Скоро мы оказались на вспомогательном штреке. Он был меньшего сечения, чем коренной, и закреплен деревянными стойками. По этой выработке был проложен транспортер, по которому поступает уголь из лавы. Лента транспортера была доверху нагружена углем, но черная река не двигалась.
— Почему не качаете уголь? — спросил директор у моториста, который разговаривал с кем-то по селекторному аппарату, но, увидев начальство, дал отбой.
— Ведущую цепь заело... Уже час стоим — не могут ребята наладить.
— Сколько выдали с утра?
— Сорок вагонов.
— Эх вы, крохоборы...
— Наверстаем, Евгений Осипович. За нами не пропадет. На том стоим.
— Вот именно стоите. А надо работать... Где Фостий?
— Завтракает... — и рабочий указал в темную даль штрека, куда были направлены лучи наших ламп. Но там никого не было видно, и лишь поблескивал металлическими частями остановившийся конвейер. Мы направились туда. Двое слесарей, орудуя ключами, старались устранить поломку.
— Что у вас случилось? — Директор шахты нагнулся и сам полез под транспортер. Подсвечивая себе лампочкой, он старался рассмотреть, где заклинило цепь.
— На это три дня уйдет, время жалко. Да и породу придется в касках носить до ходка.
— Думайте. На то вы и передовая бригада... Где начальник участка?
— Под лавой.
Мы пошли дальше и скоро увидели человека, который сидел на обломке породы и, прихватывая бумажкой котлету, устало закусывал, запивая чаем из фляги. Капли пота грязными струйками текли по его лицу. Это был начальник участка Владимир Дмитриевич Фостий.
Директор шахты остановился перед ним и спросил с шутливым укором.
— Котлетками закусываешь?
— Так точно... Жинка нажарила с цыбулькой... Не хотите ли отведать?
— Ты мне зубы не заговаривай. Три смены подряд сидишь в шахте и указания директора не выполняешь.
— Как же я хлопцев брошу, Евгений Осипович! Видите, и транспортер заело. Болты смяло, и никакой ключ не берет.
— Автогеном надо резать. Ты хозяин участка и решай все сам. Куда Силкина дел?
— В лаве... В ночную смену так поднажало, что две секции вылетели...
Ничего не ответил директор шахты. Надо было бы настоять на том, чтобы выезжали отдыхать все, кто по две смены оставался в забое. И надо, чтобы транспортер заработал. Плохо, что устали рабочие бригады. И ничего нет хорошего в том, что лава стоит и нет пока возможности справиться с коварной стихией. Нелегок горняцкий труд. В шахте ничего нет постоянного, и каждую минуту все в движении — и рабочее место, и характер угольного пласта, и сами грозные недра, за которыми только смотри, — то выделение газа усилится, то вода прорвется в забой, то кровля в лаве обрушится, как случилось теперь.
До угольной лавы было уже близко. Лента транспортера кончилась, и от нее вверх пошла другая. Отсюда начиналась лава — узкое пространство в недрах, откуда выбирали уголь. Пласт залегал здесь наклонно. Он уходил куда-то вверх, искристо поблескивая в лучах шахтерских ламп. Не случайно назвали горняки этот пласт «Стеклянным» — за блеск и крепость нарекли его таким именем.
Лава была высотой полтора метра и очень длинная. Там царила тьма, и наши светильники едва ли достигали десятой части ее протяженности.
Наклонный транспортер, проложенный по лаве, был загружен углем и не работал. Значит, где-то вверху остановился комбайн — ему преградила путь авария.
Пригнувшись, насколько позволяла высота лавы, придерживаясь за железные стойки крепи, мы продвигались по крутому откосу вверх. Вот она, «железная лава»! Мощные раздвижные гидротумбы, точно домкраты, подпирали кровлю, затягивая ее сплошь стальными «козырьками». В такой лаве можно работать спокойно: порода не оборвется сверху, и не согнутся стойки под тяжестью даже самого чудовищного давления.
Но знают горняки: коварна подземная стихия. Скоро мы увидели на середине лавы огромные глыбы породы, они нагромоздились друг на друга, и этот хаос напоминал горный обвал. Здесь посреди лавы обрушилась кровля. Шахтеры ставили временную крепь, пытаясь подхватить завал, не дать ему распространиться на всю лаву. По метущимся огонькам и коротким командам было ясно, что там шел яростный бой со стихией.
— Выходит, и «железная лава» сдается...
Директор шахты отозвался на эти слова хитровато:
— Лава не железом железная, а людьми... — И добавил: — Что же касается завала, то такова геология: неспокойны породы.
Неспокойны породы... А может быть, каменные недра смещены и растревожены с тех грозных лет, когда тысячи тысяч немецких бомб и снарядов сотрясали землю на Миусе?
— Здравствуй, Саша!
— Здравствуйте, Евгений Осипович!
Трудно было узнать в полутьме Сашу Силкина. Его лицо, запорошенное угольной пылью, было непроглядно черным. Лишь блестели глаза да сверкали белые зубы в улыбке.
Директор шахты сел на покатую поверхность лавы и, придерживаясь рукой за тумбу, чтобы не скатиться вниз, сказал со скрытой и мягкой издевкой:
— Художника к вам привел, хочет нарисовать героев, которые сперва дали двадцать восемь тысяч тонн угля сверх плана, а потом съехали до нуля...
