В саманном домике по-домашнему уютно. Стоит под навесом мотоцикл с коляской. Ветерок полощет на веревке три цветастых платья: у Анатолия три дочки, три березки — отцовская гордость. Все они деловые, хлопочут по хозяйству, помогают матери.
Анатолий ведет гостей в сад и показывает яблоню, на которую своими руками привил грушу. И впрямь было чудо: ветка с грушами соседствовала с ветками яблок — трогательное родство! В огороде ботва помидоров уже упала и прямо на земле лежали красные плоды, и они тоже казались особенными. Хозяин скор на выдумку, живет горячо, увлеченно. В двух комнатах на стенах множество фотографий — это тоже, как теперь модно выражаться, хобби хозяина. Оказывается, Анатолий работал в заполярной шахте на острове Шпицберген. Там и научился фотографировать, отлично играть в шахматы и в довершение ко всему купил роскошный баян.
И вот уже за скромным семейным застольем, когда половина гостей расположилась на диване — не хватало стульев, — плавно растянулись мехи баяна, и сам Анатолий хрипловатым голосом затянул песню:
...Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза...
Первой подхватила песню Толина мама, Прасковья Семеновна, за ней жена Зинаида, а там и все мы.
И стало песне тесновато в маленьком домике — распахнули окна, и пахучий степной ветерок ворвался в комнату, парусом надувая занавески на окнах.
Постепенно за столом улегся шум, и все стали слушать исповедь матери. С гордостью и любовью глядя на сына, Прасковья Семеновна повела рассказ о своей нелегкой вдовьей судьбе:
— Толик у меня заботливый. Перед войной мы жили в Золотом, я работала уборщицей в школе. Бывало, прибежит ко мне, все парты передвинет, чтобы легче мне было убираться, потом бежит домой за детьми смотреть: у меня их было трое, кроме Толика... Когда началась война, ему было 11 лет. Немецкие снаряды рвутся в поселке, мы сидим в погребе на картошке, а Толик говорит: «Хотя бы мне выбраться из погреба, я бы всех немцев перебил...» А фронт приближался. Тогда-то мой Толя и ушел с войсками, а вернее сказать, убежал. Я плачу, криком кричу. А ко мне пришли военные и говорят: «Толик ваш жив, не плачьте, и мы вам поможем. Принесли мне сахару, консервов — накормила я детей. Тут и сам Толик явился, гляжу, стоит в военной форме и говорит: «Я вас, мама, защищать иду...» Ушел Толик. Живу в землянке. Детки пухнут с голоду. Поступила я опять в школу, учителя меня спасали. Вдруг получаю повестку. Я в слезы: «Ой, сыночку, убили тебя». А почтальон говорит: «Не плачьте, тетя, это повестка на посылку, сын вам с фронта шлет». Несу я посылку домой, иду через кладбище, остановилась возле могилки, открыла посылочку: «Ой, лышенько! Розовенькая материя и платочки... Я дочкам рубашонки пошила, а туфли, что сыночек мне прислал, променяла на картошку...» Потом Толик вернулся, слава богу. Привез мне проса и говорит: «Мама, вы посейте просо». Я посеяла, и получился у нас урожай. А Толик сам худой был, а все обо мне беспокоился: «Мамочка, вы полежите, а я за вас все дела зроблю...»
— Ну хватит, мама, вспоминать! — воскликнул весело Анатолий и, развернув мехи баяна, запел:
Ты теперь далеко, далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
И снова песня завладела сердцами. Вспомнились сыну полка фронтовые дороги... А потом, когда уже совсем стало грустно, грянули веселую:
Скинув кужель на полыцю
Сама выйду на вулицю...
Нехай кужель валяется,
За мной хлопцы гоняются...
А тут пришли друзья — шахтеры бригады и, размахивая телеграммой, объявили, что соседняя шахта приняла вызов на соревнование и выдвигает встречный план.
Значит, опять пойдет в разведку сын полка, верный сын Родины, и будет новый бой, и новые трудовые победы!
На востоке есть прекрасная легенда о сказочном долгожителе по имени Кидца: будто жил он на земле тысячелетия. По преданию, решил однажды Кидца посетить многолюдный город, в котором не был пятьсот лет. К удивлению, он не нашел никаких следов города и спросил у крестьянина, косившего траву на месте прежней столицы, давно ли разрушен город. «Здесь никогда не было города, — ответил крестьянин, удивляясь вопросу. — Мы ничего не слышали о такой столице».
Прошло еще пятьсот лет. Снова вернулся Кидца в знакомые края и увидел море. Пораженный, он спросил у рыбаков, тянувших сети: «Когда эта земля покрылась водой?» — «Здесь всегда было море, — ответили рыбаки. — Наши деды и отцы никогда не говорили нам о том, что здесь была суша».
Эта красивая легенда о смене времен и поколений вспомнилась мне, когда я подъезжал к неоглядному синему морю Капчагая, к рукотворному чуду, что раскинулось в безлюдной степи, в пустыне неподалеку от города Алма-Ата.
СИНИЙ КАПЧАГАЙ
Я знаю —
город будет.
Я знаю —
саду цвесть,
когда
такие люди
в стране
в советской
есть!
