рнула брови. а потом — как схватит нас за сердце!
милый наш коллега — старинный господин сайкаку в новелле о монахинях-певицах — гуляющих на лодках в гавани осаки сетовал что ныне они ничем не отличаются от уличных дешевых потаскушек — и что цена им охапка дров или пара сухих макрелей. когда-то они зарабатывали пением молитв — теперь распевают любовные модные песенки. на юных монахинях тростниковые шляпы — желтые халаты из бумазеи — нарядные носки. они снуют среди кораблей — стоящих в гавани — и на глазах у всех переходят на заезжие корабли со своих лодок — ‘без всякого стыда’ — к тем кто вдали от жен в одиночестве спит головой на волнах как на подушке — и возвращаются очень быстро. помимо пения и короткой любви осакские девицы приторговывают амулетами и раковинами сугай помогающими роженицам. уразумели? — спрашивает господин сайкаку в конце. мы уразумели — конечно же. авторская грусть безбрежно нам дорога. но рассматривая в лупу фигуры собственной судьбы — обшаривая в телескоп закоулки собственной поэтической вселенной мы не можем не думать о том что обменивать любовь на сухих макрелей — или на бутылку керосина из хозяйственного ларька — или на фонарное стекло — или на апельсин и яблоко — или на кулинарный помазок из гусиных перьев — небесно хороший поступок. такими затевались предметы — и отношения между ними — то есть предметный мир. не можем не грустить по таким поступкам. всем сердцем ожидать их. стремиться к ним.
мне до смерти нравится как деревенские дядьки держат в руках гармонь: как женщину за задницу. немножко от себя вперед — немножко книзу. немножко свирепо — и очень крепко. с таким удовольствием! вы мне простите разговор о гармони — но если б не городская вульгарность — гармонь не казалась бы таким нехудожественным инструментом. а женщины-гармонисты! — клубные худруки, учительницы музыки, просто умницы! они играют с лицами как если бы принимали сзади мужчину. глаза прижмурены — стыдливая сладкая чуть улыбка. обязательно легко насмешливые глаза. они смеются и над этим невидимым мужчиной — которому захотелось — где-нибудь в лабиринтах зимнего двора — среди петухов и овечек. и над нами — стоящими напротив — потому что сзади это не мы. женщины-гармонисты всегда стараются играть сидя. ведь тела их очень быстро зальются усталостью. от такой музыки.
лодочные станции так хороши так дороги — что думая о них хочется взлететь одновременно на всех здешних лодках. задымить моторами. уключинами загреметь, заныть. немыслимыми траекториями ввинтиться в белый след реактивного самолета — и спикировать в мокрый поцелуй земли и воды — и разбиться. только конечно не до смерти. потом — ожить. лодки разогнать по местам — по мосткам и эллингам. лодочные станции — территория восторга: юности — надежды — бесконечной любви. лодочные станции — молитвенные поляны. самые главные в жизни. и неважно совсем что половина хозяев эллингов — лодок в них не имеет. или круглый год держит под потолками на ремнях как побежденных чудищ. половина людей приходит сюда для того чтобы доставать из земляных погребов мерзкие мутные соленья — и покрытую двухвостками свеклу. садиться вместо стульев на ненужные блеклые спасательные круги — пить и плакать. пусть! лодочные станции — храмы которые ничем нельзя осквернить. и можете себе представить? — у меня и первой любовью была дочь председателя кооператива лодочной станции нашего города.
у меня есть можжевеловые четки. их звенья — веселые круглые шары. я купил их чтобы нюхать. комкаю в кулак — и подношу к носу. чудесный способ общения с богами. попробуйте!
председателю меминского сельсовета сорок четыре года. председатель живет без семьи — с мамой — которой восемьдесят. по-странному не сложилась у председателя личная жизнь. трудно представить себе человека красивей умнее и веселее. и в ранней молодости — и теперь. и здесь — в окрестностях серда-мемей в глубинах балтасинского района — и когда-то в казани в химико-технологическом. с председателем радостно дети здороваются — и взрослые как один. у председателя большой дом. с синими воротами. на воротах нарисованы гусь в тюбетейке и цапля в бусах — друг дружки касаются крыльями. это когда-то рисовал председателя отец. председатель знает много красивых песен — много хороших слов — и часто произносит их на людях: на праздниках в школе; на новогодних утренниках в детском саду — когда наряжается кыш бабаем; на вечерах в клубе. председатель владеет родным татарским и удмуртским языками. собственно русским председатель и не пользуется в мемях. русский почти ни при чем. председатель режет ноябрьских гусей за домом. потом потрошит их — раскладывает в тазы со снегом хлюпающие желтые горсти жира, гусиные горла, печени. любимая песня председателя — ‘за домом растет черемуха’. если ты соскучишься — открою окно — ты влетишь ко мне легким ветром. если я соскучусь — открою окно — ты влетишь ко мне легким ветром. такие там слова во втором куплете. я обнимал председателя на прощанье и благодарил за помощь. а председатель сказал мне: останься. или в гости потом приедь. я остался. и еще приехал. мы сдружились в минуты в секунды! мылись в бане. плечом к плечу. до ночи там просидели. перед сном председатель проверил маму. мне сказал: отвернись пожалуйста. щелкнул светом. мы улеглись с председателем на одну кровать. хоть в доме кроватей много. пизда председателя — самая сладкая. набухшая горем. упругий из песен язык. белые лодки — ноги. сверкающее на весь дом тело. я то и дело вскакивал и включал свет. уговаривал председателя не стесняться. сцеловывал председательские слезы. председателя зовут рамиля. я всегда в деревнях никого не трогал. но с председателем серда-мемей мы гладились и плакали несколько раз в ноябрьские декабрьские ночи — в пропахшей шерстью, калиной и гусиными крыльями комнате.
