Эпидемия страха, поразившая Катерину, Фросю, Петра, Кабанова, бросившего на произвол судьбы кузницу, перекинулась на Митю. Особенно его озадачило, что Катерина закрыла пустой хлев. Правда, из хлева по лесенке можно забраться в клозет, а из клозета, сбив ветхую вертушку, пробраться в сени. Но кому придет в голову пользоваться таким путем, если дверная щеколда держится на честном слове.
«Конечно, — подумал Митя, — жутковато, когда знаешь, что недалеко в избе лежит Макун, проткнутый вилами, но не настолько же жутковато, чтобы запираться на все запоры. Мертвецы по гостям не пойдут».
Он накинул крючочек сенной двери в петельку и притаился на печи.
Катерина задула свет.
Метель хулиганила за окнами. Дом вздрагивал.
Митя накрылся тулупом и стал размышлять, какой гостинец привезет папа. Возвращаясь из района, отец всегда привозил что-нибудь интересное: то книгу Жюля Верна, то краски в тюбиках, то карандаш — с одного конца синий, а с другого красный. Митя уже задремывал, когда ему показалось, будто в сенях постучали. Он поднял голову. Легонько постучали еще. Стук исходил от задней слепой двери сеней, единственной неприступной двери, забитой гвоздями и загороженной тяжеленным рундуком. Чужак стучит.
— Тетя Катя! — позвал Митя шепотом.
— Что тебе? — сразу откликнулась Катерина.
За переборкой скрипнула кровать. В кромешной тьме проплыла белая рубаха Катерины и замерла у порога.
Метель свистела. Ветер доносил голодный рев колхозных буренок.
Едва Катерина успела вымолвить «никого нету, спи», как снова раздался стук, на этот раз в окно за переборкой.
— Ах ты, леший тебя возьми! — сказала она вслух. — Кто там?
Ей что-то ответили.
— А кто это? — спросила она.
Митя навострил уши. В свисте ветра удалось разобрать только, что голос был мужской, хриплый.
— Таких у нас сроду не было! — крикнула Катерина. — Ступай, куда шел! А ты, Митрий, не переживай, — крикнула она еще громче. — Пущай только сунется. Наган под подушкой!
— Разве наган здесь? — удивился Митя. — Папа же без нагана не ездит.
— А сегодня уехал без нагана. Наган оставил нам. Радуйся.
— Заряженный?
— Вот настырный пацан!
Она достала револьвер, пострекотала барабаном.
— Нет. Порожний. — Катерина подошла к окну, прислушалась. — Вроде ушел. Ложись. До утра как-нибудь додрожим, а там и батька воротится.
— Погоди! — Митя покопался в своем барахле, достал предмет, похожий на маленькую дыньку. — У нас пошибче оружие есть.
— Что там у тебя? — Катерина насторожилась. — Никак граната?
Она метнулась к печурке, засветила свечу.
— Ну да, лимонка! Ах ты, стрикулист этакий! Брось сейчас же. Нет, обожди. Не бросай! Держи крепше. Клади на стол. На самую середку, чтобы не покатилась. Прямо горе с тобой! Где взял?
— В кузне. Кабанова хвалишь, а у него…
— Гляди, Митька! Будешь в дом бомбы таскать, уши надеру. Не погляжу, что председателев сын. Слава богу, запала нет. А то вознеслись бы мы с тобой в небеса…
— Ништо! — сказал Митя. — Она и без запала тяжелая. Угадаю по кумполу, враз копыта откинет.
В окно снова постучали. Катерина задула свечу. Постучали еще.
— Ступай отсюда! — крикнула она. — Мужиков подыму!
— Случаем, не Катерина Васильевна? — донеслось сквозь вой ветра.
— Ну Катерина. Что дальше?
— Пусти на минутку… Не бойся.
— Да ты чей?
— Тихомиров… Помнишь такого?
— Батюшки! Павел Акимович? Обожди, выйду!
Незваный гость долго отряхивался, охлопывался и опахивался в сенях и наконец робко ступил в горницу. Это был невысокий бородатый мужичок с юркими глазками и малиновым носиком. Он, не стукнув, прислонил длинный страннический посох к печке и принялся ладошкой отогревать нависшие в усах сосульки.
«Бедняк», — подумал Митя.
Между тем мужичок ловко скинул с плеча тощий сидор, снял старенькое, аккуратно отремонтированное пальто, сложил его, как книгу, и расстелил по скамье, словно спать уложил.
Мужичок был чистенький, в крапчатой лазоревой косоворотке, опоясанной тонким пояском, в брюках, заправленных в длинные, вязанные чувашским узором носки. А руки у него были огромные, с кривыми неподвижными пальцами.
«Кулак», — подумал Митя.
Стрельнув по сторонам глазами, Павел Акимович спросил быстренько:
— Шевырдяев здесь?
— Шевырдяева не опасайся, — ответила Катерина. — Преставился.
— Эва как! — Павел Акимович перекрестился. — А я за все углы шарахался…
— Да ты садись! — спохватилась Катерина. — Чего робеешь. Ты этот дом строил, здесь детишек растил. Тут все твое.
— Было мое, — смиренно поправил Павел Акимович и сел на краешек. — Закурить тут у вас можно?
— Кури, кури… Сейчас самовар вздую… Как живешь-то?
— Живу. В будке. На линии. И хозяйка, и ребятишки. Тесновато маленько, а ничего. Живем. Как все советские люди.
— Насовсем приехал или в гостинку?
