Возле стана нет людей. Лишь потом я увидел на возвышении бывшего подручного вальцовщика Ивана Яковлева. Он сидел за пультом управления и чуть заметными движениями переключал рычаги, регулируя подачу заготовок из печи к стану. Насколько несравним труд оператора Яковлева с трудом Яковлева-вальцовщика! Насколько работа оператора легче, проще, грамотнее! Он лишь осуществлял, как шутили прокатчики, «идейное руководство»: огненные пакеты сами собой послушно ныряли в прокатные валы.
Виктор Дюжев помахал издали рукавицей и не спеша перешел ко мне по металлическому мостику, переброшенному через конвейер.
Новостей было много: стан работает хорошо, состав бригады уменьшился. Со дня освоения успели дать стране сотни тысяч стальных листов качеством выше, чем при ручной прокатке.
За это же время в бригаде холостые переженились, женатые обзавелись наследниками. Даже Саша Ильющенко готовится стать отцом и гордится этим.
Почетное звание бригаде присвоили, но пришлось бороться за это долго и трудно. Были срывы и ошибки, были споры и раскаяния. Прошли через все. Правильно говорил Иван Михайлович: воспитание человека что прокатка горячего стального листа.
— Побед у вас немало, главное — почетное звание завоевано. Что же дальше?
— Дальше самое трудное: быть участниками коммунистического труда. Не числиться, а быть!
Мы ехали в трамвае через Лефортово, вдоль шоссе Энтузиастов на Соколиную гору. Здесь в одном из домов будет новоселье: Виктор Дюжев получил новую квартиру.
В лифт все не вместились, кое-кто побежал на пятый этаж по лестнице — соревновались, кто скорее. Техника победила.
На просторной лестничной площадке четыре двери. Одна обита глянцево-черным дерматином. Пока хозяин открывал ее, кто-то бросил реплику: «Дверь как у министра».
В уютной передней аккуратно постелены цветные вьетнамские коврики. Налево и прямо — комнаты, одна — детская, другая, побольше, — гостиная.
Кое-кто из бригады уже бывал здесь. Эти привычно расселись на диване в гостиной — большой комнате с балконом. Кто пришел впервые, с подчеркнутой заинтересованностью разглядывали мебель, обстукивали стены квартиры, многозначительно подмигивая Дюжеву: «Когда сосед чихает, слышно?» — «Слышно». — «А «будьте здоровы» говоришь?» — «Говорю, мы люди воспитанные, — отвечает Виктор и добавляет: — Только ведь и у меня есть агрегат!» — и Дюжев указал на радиолу.
В комнату вошел Иван Яковлев — он вытирал полотенцем руки, потом забросил его на плечо и, подражая артисту, стал читать:
Я пролетарий, объясняться лишне.
Жил,
как мать произвела, родив.
И вот мне
квартиру
дает жилищный,
Мой,
рабочий,
кооператив.
Во — ширина!
Высота — во!..
— Литературную часть в конец заседания, — прервал его Виктор. — Иди на кухню и разогревай суп, а я буду картошку чистить.
— Ты недостатки своей квартиры не замазывай и талант не зажимай. Почему у тебя, как у Маяковского, на одном кране написано: «Хол.», на другом — «Гор.», а когда я отвернул кран, где «Хол.», полилась горячая ? Кто виноват?
— Строители! И вообще, нельзя ли эти вопросы решать после обеда? — умоляюще проговорил Виктор, выпроваживая товарища на кухню.
Жена Виктора уехала с сыном в деревню, и он хозяйничал сам. Все мы дружно помогали ему. Деловая суета сопровождалась шутками, а подчас раздавался такой хохот, что соседям впору было включать радиолы.
Кто-то обнаружил в углу гостиной на полу целый склад неумело починенных, аккуратно выставленных в ряд детских игрушек. Здесь были металлические самосвалы и мотоциклы, пластмассовые куклы, плюшевые обезьяны.
— Бригадир, что это у тебя за ремонтный цех?
Коников поднял резинового слона, заклеенного разноцветной латкой, жирафа с пришитой ногой.
— Чур, не трогать, а то нам попадет, — сказал Дюжев.
— От кого?
— От сына... Это его мастерская, и с ней связана любопытная история... Однажды воспитательница детского сада пожаловалась, что мой сын сломал куклу и не захотел признать вину. Мне было неловко, я взял растерзанную куклу, принес домой и говорю сыну: «Вот что, дружок, новую куклу нам купить не на что, а вернуть игрушку надо, что ты предлагаешь?» Сын молчит. Тогда я поставил куклу на сервант, на самое видное место. Заходят ко мне соседи, друзья, видят чумазую куклу с оторванной головой и спрашивают: зачем выставил чучело? Отвечаю: да вот сынок испортил чужую игрушку, а мне хоть новую покупай, хоть эту чини. Говорю такие слова, а сам искоса слежу за мальчишкой, замечаю: стыдно ему. Потом он начал приставать: «Папа, когда починим куклу?» — «Нет клею». — «Давай я в магазин сбегаю». — «Погоди, зарплату получу, тогда и сбегаешь». Так поверите — малыш еле дождался получки и потащил меня в магазин покупать клей. В тот вечер он не пошел гулять, сидел и клеил куклу с моей помощью. Надо было видеть, каким счастливым он наутро помчался в детский сад с починенной куклой. Потом воспитательница мне рассказывала, что сын ходил гордый и не велел другим трогать игрушку, чтобы не сломали. Его сразу выбрали ответственным. И теперь он все поломанные игрушки приносит домой, приводит с собой ребят, и они сидят, чинят, спорят. Чужие игрушки чинят, и от этого все счастливые...