Безбрежны казахские степи. Нет конца бирюзовому небу, и нет границ золотой степи. В глухую осеннюю пору эти края кажутся особенно пустынными. На тысячи километров тянутся унылые пески, покрытые зарослями джингила да редкими кустиками верблюжьей колючки. Ни домов, ни юрт, лишь парит в небе одинокий беркут да пропылит вдоль дороги овечья отара, подгоняемая всадником-чабаном и лохматой собакой.
Гладкое шоссе пролегло через степь ровной лентой накатанного до блеска асфальта. По сторонам — справа и слева — то распаханное в сухих комьях поле, то дикая степь с солончаковыми озерами, с прыгающими под порывами ветра сухими шарами перекати-поля.
Невиданный новый город возник вдали, словно мираж. Сначала показались высокие подъемные краны, многоэтажные корпуса новостроек. А за ними неожиданно, точно в сказке, открылось темно-синее море. Разлилось оно в степи на необозримом пространстве до заснеженной горной гряды, еле заметной в дымке горизонта.
Город рождается в пустыне, где веками гуляли пыльные бури, где паслись табуны диких коней да рыскали по степи голодные волки.
Впервые эти заброшенные и забытые земли огласил гудок паровоза в те годы, когда здесь прокладывали одноколейную железную дорогу, знаменитый Турксиб, легендарную стройку первых пятилеток. Теперь одна из железнодорожных станций — Илийская — ушла на дно моря, скрылась навечно на глубине более тридцати метров. Пристанционный поселок Илийский перенесен на другое место и стал приморским.
Город Капчагай растет на глазах: работает на полную мощность крупный строительный комбинат, открыты клубы и кинотеатры. Неподалеку от морского порта, где качаются на воде мачты судов, строится рисозавод с элеватором. Эта стройка и была целью моей поездки в Капчагай. Мне сообщили любопытную подробность: руководил строительной бригадой мой земляк, донецкий шахтер с шахты «Юнком». Было интересно узнать, какие паруса романтики занесли его в столь удаленные от Донбасса края. Вместе с тем рождалось в душе чувство гордости: добытчик «черного хлеба промышленности» решил стать защитником и хранителем хлеба золотого.
Когда мы приехали в Капчагай, утро было светлое и тихое, хотя минувшей ночью, говорят, над городом пронесся ураган необычайной силы. Ветер срывал крыши с домиков. Впрочем, и море еще не успокоилось. На темно-синих волнах взлетали барашки пены. Парусники и катера ныряли в кипящих волнах. Белая чайка пролетела вдали над водой и опустилась на бакен, поплавком качавшийся на растревоженных ветром волнах.
Город Капчагай моложе своих жителей. На безымянных улицах, пока не имеющих ни начала, ни конца и даже названия, возникли временные самодельные домики с телевизионными антеннами, с крохотными садиками, с гаражами для автомашин и мотоциклов. Городской базарчик завален ворохами яблок, зеленого перца, арбузов. Тут же, через дорогу, современного вида кафе со стеклянными дверями, а за ним многоэтажные массивы жилых домов с цветниками на балконах.
Мы заехали на базар, чтобы запастись местной провизией. Обгоняя легковые и грузовые машины, на базар пробежал двугорбый верблюд, по всей видимости, принадлежавший чабанам. Трудно было удержаться от смеха при виде его вьюков. Тут был брезент для чабанской юрты, печка-«буржуйка», перевернутая вверх треножником, канистра с бензином, прикрученный веревками живой барашек, притихший, кажется, даже задремавший, как малое дитя. Погонщик сидел впереди, подпрыгивая в такт шагам бегущего верблюда. Но вот «корабль пустыни» остановился и, возвышаясь над постройками базара, над машинами и людьми, равнодушно смотрел перед собой. Потом он прилег вместе с поклажей, и белая лохматая собака укрылась в его тени. Здесь смешалось все — восток и запад, приметы севера и знойного юга.
Стояла осень, и на пустынных берегах степного моря не было видно рыбаков. В заливе белела своими высокими бортами самоходная баржа «Урал». К ней прижалась «Ракета» на подводных крыльях.
Пролетевший над городом ураган как бы и не коснулся строителей. Они работают и в зимнюю стужу, и в палящий зной, и под осенними ливнями. Стояла страдная пора, и хлебные эшелоны срочно нуждались в надежных зернохранилищах.
Стройка элеватора, как и все в здешних местах, видна издалека. На окраине города возвышались три недостроенных здания кубической формы. Одно было доведено до проектной отметки, другое сложено наполовину, а третье только-только поднялось над фундаментом. Это и были силосные корпуса будущего элеватора.
В Алма-Ате, в тресте, мне сказали, что на этой стройке достигнута самая высокая производительность труда среди подобных строек республики. Поэтому, отправляясь на Капчагай, я представлял себе, что увижу подлинно ударный труд: скопление людей, рев моторов, гул машин. Но здесь царила тишина, и только слышалось, как посвистывали за оградой степные суслики. Изредка на обширный двор въезжала грузовая машина, и опять тишина. Высокие краны бесшумно носили по воздуху многотонные детали сборного железобетона. Людей не было видно.