чего ему ждать? Глядишь, завтра Чека заявится. Станут разбираться, почему Емельяна били, в меня упрутся… На что мне это надо? Раскулачивайте меня, как честного кулака. Лишь бы шуму не было…
— Шуму не будет, — проговорил Барханов. — Обещаю. Ступайте домой… Да, а как вы замок отомкнули?
— Так ведь я его вешал, — игриво сощурился Кабанов, — а у замка завсегда два ключа… Мне идти?
— Минуточку, — остановил его Барханов. — С вами выйдет товарищ Платонов. А меня и секретаря комячейки вы запрете.
— Как запру? — разинул рот Кабанов.
— Так, как было. На замок.
Роман Гаврилович хотел что-то возразить, но Барханов остановил его вопросом:
— Оружие при вас? Нет? Следовательно, остаться при секретаре ячейки придется мне. А вы скачите в район. Доложите обстановку. Все. Споры отставить… Итак, гражданин Кабанов, с вами выйдет товарищ Платонов. Вы нас запрете и ему отдадите ключ. Подождите. Вам придется задержаться на посту до прихода Тимофея.
— Не-е, здесь я стоять не стану!
— Нехорошо, гражданин Кабанов. Вы же Тимохе обещали.
— Да на что вам-то здесь оставаться?
Кабанов глядел скорбным взглядом мученика, хоть на божницу ставь.
— Неужели непонятно? Нам, а по-моему, и вам важно, чтобы Тимофей возможно дольше не поднимал паники. Ну, пока. И, пожалуйста, тише.
Так и порешили. Нацепив замок, Роман Гаврилович спросил:
— На один оборот было замкнуто или на два?
— На два, — вздохнув, ответил Кабанов.
— И мы запрем на два… Спасибо, Гордей Николаич. До скорого свиданья.
Погода меж тем портилась. Холодный северный ветер гнал поземку. Кое-где по-ночному, безадресно брехали собаки.
Прежде чем бежать к Пошехонову, Роман Гаврилович направился домой. Надо было надеть под пальто теплый жилет, сменить рваные домашние чоботы на добротные бурки, взять наган и предупредить Катерину, чтобы заперлась на все замки.
Деревня притаилась. Редко где горел свет. За изгородью конюшни мерцал кочующий огонек. «Пошехонов на трудовом посту, — обрадовался Роман Гаврилович, — сперва прикажу готовить подводу, а потом забегу домой».
Выслушав председателя, заведующий конюшней заторопился, повесил «летучую мышь» на деревянный костыль, косолапо побежал к стойлу и, гордясь, вывел когда-то принадлежавшего Чугуеву коня.
Гнедой жеребец с белым ромбом на лбу дружелюбно трогал храпом плечо Пошехонова. И было непонятно, кто кого ведет: конюх коня или конь конюха.
— Подержи его, Роман Гаврилович, — сказал Пошехонов. — Хомут вынесу.
Почуяв чужую руку, Гнедок слегка дернулся. Но повод был натянут властно, и конь ограничился тем, что, переступая тонкими задними ногами, сделал циркульный круг вокруг незнакомца.
Пошехонов прибежал с хомутом под ручку, нежно ругнул балованного любимца и принялся надевать перевернутое вверх клещами, латаное-перелатаное изделие колхозного шорника на королевскую шею коня.
— Конь-то чугуевский, да сбруя вавкинская, — горестно заворчал он и осекся, увидев, что у изгороди остановились два всадника. Один, похоже, зампред исполкома Горюхин. Второй, высокий, стройно сидевший в седле, — чужак.
Роман Гаврилович заметил их еще раньше и отступил за крыло ворот.
— Куда, мужичок, собрался? — крикнул высокий.
— Да я вот… Я никуда… Запрягать, — заводя коня в оглобли, откликнулся Пошехонов, — приказали…
— На ночь глядя? Кто приказал?
Роман Гаврилович глядел в щель. Голос казался ему странно знакомым. Если бы высокий произнес еще несколько слов, Роман Гаврилович был уверен, что узнал бы его.
Но в этот момент возникла пауза. Пошехонов подыскивал наиболее безобидную кандидатуру.
— Кто же? — повторил высокий.
— Вавкин, кажись… — нашелся Пошехонов. — Ну да, Вавкин.
— Бывший председатель колхоза, — предупредительно и, можно сказать, подобострастно пояснил Горюхин.
— Большевик? — спросил высокий.
— Кажется, да. Недалеко проживает. Изволите проехать?
Они тронули коней и стали опускаться в овраг.
— Кто это? — спросил Пошехонов.
— А я почем знаю, — сердился Роман Гаврилович. — Давай быстрей… Вавкин, Вавкин… Почему Вавкин?.. Не мог назвать кого-нибудь, кто подальше живет.
— А кого? Тебя поминать? Петьку? — отвечал Пошехонов, разминая задубевшие на морозе гужи. — У Емельяна сотрясение в мозгах. А больше кто мне приказать может? Данилушка?
Он цеплял в недоуздку карабины вожжей, когда из-за оврага снова появились два всадника.
— Ну все? — торопился Роман Гаврилович. Заехать домой не удавалось.
— Обожди, сенца подкину.
— Ладно. Хватит сенца. Все?
— Все. Обожди-ка. — Пошехонов кнутовищем выковырнул из копыта коня льдинку. — Теперича все. Не пужай его кнутом, будь добрый. Вожжой понужай, он и побежит… Кнутом не бей… С богом!
Роман Гаврилович схватил вожжи, направил Гнедка за конюшню, чтобы выехать на дорогу задами, и упал на ходу в дровни.