Силкин уловил иронию и ответил тем же:
— Неплохо, что пришел художник. Если он к тому же модернист, то рисовать просто: черное пятно вместо морды, каска сверху — и готов портрет...
— Шучу, — сказал директор, — редакция приехала. Ты же выступал с трибуны насчет того, как изводят единого слова ради тысячи тонн словесной... породы.
— Руды, — поправил Силкин.
— Я и говорю... породы. Вон сколько ее насыпало...
— Вас не переспоришь, Евгений Осипович.
— А ты не спорь. Собирайся на‑гора́. Твой сын, Игорь, раз десять звонил на шахту: «Где папка?» Задачка у него не выходит.
— Тут потруднее задачка, — сказал Силкин, вытирая пот со лба. — Придется кланяться в ножки дружковцам, чтобы изготовили запасные гидротумбы.
— Об этом поговорим после... Я запрещаю вам работать по три смены подряд.
Черные ноздри Силкина озорно шевельнулись.
— Что значит три смены для такого орла, как наш Рома Мусин? Верно я говорю, Рома?
— Верно, — отозвался кто-то из полутьмы лавы.
— Или Миша Селезнев, — продолжал Силкин. — Или возьмите Ивана Ивановича Личмана. А Коля Голубь — он же настоящий орел... И вообще я так скажу — шахтеры стояли на Миусфронте двести пятьдесят пять дней и ночей — вот это была смена!
Справа и слева громоздились глыбы породы, похожие на обломки скал. Работа людей казалась незаметной, но так лишь казалось. Эти люди были сильнее. И как отцы стояли на Миусфронте несокрушимой стеной, так и сыновья пробиваются сквозь каменные недра — шахтерский характер сказывается!
Время в шахте летит быстро. И вот уже смена кончилась, снизу послышались голоса, замелькали далекие огоньки — пришли на работу горняки очередного звена. Скоро они сами поднялись вверх и послышался веселый возглас кого-то из них:
— Кончай базар, ярмарка приехала!
— Выезжайте скорее на‑гора́, а то ваши жены по второму разу замуж повыходят!
Рабочих новой смены всегда легко отличить: у них и голоса громче, и лампы на касках светят ярче, и лица незапыленные. Лишь глаза, если присмотреться поближе, оттенены синеватой кромкой.
— Поехали! — сказал директор. — Силкин, забирай хлопцев, и чтобы отдыхали двое суток. Только с редакцией поговори.
— Евгений Осипович, а что о нас писать: как цепь на транспортере меняли или как в завале ковырялись? Никакого героизма у нас сегодня нет...
— Будем считать, что вы отбили атаку подземной стихии.
— Громко сказано, — поддел меня Силкин.
— Зато правильно, — поддержал «редакцию» директор. — У нас всегда так: сегодня отступаем, завтра опять в наступление!
Спускаться по лаве вниз куда проще: сел — и скользи по каменистой почве до самого штрека.
Оказалось, что, пока мы были в лаве, слесарям удалось исправить транспортер. Моторист, с которым мы встретились в самом начале, включал и выключал рубильник, пробуя, хорошо ли работает ведущая цепь. Черная река угля скатывалась с ленты конвейера и с грохотом падала в подземный бункер.
Устало шагала по штреку смена. Поистине не было предела мужеству людей, ведущих этот мирный бой. Ведь он — продолжение горячих боев, которые вели здесь отцы.
В эту поездку судьба одарила меня еще одной счастливой встречей. Я покидал славную Ворошиловградчину и на границе Донецкой области неожиданно услышал в стороне Миусфронта звуки духового оркестра.
В степи дул холодный ветер, всюду вокруг было пустынно. И только вдали, у шлагбаума, видны были шеренги детей в пионерской форме.
Облака низко плыли над землей. И на десятки километров кругом не было ни души. Что привело сюда пионеров в предвечернюю хмурую пору?
Когда мы подъехали, на бетонных плитах монумента, под суровыми взглядами воинов, изображенных на стене, рядом с Вечным огнем выстроились в два ряда октябрята и пионеры. Они стояли лицом друг к другу. Малыши в белых рубашонках, озябшие на студеном ветру, но сосредоточенные, строгие. Пионеры в красных галстуках. Перед ними реяло и надувалось парусом знамя отряда. Был тут и самодеятельный школьный оркестр. Холодные медные трубы поблескивали в посиневших руках юных музыкантов.
Октябрята сняли красные звездочки и бережно сложили их на кумачовую косынку. Звонкими голосами дружно они повторили слова пионерской клятвы: «Перед лицом своих товарищей торжественно клянусь...»
Но вот присяга окончилась. Семиклассники сняли с себя пионерские галстуки и стали повязывать их малышам, будто зажгли у ребят на груди живые огоньки. Оркестр грянул туш, и все запели песню юности: «Взвейтесь кострами, синие ночи...» Пели вожатые и пионеры, представители райкома комсомола и даже мы, случайные свидетели этого волнующего праздника. Семиклассники прощались с этой песней, а октябрята принимали ее как знамя.