— Тут видишь, какое дело, — Павел Акимович достал кисет, украшенный бисером, скрутил неподвижными пальцами аккуратную дудочку, склеил языком, нагреб с ладони молотый самосад, прикурил от лампы и продолжал: — Как нас Шевырдяев согнал, мы с хозяйкой нанялись на железную дорогу. Будка теплая. Работа пустая. Переезд и входная стрелка. Дали карточки. Чего не жить? А все ж таки душу гложет. Начальник станции у нас инженер дипломный, на квартире у него пианино и портрет Льва Толстого. А мы от него утаили, кто мы такие. И вот выпил я на власьевские морозы-то, пошел к нему и обрисовал свою жизнь. Так и так, товарищ начальник, смухлевал я маленько. Никакой я не батрак, а человек раскулаченный, лишенный права выбираться и быть выбранным. Покаялся и жду. Сейчас, думаю, шуганет на все четыре стороны и останемся мы с хозяйкой под божьим произволом. А он раздумал маленько и сказал, что я никакой не кулак, а самый безгрешный середняк. Я было заспорил. Как не кулак, когда у меня дом под железной крышей. А он говорит: на днях депешу из центра под литерой «Б» передавали, а в депеше приказано, чтобы огулом не раскулачивать. Поторопились, мол, тебя в кулаки произвести, загнули левый загиб. Пиши в Москву жалобу, воротят тебе дом и доброе имя. А дом все ж таки не шутка. Сама видишь, какой. С полу не дует?
— Что ты! Ни одна половица не скрипнет!
— Вишь как. А без единого гвоздя настлано. Буравил отверстие и дубовую палочку загонял… И раздумал я так: раньше, чем на верха бумагу пускать, смотаюсь-ка я на родину да погляжу. А то жалоба пойдет, а там ни дома, ни лома. Маракую, как лучше, а тут статья Сталина. Вот я и прибыл. Сунулся было к Чугуеву — нет никого. Дом темный. К Вавкину было наладился, да не посмел… Надо бы к Макуну сбегать. Он мне десятку должен. Как считаешь, отдаст?
— Не ко времени ты заявился, Павел Акимович, — вздохнула Катерина. — У нас тут полный погром. Убили Макуна. — И Катерина вкратце рассказала историю с Петром и с макарьевским сундуком. Павел Акимович усомнился.
— Что Петр сундук выкопал, ни в жисть не поверю. Он задаром рукой не махнет. Лентяй первой гильдии. А вот Шевырдяев, если помнишь, часто с саперной лопаткой по оврагам шастал. Шурфы копал. Песочек для кирпичного завода выискивал. Он и наткнулся на сундук, а послал Петра за подводой. А Петр прибыл с подводой и с вилами. Бандит он, и больше никто. Где он?
— Шут его знает. Где-то здесь прячется… За Романа Гавриловича боюсь. Как бы чего не было.
— Роман Гаврилович? Кто это? Новый председатель? — сообразил Павел Акимович.
— Новый. Из города.
— Небось тысячник?
— Тысячник. Моторный мужик. Жену потерял.
— А этот подсолнушок конопатый евоный?
— Митька? Евоный. Вот какие у нас обстоятельства. Сидим и дрожим.
— Никто не дрожит, — Митя сердито глянул на Катерину. — У нас лимонка!
— Верно, сынок, — улыбнулся ему Павел Акимович. — Зачем беду накликать? Баловать не дадут. У нас вон, недалеко от линии, в селе Воскресенском разыгралась мелкобуржуазная стихия. Троих топорами порубили. Одну девушку-пионерку. Будто пионерка доказала, где зерно прячут… Обождали бы маленько, дождались бы статью Сталина, не пришлось бы тюрьмы перегружать.
— Что ты Сталина-то поминаешь? — спросила Катерина. — Что за статья?
— А «Головокружение от успехов». Или не слыхала?
— Гляди, как звонко. Не слыхала.
— Неужто к вам газета не дошла? У нас днем и ночью народ над этой статьей гудит. Там сказано… — он приблизил голову к Катерине и заговорил шепотом: — Там сказано, что обобществление молочного скота в колхозах выгодно только нашим заклятым врагам.
— Не может того быть!
— Думай как хошь, а статья у меня вот здесь за пазухой. Показать?
— А ну-ка?
— Только она у меня из газеты переписана. Самой газеты нет. Она на станции за двадцать рублей ходит. А статью я в тетрадку списал. Вот я тебе зачитаю…
Павел Акимович нацепил на маленький носик обернутые на дужках тряпочками очки и стал читать:
— «Головокружение успехов…» Эх, — подосадовал он, — надо было «от успехов», а я зафиксировал «успехов». Спешил. Газету с-под локтя рвали. Какое тут писание…
Сначала Катерина слушала плохо. Ей все казалось, что кто-то идет вдоль окон по черной улице и сейчас постучится. Но одна фраза поразила ее.
— «Успехи нашей колхозной политики, — читал Павел Акимович, — объясняются между прочим тем, что она, эта политика, опирается на добровольность колхозного движения… Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно…»
— Так и сказано? — спросила Катерина.
— Точно так. Списано с газеты: «…в ряде районов СССР… имеются попытки выскочить из рамок артели и перепрыгнуть сразу к сельскохозяйственной коммуне. Артель еще не закреплена, а они уже „обобществляют“ жилые постройки, мелкий скот, домашнюю птицу, причем „обобществление“ это вырождается в бумажно-бюрократическое декретирование».
— Вот как! — ахнула Катерина. — А у нас всех в колхоз записали. Вплоть до курей.
— Обожди. Дальше еще крепче: «Дразнить крестьянина-колхозника „обобществлением“ жилых построек — слышишь, жилых построек! — всего молочного скота, домашней птицы… такая „политика“ может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам». Вот так вот.