— Горняк Анатолий Коваленко.
— С десятой шахты? — восторженно воскликнул Алеша. — Силен, парень, а я и не знал, что он вояка. Гм‑м, надо же... Мальчишка, а с боевыми медалями. Он у нас знаменитый горняк. На прошлых выборах в Советы я голосовал за него. А на днях была передача по городскому радио: его бригада раньше всех закончила пятилетку, а самого бригадира наградили орденом Октябрьской Революции...
Дорога пошла круто вниз, в степную балку, потом мы свернули в сторону, и снова потянулись поля необозримых хлебных зеленей.
Но вот и «Десятая шахта», по-старому — «Петр». В эту шахту когда-то спускался главный механик Первомайского рудоуправления Алексей Иванович Бахмутский. Не здесь ли испытывал он свой первый в мире, склепанный вручную угольный комбайн, невиданную чудо-машину, ставшую для наших дней легендой?..
В светлой нарядной первого участка сказали, что Анатолий Коваленко работал в ночную смену, сейчас он в душевой и вот-вот явится. Скоро дверь с шумом распахнулась, и вошел, нет, влетел коренастый молодой горняк с живыми ищущими глазами, подведенными синеватой угольной каемкой. Вид у него был решительный, веселый и деловой.
— Кто меня вызывал?
— Коваленко Анатолий Маркович?
— Он самый.
— Сын полка?
Коваленко усмехнулся и промолчал, словно мой вопрос не имел серьезного смысла.
— Мы ему повышение дали, — пошутил кто-то из шахтеров. — Теперь он не сын, а отец полка.
— Шахтерского! — уточнил другой.
— Гвардейского! — подчеркнул директор шахты Горишный и, здороваясь, крепко встряхнул руку бригадиру.
— Здоров, кум Багров...
У Коваленко взгляд быстрый, походка легкая, юношеская, хотя он давно не мальчишка, а почетный шахтер и отец семейства. Но что-то оставалось в нем от того отчаянного разведчика, который задиристо и сурово смотрел с выцветшей военной фотографии.
— Ну, отец полка, веди нас к своим гвардейцам, — сказал директор, и мы стали собираться в шахту.
Наклонный ствол шахты находился в открытой степи, неподалеку от старого террикона.
Узкая колея рельсов под уклон спускалась в глубь земли. Подземный трамвай, прозванный здесь «козой», только что поднялся на поверхность и ожидал нас. Пригнувшись, мы по очереди втискивались в низкие с железными крышами вагончики, расселись по двое на ступенчатых скамьях, и поезд медленно, будто ощупью стал спускаться круто вниз. Скоро стало темно, под ногами слышался гул колес, и в свете наших «коногонок», прикрепленных к каскам, мелькали сбоку крепежные стойки. Но вот первая остановка — нижний горизонт.
— Станция Березай, кому нужно, вылезай, — пошутил кто-то из шахтеров.
Под землей исчезает ощущение не только пространства, но и времени. День или ночь на поверхности, об этом в шахте никто не думает. Здесь жизнь идет по своим особым законам.
В безмолвии мы долго шли по квершлагу — главной транспортной магистрали, закрепленной могучими металлическими дугами, тоннель был освещен электрическими лампочками, побелен и от этого казался просторным.
Скоро квершлаг кончился, и мы свернули налево в темную галерею. Отсюда начинался штрек первого участка. Выработка была меньшего сечения, чем квершлаг, и здесь пришлось идти гуськом. До угольной лавы было еще не менее километра.
Анатолий шел впереди. Его яркая лампа била дальше всех, точно он хотел озарить своим лучом дорогу идущим за ним. Он чувствовал себя в этих мрачных подземных владениях полным хозяином, подмечал на ходу неполадки. Вот он откинул ногой глыбу породы, лежавшую на рельсах. В другом месте, где сильно зажало штрек и нам пришлось наклонять головы, чтобы не стукнуться о сломанный верхняк, Анатолий мелом сделал отметины для ремонтников.
Вдруг далеко впереди, в тоннеле, где затаилась темнота, послышался взрыв и в лицо пахнула ударная волна.
— Проходчики рвут породу, — спокойно объяснил Коваленко, продолжая шагать в направлении взрыва.
Скоро в штреке потянуло гарью, и навстречу нам выплыло из темноты облако пыли и дыма. Черный туман был так густ, что его не просвечивали лучи наших ламп. Пришлось прибавить шагу, чтобы поскорее миновать этот туман и выйти на свежую струю.
Но вот и конец пути. Где-то здесь угольная лава. Пока я не видел ничего, кроме порожних вагонеток, цепочкой стоявших под грузовым люком. Рабочий-насыпщик время от времени открывал щиток люка, и в пустую вагонетку обрушивалась черная лавина угля.
— Почему неполные вагоны насыпаешь? — строго заметил Коваленко, разравнивая рукой горку мелкого угля в вагонетке.
— Та сыпется ж уголь на рельсы! — огрызнулся насыпщик.
— А ты ловчее регулируй щитком... А то гоняете пустые вагоны по шахте.
Рядом с грузовым люком вверх был пробит лаз. Это и был вход в лаву. Если посветить туда длинным лучом лампы, увидишь уходящий круто вверх подземный ход с дощатым настилом. Получалось: из недр еще глубже в недра.
С юношеским проворством Коваленко взбежал по лесенке, приставленной к стене штрека, и скрылся в темном зеве людского ходка.