инна колет грецкие орехи березовым поленом у меня за спиной. я сижу на стуле и пишу — она сидит на полу и колет. за окном пятый день мороз — поэтому инна не в садике. у инны орехов — целый таз. у меня тоже — целый таз замечательных срочных мыслей. это полено я когда-то привез из волшебного коми леса. оно — из числа моих домашних покровителей. полено живет под шкафом. наблюдает за нашими ступнями. внимательно их охраняет. мне очень трудно не расколоть волшебным поленом иннину глупую голову. инне угрожает серьезная опасность. после каждого удачного удара она кричит: я сильная! звонко хохочет. я закрываю глаза и шепчу: доброе полено! ты березовое! из белой ноги господа на земле! заступись за инну!
необыкновенная печаль серыми ладонями сжимает сердце когда я думаю об оригами. это очень-очень правильное искусство. очень точен его язык. но я не могу им заниматься: к вечеру первого дня занятий я лягу и умру от старости. почему так? вероятно потому что оригами белое. потому что под машину попала соседская девочка лена — любившая оригами больше всего на свете. потому что его фигуры — умные и смешные. коэффициент хрупкости в них — самый тот. потому что оригами — как литература. более мудрая ее сестра. когда по бумаге не нужно водить ручкой. можно сложить из нее белую рыбу белую лягушку — подвесить над изголовьем и лечь спать.
покойная моя прабабушка анна семеновна горбунова страшно веселилась когда наблюдала как я что-нибудь брал ногами. ее не стало когда мне было лет восемнадцать. когда-то я каждое лето приезжал в камский город оса где она прожила свою жизнь — в деревянном доме у пристаней. очень суровая — совершенно одна. каждому абсолютно говорила угрюмо ты. и на рынке и в райсобесе. не общалась ни с кем из своих здешних родственников: ни с родными детьми ни с внуками ни с детьми внуков. только криво улыбалась нам — кировской родне: моему отцу — вятскому внуку, моей маме — вятского внука жене, и вятским правнукам — нам с сестрицей (хоть и не сразу припоминала наши с ней имена). я случайно как-то заметил. брал носок с пола пальцами ноги. прабабушка увидела — и так захохотала!.. подавилась даже рыбным пирогом. я спрашивал: что смешного? она только еще больше смеялась. пришел отец и на меня наорал. было из-за чего в общем-то: прабабушка уже сипела. надо же! надо же придумал! — кричала сквозь слезы и показывала на меня крюченным пальцем. честно вам скажем: все последующие разы предметы ногами мы брали уже нарочно — с сестренкой на пару — у анны семеновны перед коричневым лицом. реакция прабабушки всегда была неизменна. она начинала хохотать — и мы вместе с ней тоже. падали даже на пол у прабабушкиных ног. никто кроме нас не знал как выглядит ее смех. она видела много горя. муж погиб на фашистской войне — оставил анне семеновне четырех деток. родителей белые потопили на барже смерти где-то между сарапулом и сайгаткой. прабабушка прабабушки была веслянская колдунья — известная всему верхнекамью. пермяки звали ее сюсь лизуш — смышленая лиза. в одно лето анна семеновна хотела подарить нам ткацкий стан. а куда мы его? хоть я и плакал и порывался взять. на другое лето — ангелицу на темном полотне-иконе. я когда ее увидел — от радости чуть не сошел с ума. божку себе возьмите. — мрачно сказала тогда прабабушка. родители поленились тащить. а на следующее лето она куда-то исчезла. я до сих пор временами думаю что ради обладания этой ангелицей упорно и веселил прабабушку хватанием ногами подстаканников и носков. но что-то вот не завершилось в наших с ней отношениях — не достиглось что-то. видимо нужно было смешить прабабушку еще больше. пожить рядом с ней в ее холодном прикамском доме целую зиму или целый год — и брать носки с пола в день раз по сорок. может так? хотя возможно это веселье ног было затеяно для того чтобы мне лишь увидеть темную ангелицу. из рук анны семеновны.