Гнедок благополучно миновал дырявый мост через Терешку и полетел напрямик к большаку. Послышался негромкий пистолетный выстрел, первый выстрел в Сядемке со времен гражданской войны.
Мела пурга. Стреляли, видимо, из дамского пистолета. До Романа Гавриловича слабая пулька не долетела.
ГЛАВА 22ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ УСПЕХОВ
Вечером к Платоновым прибегла Фрося узнать, не видела ли Катерина ее мужа, Петра Сидоровича.
Была она издерганная, умученная, но перед визитом к председателю нацепила дутые бусы и забелила синяки на лице.
После неудачного похода к часовенке Катерина была не в духе.
— А ты у евоного дружка спроси, где твой шляется, — посоветовала она, — спроси у Тимохи. Он Емельянову избу с ружьем караулит.
— Я бегала. Тимоха не подпущает. И к Вавкиным бегала. Уморилась. Щи преют, а его нет.
— Не тужи. Сам не приедет, так поймают.
— Чего болтаешь? Кто он, кролик, чтобы его ловить?
— Бирюк он у тебя, Фроська, а не кролик.
— Ой, Катерина! Неделю с председателем поспала, а вовсе слиняла. Слыхала, какое фамилие твоему полюбовнику прилепили? Не слыхала? А я слыхала. Кулачник — вот как его народ величает. И верно. Орехова раскулачил, Кабанова кулачит и на Петра Сидорыча намахивается… Петр Сидорыч хоть крышу в хлеву настилал, а твой что? Жалко, Шевырдяева нету. Он бы вам всем за Петра-то Сидорыча холку намылил.
— Не зевай! — у Катерины потемнели глаза. — Не глухая. Уважал Игнат твоего Петра. Это верно. Петр Сидорыч…
— Уважал! — подхватила Фрося. — Вот и именно — уважал. Заведующим развлечениями поставил… А ты чего на него косишься?
— Садись и слушай.
— Какие посиделки! — Фрося зачерпнула ковшиком воды. — Побегу искать…
— Садись! Ты законная супружница, ты первая и узнаешь.
Голос Катерины был странно печален. Фрося перестала пить.
— Шевырдяев Петра уважал, а твой Петр ему в спину вилы воткнул.
— Кто воткнул? Какие вилы?
— Обыкновенные. А труп утопил в Терешке.
Фросю словно ветром шатнуло. Как стояла, держа обеими руками ковшик, так и грохнулась на пол.
Катерина расстегнула ее пальтишко, прыснула в лицо.
— Не надо, — Фрося открыла глаза. — Помада смоется… У меня голова сроду слабая. Кружится… Смехом сказала?
— Какой смех. Сущая правда. Раньше следователи на Макуна думали, а нынче все сошлось на одну точку. На твоего Петра.
Фрося тяжело поднялась, отлепила со лба мокрые волосы.
— Что ж теперича ему будет?
— Что в уголовном кодексе сказано, то и будет.
Фрося покачивалась на скамье, пошептывала «страсти-то какие, батюшки… Страсти-то какие» и что-то обдумывала.
— Нет, — встряхнулась она. — Не может того быть! Обожди, Петр Сидорыч придет, выскажу ему, что ты на него клепаешь. Он тебе морду размалюет.
— Долго теперь его дожидать. Он на исполкомовской лошади ускакал.
— Никуда он не ускакал. Не посмеет он ускакать… Он меня жалеет.
— Оно и видно. То-то ты забелилась, как печка.
— Ну и что. Тебе хорошо. Отряхнулась курица с-под петуха и пошла зернышки клевать… А я законная жена. Бьет не до смерти. Учит… Игнат убег, вот и болтаете, кому что померещится. Дурите сами себе головы… Твово Макуна вон прикончили. Тоже на Петра скажешь? Чего молчишь?
— Ладно. Молчать не стану, — Катерина вздохнула. — Петр, и никто другой. Игната заколол, чтобы сундук утащить, а Макуна за то, что объявил милиции.
Фрося подняла глаза. Ее страдающий взгляд не дотянулся до Катерины, уперся в пустоту.
Так и сидели — Фрося у двери, возле ведра, а Катерина за столом с недоштопанным носком Романа Гавриловича. Сидели, пока в горницу не влетел румяный с мороза Митя.
— Тетя Фрося, — возвестил он, — тебя Петр требует!
— Где он? — вздрогнула Фрося.
— За гумном.
Она поглядела на Катерину.
— Чего ж ты? — сказала Катерина. — Ступай.
— Боюсь…
— Чего бояться? — Митя, подпрыгивая, скидал пальто. — Он сам боится. Прячется.
Фрося ушла, Катерина принялась неряшливо собирать ужин. Мите показалось, что она очень недовольна собой.
— Где папа? — спросил он.
— В район поехал, — соврала она, не подозревая, что говорит правду. — Где вывозился?
— Мы с ребятами на наковальне ковали. Хозяина нет. Бери что хошь. И щипцы, и ручник, и зубилья.
— Ступай, умывайся. На крыльцо по нужде не бегай. Сикай в ушат.
— Почему?
— Потому что в ушат. На улицу не выходи.
Она задвинула ржавую щеколду, приперла ворота хлева деревянной лопатой, глянула на крохотный, согнутый из гвоздя крючок, повисший на косяке горницы, махнула рукой и ушла за перегородку.
До Мити не сразу дошло, что Катерине страшно. Она всегда представлялась ему таким же могучим существом, как отец. Когда-то, давным-давно она вступилась за попа. За это ее исключили из партии. Еще раньше, пятнадцатилетней девчонкой, сражалась против белых в коммунистическом полку на южном фронте. В награду за храбрость ее выдвинули на пехотные командирские курсы. Училась на пулеметных курсах… Видала живого Ленина.