Однако никто и не поверил, что это Пашка. Одни к дверям стали пятиться, другие перешептываются: «В полицию заявить надо...»
Известное дело, когда веры человеку нет — рождается в душе безысходность и тоска, не верят, хоть ложись да помирай, и никому ничего не докажешь. Не верят...
Пришел Пашка ко мне — куда ж деваться? Я в ту пору у одной старушки угол снимал. Сел Пашка ко мне на кровать и закручинился. Стали мы с ним прикидывать и так и этак, ничего не придумаем. Тогда Пашка поднялся и говорит: «Ну вот что, друг мой Максим. Если люди не верят, что я живой, то нет у меня другого выхода, как сменить свое имя раз и навсегда. Придумаю себе другое и буду жить, как будто меня на свете нет... Мне, видишь ли, никак нельзя помирать: трудно углекопам живется, и я обязан им помогать. Заживу другой жизнью, а ты обо мне будешь по песням узнавать...»
Сказал так и подался на все четыре стороны. Никто его с той поры не видел, скрылся, будто исчез навеки. Однако же песни его пели. Ведь песня, как хлеб, нужна человеку. Так и жил Пашка, где — не знаю, а я свято хранил его тайну. А тут прошел между старыми шахтерами слух — нет больше Пашки, помер.
Только я так думаю: обманул свою смерть Пашка и на этот раз. Почему так думаю? Песни его поют. А если песни про человека поют, значит, живой.
Хорошо бывает на шахте в ранний час утра, когда первая смена спустилась, а ночная только что поднялась на‑гора́. Помылись горняки в душевой и разошлись куда кому надо: кто отдыхать, кто по домашним делам, а молодежь в кино.
В такую пору всюду безлюдно и тихо. Только слышно, как вздыхает машина шахтного вентилятора да откуда-то доносится песня. Это девчата поют в ламповой. Работа у них трудная, вредная — дело с кислотами имеют, отработанные лампочки заряжают. Работают и поют: «В жизни раз бывает восемнадцать лет...» А еще поют потому, что работа у них озаренная — девчата борются с тьмой, освещают шахтерам дороги в темных недрах. Сам я больше шестидесяти лет проработал под землей, все профессии прошел, все испытал. Бывало, подойдешь к окошечку ламповой, она, дивчинка-голубка, выдаст тебе лампу и улыбнется. И целый день потом легко работается. И лампа тебе светит, и улыбка девичья...
Как раз тут подходим мы с тобой, дружок, к печальной сказке про Ваню Светоноса.
В старые годы были на шахтах мальчики-лампоносы. Тогда в угольные копи люди спускались не так, как теперь, в мощных клетях, а в бадье или попросту — в железной кадушке. Взрослые углекопы стояли в ней по грудь, а у мальчонки одни глаза видны были из бадьи. Жалко было тех маленьких рабов, да что поделаешь: кормиться надо, а хозяину шахты выгодно, потому что малышу меньше платить. И ходит мальчишка глубоко под землей по темным выработкам, обменивает свежие лампы на потухшие.
Я в те годы работал на Чулковке. Был у нас мальчишка-лампонос Ваня. Все шахтеры его любили и называли «наш светлячок».
Ростом он был маленький, в дырявых холщовых штанишках, в ситцевой рубашонке. Зацепит себе за шею крючками две или три лампы, да в руках по четыре. Еле стоит, бедняжка, согнулся под тяжестью горящих ламп. Спросишь: «Как живешь, Ванюша?» — «Хорошо», — отвечает, только где уж там хорошо: щеки бледные, сам худенький, вечно голодный. Матери у него не было, один брат шахтер, звали его Кирюхой.
Под землей жизнь тревожная. Однажды случился большой выброс угля, завалило в забое двадцать человек. Лампы у всех погасли, и сидели люди в кромешной тьме, раненные и оглушенные выбросом.
Протяжно гудели гудки, надрывали сердце. Сбежались отовсюду люди к руднику. Никого, кроме горноспасателей, в шахту не пускали. Ваня прибежал к штейгеру и просит: «Дозволь, дяденька, я шахтерам лампы понесу. У меня там брат Кирюша... Я знаю, куда их вывести, знаю ход к степному шурфу».
Усмехнулся штейгер: какая ему забота, пускай лезет мальчишка в погибель, пропадет — не велика потеря, а лампы в шахте нужны.