— Как скворец в скворешнике исчез, — засмеялся Горишный, — лезем и мы за ним, благословясь.
Наконец и мы поднялись по ходку и очутились в низкой выработке, которая называлась вспомогательным, или транспортерным, штреком. Здесь был проложен движущийся конвейер, по нему текла черная река угля. Здесь можно было распрямиться в полный рост и передохнуть. На столбах крепи висели телефоны.
Лава начиналась отсюда и шла вверх вдоль пласта. Комбайн, спущенный в нижнюю часть лавы, только еще зарубывался для очередной полоски угля. Конвейер тоже спешил, будто хотел поскорее сбросить с себя прежний груз и принять из-под комбайна новый поток угля. Лава была такой низкой, что влезать в нее пришлось на четвереньках. Здесь, в недрах земли, залегал наклонный пласт «Алмаз», известный высоким качеством угля и малой мощностью — всего семьдесят сантиметров. Даже плоский комбайн и тот почти заполнял собою пространство лавы и чуть не касался железной спиной нависшей кровли.
Рабочие первой смены — звено Саши Мосяженко — готовились начать рубку угля. По мерцающим, загадочным во тьме огонькам можно было разглядеть шахтеров, которые полулежа работали в лаве.
— Ну что там? Пошел, что ли? — послышался чей-то нетерпеливо-строгий голос.
— Давай! — отозвался другой, спокойный.
В тесной лаве загрохотало, загудело, запылило, и я увидел, как быстро вращается шнек комбайна с зубками, расположенными по окружности вала винтообразно. Машина яростно грызла и перемалывала уголь, искры сверкали из-под зубков, и пыль поднялась такая, что не стало видно стоек крепления. От гула и рева машины, от ее работающих стальных мускулов дрожали недра. Я полулежал в двух метрах от комбайна, опершись на локоть одной руки и подняв другую, держась ею за стойку крепи, точно за свою спасительницу. Над головой нависла черно-блестящая каменная кровля. Сильным горным давлением металлические стойки вдавило в кровлю так, что головки скрылись в ней и стояли будто в каменных шапках, надвинутых на брови. А машина с оглушающим громом, пульсируя, ползла вверх и брызгала во все стороны угольной крошкой. Было весело и жутко смотреть на эту чудовищно трудную работу. И сами собой вспомнились прекрасные стихи незабвенного нашего Коли Анциферова, поэта из рабочей Макеевки:
Я работаю как вельможа,
Я работаю только лежа.
Не найти работенки краше,
Не для каждого эта честь...
Это только в забое нашем:
Только лежа — ни встать, ни сесть,
На спине я лежу, как барин...
В работе шахтерской бригады чувствовался дружный, хорошо налаженный ритм. Сам бригадир ни минуты не сидел спокойно — он то подтаскивал поближе к забою крепежные стойки, то помогал очистить забитый углем механический грузчик.
Комбайн ушел по лаве вверх, и только мерцал далекий огонек на каске машиниста.
Анатолий спустился ко мне, вытер пот со лба и сказал весело:
— Видали?.. Теперь пойдет косить, только успевай принимать уголек.
— Какая трудная у вас лава, — с искренним сочувствием сказал я. А он ответил просто, немного задумчиво:
— Не труднее, чем у других. А если труднее, тоже неплохо... Чем труднее нам, тем легче людям. Такая у нас философия...
Не прошло минуты, как снова заспешил бригадир: надо позвонить, чтобы под стволом не задерживали порожняк, нельзя допустить простоя в лаве. За смену бригада должна выдать 150 тонн угля, и его надо отправить на‑гора́, чтобы вторая смена могла дать столько же, а третья — завершить цикл. Лишь тогда сложится суточная добыча бригады: 500 тонн. Но как трудно добыть эти пятьсот тонн на таком вот маломощном пласте, куда труднее, чем на мощных пластах, где добывают по тысяче тонн в смену. Здесь природа все устроила так, что повернуться негде.
...Плывет, плывет по конвейеру трудный уголек шахтерской бригады Толи Коваленко, бригады немногочисленной, но дружной, влюбленной в свой крепчайший алмазный пласт.
Значит, выполнил сын полка боевой наказ командира — жить, как воевал. Выполнил, ибо сегодняшний труд его не многим отличается от тех тревожных лет... На другой же день, в первую смену, в лаве Анатолия Коваленко оборвалась глыба породы в добрую тонну и придавила руку помощнику и другу Богдану Гуцюлюку. Анатолий с помощью шахтеров ломом приподнял тяжелый «корж» и освободил раненого. Он сам отвел Гуцюлюка к стволу, а на поверхности, на своем мотоцикле, отвез в больницу и, вернувшись, поспешил в шахту: план есть закон, и его надо выполнять.
Трижды в день навещали больного члены бригады, пока не дождались его выздоровления.
И труд, грозный, как бой, продолжался...
— Встречай, хозяйка, гости пришли!
Дом Анатолия Коваленко по крышу утонул в садовых деревьях. Тесный дворик, замощенный камнем, открыт степным ветрам, и вся его земля, и сад, и постройки наклонно, как лава, сбегают от железнодорожной насыпи в балку. Там и течет заросшая вербами речка Камышеваха, именно та, вдоль которой проходила линия обороны и откуда началась фронтовая дорога шахтерского сына, сына полка Толи Коваленко. Все возвращается на круги своя...