Сам собою завязался разговор о воспитании. Кто-то сказал, что у нас нередко заискивают перед детьми, сюсюкают, дрожат над ними вместо того, чтобы воспитывать их в серьезности, в ответственности. Ведь будущее страны зависит от того, какими вырастут наши дети.
Кое-кто был склонен обвинять родителей в том, что они не прививают детям чувство уважения к себе и вообще к старшим. Другие упрекали школу — там не воспитывают у ребят норм общественного поведения. Заспорили, перескакивая с одной мысли на другую. Вопрос коснулся самого наболевшего и животрепещущего, и, я бы сказал, самого неотложного — воспитания коммунистического человека. И можно было позавидовать той страстности и зрелости суждений, с которыми молодые рабочие вели спор. Не обошли они и своей бригады. Говорили, что воспитание надо начинать с самих себя, что если говорить честно, то кое-кого надо было выставить на всенародное обозрение, как Дюжев выставлял перед соседями сломанную сыном куклу.
Бригады коммунистического труда тем и отличаются от предыдущих, что должны воспитывать человека, выправлять душевную кривизну. Ведь эта кривизна не только передается «по наследству», но и сама по себе возникает в процессе жизни в самых неожиданных ситуациях. Переделать характер человека труднее, чем технику. И в этом великом деле строительства нового человека не может быть конца, оно непрерывно.
Все сошлись на том, что за последнее время в стране были найдены замечательные формы воспитания: бригады коммунистического труда, народные университеты культуры и добровольные дружины.
Все в этом чудесном дне — и новая квартира Дюжева на Соколиной горе, и спор о воспитании, и вспомнившийся вдруг давний разговор дюжевцев о коммунизме при посадке молодого парка на Ленинских горах, — все в этом дне казалось значительным. И верилось, что эти смелые люди, разведчики будущего — а имя им легион, — проложат дорогу, по которой пойдет все человечество к своей счастливой судьбе.
Для себя я уже привык называть этот парк дюжевским. Он берет начало у Ломоносовского проспекта и тянется вдоль новых жилых кварталов до Калужской заставы... Слева в легкой дымке виднеются корпуса Московского университета.
И парка в полном смысле этого слова пока еще нет. Он весь в будущем. Посажена едва ли половина деревьев, да и те, хотя листья на них зеленеют, еще совсем тоненькие и редкие.
Как-то я побывал в том уголке молодежного парка, где сажали деревья рабочие бригады Виктора Дюжева. Я хорошо приметил эти деревья. Они растут с краю, возле домов, и если посмотреть в сторону университета, то он как раз приходится напротив, и кажется, до него рукой подать.
Той памятной весной, когда закладывали парк, саженцы еще не все распустились, и трудно было определить, какое деревце какой породы. Но вот я иду по едва наметившейся аллее и вижу на знакомой лужайке четыре маленькие рябины, тонкий клен, вытянувшийся и нескладный, точно подросток, а рядом цветет радостно и торопливо кудрявая липка. Кто-то посадил среди деревьев кусты сирени. Вокруг аккуратно разровнена черноземная почва, как видно, специально привезенная сюда. Пестрят посеянные маргаритки, а в стороне еще не убраны бугры старой глины, они поросли дикой сурепкой и ромашками.
Одна из аллей покрыта асфальтом. Здесь все только рождается. Сады растить трудно. Требуется много сил и времени, чтобы слабые деревца укрепились в земле, а она приняла их и, как мать, напоила соками жизни.
Я глядел на молодые деревья, на белые березки, будто взявшиеся за руки, на тонкие рябины, где среди листвы висят гроздья ягод, — скоро они вспыхнут оранжевым огнем и украсят подрастающий парк, посаженный руками моих друзей — серпомолотовцев.
Вот она, мудрость жизни, — труд дал всходы, и, право же, захватывает дыхание от простой и вместе с тем необычной мысли, что ведь эти всходы — самые настоящие, самые реальные всходы коммунизма.
В час вечерней зари хороша донецкая степь. Величавое солнце медленно опускается к горизонту. Здания шахт, высокие трубы, бегущие по шоссе автомашины отбрасывают от себя длинные синеватые тени. Поднимешь руку — и тень от нее метнется по балкам и курганам от рудника до рудника.
Солнце все ниже, тени длиннее, и степь играет красками: она то ярко-золотая, то розовая, то малиновая. Будто в сказке мчится вдали малиновый тепловоз. Шагает по дороге шахтер — весь малиновый от заката. Сверкает окнами малиновый Дворец культуры в горняцком поселке.
Но вот солнце коснулось горизонта. Краски тускнеют. Теперь освещены только шапки подсолнухов в степи да верхушки тополей в поселках. Краешек солнца заблестит в последний раз и скроется за дальним курганом. Тихо угасает пожар вечерней зари...