Царские вельможи, которые там были, переполошились от неслыханного нахальства. Да только шахтера разве запугаешь? Ему терять нечего — дальше угольной каторги не погонят...
Царь и тот маленько сдрейфил от смелого шахтерского напора, но виду не подал и говорит: «Поди прочь, не нужен ты мне вместе с твоим трудом. Сам ты грязный, и от работы твоей одна вонища. Вон какой черный дым валит из труб, закоптил ты мне столицу Санкт-Петербург своим паршивым углем».
Услышал шахтер такие обидные слова, ничего не сказал царю. Вернулся он к братьям своим углекопам и сказал, как царь осмеял ихний труд, как от угля морду отвернул. Эх, как же тут поднялись, забушевали углекопы, побрали обушки и сказали: «Если царю труд наш неугоден, то мы его самого скинем к свиньям собачьим».
Пошла тревога по всей Руси. Докатилась народная гроза до царя. Испугался катюга-палач, созвал генералов, помещиков, фабрикантов и всякую подобную буржуйскую нечисть и приказал им, чтобы ехали в Горловку и распушили рабочих, которые взбунтовались. Но рабочие не дрогнули, не уступили. И как раз вот здесь, под терриконом нашей славной «Кочегарки», начался главный бой. Навалились царские войска, потеснили рабочих. Но те кликнули клич по всему Донбассу: «На помощь, люд голодный!» И вот уже помчались эшелоны отовсюду: из Гришина под командой славного Дейнеги, из Енакиева во главе с Ткаченко-Петренко. Был тут и наш горловский командир Кузнецов. Взяли они царских сатрапов на «ура». Только стекла в казармах зазвенели, и царские драгуны убегли в степь. Тогда царь выслал подкрепление: тьма-тьмущая буржуев понаехало. Круто пришлось рабочим людям. Наш Кузнецов поднял красный флаг и объявил: «Вперед, благородные творцы и мученики!» А тут драгуны пришпорили коней, взяли нас в шашки... Я ведь там был лично. Мальчишкой собирал обломки глея, и мы кидали их прямо с террикона в гусар. Немало и нас, мальчишек, погибло тогда в Горловке...
Долго бились рабочие, высокой ценой платили царским прихвостням за свою невинную кровь. Был там среди злодеев полицейский пристав Немировский. Подскочил он к знаменосцу Кузнецову и шашкой отрубил ему руку вместе с флагом. Мы, рабочие, вложили в эту руку красную розу и торжественно предали ее земле. И хотя захлебнулось в крови наше восстание, победили нас царские жандармы, все-таки настоящими победителями оказались мы, потому что в семнадцатом вышли на последний и решительный бой, и вы знаете, какой великой победой тот бой окончился.
...Попили рабочей крови цари да царята, а сколько могил усеяло донецкую степь, только кровь та не прошла даром. И красную розу, которую мы тогда предали земле вместе с рукой рабочего Кузнецова, мы обессмертили.
Бывал ли ты в нашей красивой шахтерской столице Донецке? Там теперь уже не тысяча жителей, как было в старой Юзовке, а за миллион перевалило. Миллион жителей шахтерского города, миллион сынов тех, кто погиб в 1905 году. Пойди по улицам Донецка, дружок мой, и сам увидишь ту легендарную красную розу.
На всех улицах и площадях увидишь розы. Чудесным ковром покрыли они землю геройскую. Миллион жителей — миллион роз. И в этом наша гордость и наша светлая память рабочим, погибшим на полях сражений первой русской революции.
Наш Донбасс — счастливый край. И про то, как были открыты подземные сокровища, сказка есть.
Шел по степи селянский мужик с ружьем. Смотрит, в земле глубокая нора. Заглянул в нее, а там лисята притаились. Вытащил всех по одному и радуется: «Эх, добрая же будет у меня шапка!» А тут прибежала мать-лиса, увидала своих детей у человека в руках и говорит:
— Отдай моих деток, человек, я тебе за это клад открою.
Подумал, подумал дядька и решил: а вдруг правда, не зря же лиса так жалостливо просит.
— Ладно, лиса, на тебе твоих малышей, а за это клад показывай.
