верены — и ликовали еще больше.
мы вернемся в город где жили прежде — где на крышах больших домов — облмузея и мэрии — сидят наши любовницы в античных платьях — с венками и лирами — босиком. они приезжали с августовских дач и бежали на нашу ночную работу — находили нас везде. мы грязные. — говорили они. — мы грязные как свиньи. ничего. — задыхались мы и рвали с их изуродованных комарами ног зазелененные пыльные шорты. счастливые ольги ругались матом. ольги и правда ведь были грязные — такие противные — дорогие — кричали на всю комнату — пахли — кидались ртами — подставлялись и поворачивались — глотали и хлюпали — молчали курили — потирали ноги — шатаясь брели в туалет — возвращались ложились прикрывали глаза. но мы забирали в кулак их скользкие волосы и дергали посильнее. они ойкали — и все сначала. с каждым пихом поминали господа — твердили: о боже. и бог посылал нам новые силы. он нас тогда не карал. мы знали что кроме нас оленьки водили дружбу с усатыми личностями из союза архитекторов. кое-кто из этих личностей реставрировал большие дома. красивые высокие ольги — попавшие на важные крыши города — под шортами имели невероятные шары волос: эти причудливо крученные летние бороды оленьки раздвигали пальцами — чтобы мы не загнали их внутрь. и мы пойдем грозить пальцем каменным оленькам — покажем бутылку из-под полы пальто. их полные ноги облеплены снегом. декабрь сжимает горло. делает горлышком — твердым и узким. надувшись из той бутылки — прижмемся к стенам и подождем — может быть новенькие вазоны стоящие рядом с ольгами качнутся и свалятся нам на головы. может быть в теплом декабрьском ветре у ольги отвалится лира или стопа.
сердце и судьба. ударение на первом слоге. в песнях звучащих на финских танцплощадках — маленьких и больших — эти два слова живут в каждой строчке. нередко к этой неразлучной паре добавляется сатумаа — страна сказок. все остальные — служебные слова.
три одинаковые бабочки — одна под другой — нарисованные — а лучше вышитые на сером холсте — вставленные в узкую рамку — должны висеть в каждом доме если хозяева — семейные люди. у нас они есть — и на свадьбу лучшим друзьям мы всегда приносим именно этот подарок. эти бабочки придумались как-то сами собой. жена вышивала бабочек — а я сказал: вышей трех — так надо. первая бабочка — я. вторая — ты. третья бабочка — это смерть. а потом уж три бабочки под стеклом стали нашим регулярным подарком на свадьбы хорошим людям. женитьба всегда союз троих. люди сплетаются друг с другом по-разному. но если они женаты — то смерть становится с ними рядом, садится на третий стул. это главная черта женатости — отличающая ее от всех других человеческих отношений. мы женимся — значит решаем что конец нашей близости будет положен только смертью. поэтому смерть — вот она: глинтвейн варит вместе с нами, потом гуляет в парке урицкого. это хорошо — это правильно — три бабочки одинаковы и не бывают друг без друга. женившись мы оба предлагаем смерти взять нас под руки и начинаем сильно отличаться от тех кто не замужем и не женат. жить можно по-всякому — или вообще разойтись — тогда третья бабочка исчезнет. а пока женаты — бабочек три. это действительно хорошо. очень верно. третью бабочку нельзя забыть — это будет оскорблением смерти.
о ежике мы думали так: вряд ли у него есть позвоночник. хотя если рассуждать научно — позвоночник обязательно должен быть. ведь даже у змеи и рыбы есть позвоночник. а еж — млекопитающее — а значит почти что обезьяна и человек. но как его себе представить? вот череп у ежика точно есть — есть кости четырех лапок. а все остальное — просто пузырь с внутренностями, состоящими из мягких тканей. костное основание черепа постепенно переходит в мякоть мышц — то же самое происходит и с лапами. таким образом у ежика пять основных костей — и если нарисовать его скелет то выйдет очень забавно: череп с глазным отверстием — внизу четыре маленькие конечности — всё соединяется пустотой. не может такого быть. — скажет нам профессор зоологии. но мы обругаем его свиньей. мы тоже профессора в своем деле и не можем себе представить другие кости в теле нашего колючего друга.
гуляем мы гуляем после работы вечером за ручку по улицам и скверам — забредаем во дворик университета — и вот принимаемся целоваться. это хорошее дело — и девушка смешная — нам нравится. помаду ее мы всю съели. оба горим и стукаемся зубами — надуваем слюнные пузыри. думаем: ладно — пошли в развалившийся дом — там нацелуемся вдоволь. по сносимой улице тельмана идем осторожно. одни рытвины — до утренней смены цепенеют гусеничные машины — люки открыты. лезем в знакомую развалину на второй этаж — осторожно чтобы не убиться — целуемся снова — приподнимаем подруге кофточку. это лишнее. — говорит она. почему это лишнее? — удивляемся мы. — скажешь тоже. теплая кофта завернута под ключицы. неожиданно большая грудь — с неожиданно крошечными сосками — глазами густеры — покрывается уличным холодом. светлые брюки — светлый замок. светлые трусики — светлый ворох. светлая попа — в середине мы. конечно все это лишнее. сквозь бывшие окна гуляет ветер. большой коричневый город вокруг нас гудит. мы в самом его разрушаемом сердце. уставшая за день ее спина — в брызгах. брошенный в угол наш носовой платок. лишнее — безусловно.