— Бери заступ, — говорит лиса, — и копай вот тут.
— Зачем?
— Клад найдешь.
Опять поверил человек лисе, взял кирку, лопату и стал копать. Сначала земля шла мягкая, и копать было легко. А тут камень начался, пришлось за кирку браться. Долбил-долбил, вспотел весь, а клада нет и нет.
«Ну, мошенница лиса, видать, обманула». Подумал так наш дядька, а копать продолжал — интерес его разбирал, да и яму вон какую вымахал, жалко бросать работу. Вдруг взаправду докопается до клада? Пошел опять долбить, смотрит; земля черная пошла. Выпачкался с головы до ног — одни глаза сверкают, а клада все нет. Плюнул, вылез из ямы и закурил в досады. Сидит на камешке, покуривает, думу думает; как же так и зачем он поверил лисе? Кто не знает, что лиса хитрая... Докурил цигарку и бросил окурок в сторону. Сколько уж там прошло времени, а только чует — гарью потянуло. Посмотрел в одну сторону, оглянулся в другую — нигде нет огоня, только в том месте, куда он окурок бросил, обломки черных камней задымились. Он их сам выломал из земли и выбросил лопатой на поверхность. Смотрит и диву дается: горят камни! Собрал поблизости другие куски, кинул в огонь, и эти занялись, да как жарко! И тут наш искатель клада смекнул: набрал черных камней в мешок и принес к себе в хату, бросил в печку, и камни на глазах загорелись-загудели. От радости зовет он жинку: «Ставь, — говорит, — чугуны да кастрюли на плиту, погляди, что я за чудо-камни нашел».
На другой день утречком побежал к своей яме, опять набрал горючих камней. А тут навстречу лиса.
— Здравствуй, добрый человек. Доволен ли мною?
— Хитрюга ты, Патрикеевна, обманула меня: гляди, какую яму вырыл, а клада нет.
— Не обманула я тебя, человек. Нашел ты клад, ведь горючие камни и есть богатство дороже золота.
«И то правда», — подумал про себя мужик и говорит лисе:
— Ну, коли так, спасибо тебе, лисонька... Живи на свете, радуйся своим деткам.
Взвалил мешок с горючими камнями на спину и понес. И опять запылало-загудело в плите жаркое пламя, да такое, что хоть окна и двери открывай и беги из хаты.
Никому в селе дядька не сказал ни слова про счастливые черные камни. Только разве от людей спрячешься? Подглядели за ним, куда он ходит с мешком, увидали, как горят камни, и давай себе копать да похваливать соседа, дескать, вон какую он нам сделал прибыль.
Пошел слух о черных камнях по всей округе. Докатилась слава до царя Петра. Затребовал он к себе того дядьку: «Какие такие ты нашел чудо-камни, будто от них великий жар?» Ну, тот высказал царю всю правду и про лисичку не забыл. Удивился царь Петр и велел позвать к себе самого знатного вельможу, чтобы послать его с мужиком в те степные края да в казачий город Быстрянск, и там искать горючие камни, жечь их и пробу чинить.
Вельможа поговорил с дядькой, вызнал тайну про лисичку и черные камни. Слушал и радовался вельможа: значит, много в тех краях пушного зверя, если простая лиса способна на такие дела. Взял он поскорее ружье-двустволку, подпоясался тремя патронташами и явился пред ясные очи:
— Готов ехать, ваше царское величество!
— А фузею зачем взял? — спрашивает царь про ружье.
— Охотиться, ваше величество... Там, сказывал мужик, лис много.
Царь и говорит ему:
— Значит, ты, вельможа, не способен вести государственные дела, ежели прежде всего о себе да об охоте думаешь. И коли так, то иди служи на псарне.
Заместо вельможи велел царь позвать разумного в науках мужика по фамилии Капустин. Дал ему царь свою кирку, лопату и велел отправляться в казачьи степи искать залежи горючего камня.
Тогда-то, друг мой, и были открыты в Донбассе его золотые сокровища — угольные пласты. И пошли с той поры шахты по всей нашей неоглядной донецкой земле.