избирательный участок № 304 — стрелка-фанерка которой мы машем над ржавым мангалом — очень скоро будут готовы куриные глупые шашлыки. деревянный мусор с участка мы весь спалили — а ее оставили — нужно ведь чем-то махать — разгонять роскошный хрустящий дым. по холму за дровами в орешник спускаться не хочется. а в овраге сидит змея — и мы там вообще убьемся. у соседей с массива щепки таскать неудобно — к тому же сейчас все соседи сами в перчатках и кепках повсюду трудятся. они трудятся — мы дымим — размахиваем ‘избирательным участком’. а во время завтрашнего мангала мы пожалуй отдерем от нашего сарая парочку не очень нужных досок. или от туалета — если не побрезгуем. а чего брезговать? — не от дыры же. спалим наверно и эту красную фанерку с белыми стертыми буквами. если только не решим увезти с собой в городскую квартиру — на память об этом лете.
неизвестно как попавшая на веранду нашего дома в нолинске пластинка с финскими танго 60-х годов называется ‘танго пеларгония’. есть там и такая же песня. автор и исполнитель — кари куува. мы думаем он хороший человек. пеларгония — это герань. нам это давно известно. мы не выучили финский язык — и теперь пытаемся представить: герань — при чем она здесь? мелодия нам очень нравится. на веранде просторно: три велосипеда — электроточило — ископаемый велотренажер с оттиском ‘22 р’ — электропропеллер — стол стулья — и груды книг — проигрыватель и пластинки. вероятно кари куува с геранью пляшет — вспоминая своих любимых. а как же иначе — если не именно так?
на улице гагарина мы встретили колюню. давненько мы не виделись. вы живы? — спросил колюня и протянул нам руку. ничего себе приветствие. — подумали мы и ответили скорчив страшные рожи. — нет колюня — мы давно умерли — и теперь пришли за тобой.
мы плывем на резиновой лодке втроем. я капитан — а они пьяные. сам я тоже пьяный — и может быть больше чем они. по берегам везде дачи. август — садится солнце. нам тесно — смешно. мы горланим песни — едим огурцы с подноса и запиваем пивом. с берегов на нас смотрят нетрезвые женщины в вечернем дыму — их обнимают нетрезвые мужчины. я пытаюсь причалить к красивому месту — привстаю — хватаюсь за кусты — неудачно — падаю в воду — моя команда смеется — над мокрым капитаном. я тоже смеюсь. протягиваю им удостоверение и часы. мы летние. летние. боже мой как грустно.
помните анекдот? — кстати наш любимый. в югославии во время войны с фашистами партизаны из сопротивления тито глубокой ночью стучатся в какой-то дом и громко кричат — открывай ёбана мать! открывай ёбана мать! двери открывает старушка. они хватают ее за руки: ёбана мать — ты? старушка кивает. партизаны всхлипывают: мужайся — ёбана убили. ну нет — мы тогда просто рухнули на пол от полунервного хохота — когда услышали эту печальную историю в перемышле от каких-то собутыльников с украины. они же еще добавили — с сочувствием глядя на наши корчи: ну что ж тут сделаешь! — такие у них имена… мы были в то время бездомными семнадцатилетними студентами — учили в частности сербохорватский язык — от тех нежнейших балканских стран сходили с ума — тамошние имена и географию пели как музыку — перебирали как четки. попав на ближайшие каникулы в дом к родителям мы как-то не удержали радости и рассказали про убитого ёбана своей десятилетней сестренке марине. она ничего не поняла — особенно после наших объяснений. но поразилась возможности легко и безнаказанно сматериться — даже хихикнула от удовольствия. не рассказывай маме. — добавили мы. через день или через несколько входим на кухню и видим как марина с хитрой рожей рассказывает моющей посуду маме слово в слово анекдот про партизан. мама с интересом слушает — кивает головой — уже приготовилась улыбаться. мы пришли поздно — марина глотнула побольше воздуха заколотила кулаком по кухонному столу и заорала восторженно: открывай ёбана мать! открывай ёбана мать!.. кричала бы и дольше. мама с перепуганным зверским лицом подлетела к марине и принялась хлестать ее по губам мокрой тряпкой. марина отбивалась и орала что подожди дослушай. мы опять оказались на полу — в лужах хохота. мама смотрела на нас и недоумевала еще больше. марина визжала и пыталась продолжать рассказ. опять упомянулся ёбан. мама стала трепать сестренку за волосы — и как нам тогда показалось колотить головой об стол. но анекдот марина закончила. мама ее отпустила — вся очень растерянная красная непонимающая что происходит. тогда марина разревелась — правда с победным нисколько не обиженным видом. зачем ты меня избила? — сыпала слезами сестренка. — это же анекдот — это же такое имя — ёбана мать это же мать ёбана… (мама неуверенно замахнулась тряпкой.) это же мне денис рассказал… ты бы тоже была ёбана мать если бы его звали ёбан.