Поезжай в город Лисичанск — увидишь Григория Капустина, там ему памятник стоит из чистой бронзы. А в степь пойдешь и лисоньку встретишь, ей поклонись.
Ладно, так тому быть, выскажу тебе одну сердечную тайну. Я ее храню множество лет, да, видно, пора открыть, тем более что человека, о котором пойдет речь, уже на свете нет.
Дело было давно, как говорится, еще при царе Горохе, когда людей было трохи. Заявился к нам на рудник мальчишка: «Хочу быть коногоном». — «Как зовут?» — «Пашкой». Ладно, взяли его тормозным к одному отчаянному коногону. Сколько уж он поработал тормозным, не скажу, да и не об этом речь. Вскорости прошел Пашка все подземные науки и сам стал коногонить. Известное дело, какой отчаянный народ коногоны: с утра дотемна под землей в проклятущей работе, а поднялся на‑гора́ — гуляй, душа! Пить да драться. А Пашка пить не пил, выедет, бывало, из шахты, тетрадку тайком сунет в карман — и в степь... Что уж он делал в степи, никто не знал. А только стали появляться среди углекопов невесть откуда новые песни, а одна была такая душевная и жалостливая, что поголовно все запели ее: «Вот мчится лошадь по продольной, по узкой темной и сырой, а молодого коногона несут с разбитой головой». Такой у песни зачин был, а дальше вроде у него спрашивают, у раненого коногона: «Ах, бедный, бедный ты мальчишка, зачем лошадок быстро гнал: или десятника боялся, или в контору задолжал?..» Горемычная песня, все высказала про нашу шахтерскую жизнь, всю правду из глубины души на‑гора́ выдала: «Двенадцать раз сигнал пробило, и клетка в гору понеслась. Подняли тело коногона, и мать слезою залилась».
Так никто и не узнал, что песню сложил наш Пашка. Про себя написал, сам себе конец предсказал: «Я был отважным коногоном, родная маменька моя. Меня убило в темной шахте, а ты осталася одна». Определил Пашка свою судьбу, может, сам не знал, что так с ним случится. А может, знал...
И вышло в аккурат по песне: Пашка угодил под колеса вагонетки. А в ней — сорок пудов весу!.. Завернули тело в рогожу, выдали в клети на‑гора́ и, как говорится, отпели душу грешную, зарыли в землю. Погиб мальчишка юных лет. Безродным был. Мать у него померла, и горевать некому.
...Да только не погиб наш Паша. Один я на всем руднике знал эту тайну. Он сам пришел ко мне и рассказал, как живым остался. А было так: Смерть подступила к нему в шахте и смеется, костлявым пальцем манит к себе и шепчет: «Иди ко мне, голубок, я тебя давно дожидалась... Ложись». А он ей в ответ: «Ты, косая, сначала постели мне постель, а тогда и укладывай». — «Еще чего... Сам помер, сам и стелись». — «Нет, ведьма, не быть по-твоему». Тогда Смерть и говорит: «Что же, уважу тебя, углекоп, постелю постельку вечную», — сняла с себя черную мантию и раскинула на штреке. «Ложись!» — «Нет, — говорит ей Пашка, — не та постель! Хочу лечь на уголек и угольком укрыться». Делать нечего: стала Смерть стелить Пашке угольную постель. А он снял с плеча коногонский кнут, да как врежет ей по костям. А потом еще раз! И еще! Подхватилась карга, завыла, запричитала, да в старых выработках скрылась — только эхо пошло по штрекам. А Пашка обмотал кнут вокруг шеи и пошагал к стволу... Когда и как он выехал на‑гора́, никто не знал. Только явился Пашка в свой балаган — тут как тут! Дружки-углекопы глянули и рты разинули. Кто в бога верил, закрестился. «Пашка, ты?» — «Я». — «Откуда ты взялся, мы тебя вчера своими руками похоронили?» — «А вот я живой», — отвечает Пашка и смеется. Углекопы решили: не иначе сам сатана явился к ним в образе Пашки, и давай молитвы нашептывать: «Да воскреснет бог и разразятся врази его...» А Пашка хохочет.