Постарался Ваня раньше горноспасателей спуститься в шахту. Идет по штреку — темнота кромешная, и людей не видно.
— Э-гей! — кричит он. — Где вы, я лампы принес!
Долго молчали подземные ходы, потом кто-то из шахтеров услышал и отозвался. Ваня роздал лампы и повел углекопов такими ходами, какие знал только он. Вывел всех, а брата нет. Помчался обратно. А в лаву заглянуть страшно: стойки покорежены взрывом, тысячепудовые камни оборвались и преградили путь в лаву. Однако Ваня пробирается между глыбами камня, зовет:
— Кирюша, братик мой, отзовись, я тебе лампу принес!
Молчит темнота, и вдруг будто слышен голос:
— Ползи сюда...
— Где ты?
— Здесь я... — снова отзывается таинственный голос, и словно смех слышится.
Выбросом газа поломало породы, и газ шипит гадюкой, дышать нечем. Ваня оторвал кусок рубахи, смочил в канавке и завязал себе половину лица.
— Где ты, братик?.. Я твоих товарищей вывел и тебя спасу.
— Здесь я, сюда иди, — слышит голос брата, и опять будто смех послышался, а голос удаляется. Страшно Ване, но он не боялся смерти и смело пробирался между глыбами на локтях — иначе не пролезешь.
И тут загремели, загрохотали недра, посыпались на Ваню камни, накрыли и погребли навсегда...
Когда пришли горноспасатели, с трудом разобрали завал. Искали мальчишку-лампоноса и не нашли. Только откопали его лампу. Подняли ее и не верят чуду: огонек в лампе светился. Мальчик погиб, а его лампа была живая. Подняли ту лампу на поверхность, как диво дивное. Смотрят люди, а огонек в лампочке горит и горит. Как же она цела осталась в такой погибели? И тогда люди сказали: «Это душа Вани светится в лампе...»
В народе говорится: кто живет для людей, живым навсегда остается.
Вот и мы с тобой будем жить так, чтобы светить людям, как Ваня, быть для людей огоньком.
В тот геройский день, когда шахтер Алексей Стаханов нарубил в забое вместо семи тонн угля, как полагалось по норме, сто две тонны, нашлись люди, которые не верили, говорили: не под силу одному человеку дать столько угля за смену. Были даже такие чудаки, которые нашептывали, будто у Стаханова особенный отбойный, сделан для него лично по секретным чертежам.
На чужой роток не набросишь платок. Дошли вести про Стаханова до заграницы. И если у нас были неверующие, то загранице сам бог велел не верить и сомневаться.
А между тем стахановская наука разлилась по стране весенним половодьем, и уже не было шахты, где не отыскался бы свой чудотворец, который по десяти и больше норм вырубал за смену.
Поехал наш горловский богатырь Никита Изотов в гости до Стаханова. «Здравствуй, Алексей». — «Здравствуй, Никита, рад тебя видеть». — «А ну-ка, Алеша Попович, открой мне свою науку, покажи свой чудо-молоток». Эти слова Изотов произнес в шутку, потому что отбойный Стаханова был самый обыкновенный. «Что ж, поехали в мой кабинет», — приглашает Стаханов. Спустились они в шахту, пришли в стахановский забой. И в тот день Никита Изотов за шесть часов нарубил 240 тонн угля. «Хороша твоя наука, Алексей, — смеется Никита Изотов, — и молоток хороший». — «Если такое дело, — отвечает Стаханов, — если тебе нравится мой молоток, дарю его тебе».
Вернулся Изотов к себе на «Кочегарку». А тут из Москвы телеграмма — вызывали Никиту учиться на академика.
Надо прощаться. Спустился Изотов в шахту и, как говорится, под занавес показал всем, какие бывают чудеса на свете. В тот день он дал 640 тонн угля, целый железнодорожный состав. Вот это был рекорд!
Однако же надо ехать. Кому передать чудо-молоток? Пошел Никита до своего ученика, легендарного буденновца Ермолая Ермачка, и говорит: «Держи мой подарок, Ермолай, и рубай уголь так, чтобы мне в Москве было слышно».
И уехал.
Растрогался Ермачок от дорогого подарка. И пошла катавасия — в руках Ермолая Ермачка стахановский отбойный заплясал, заходил ходуном. Что ни день, то новый рекорд. Снова показал свое геройство боец за коммуну Ермачок.
А заграница прислушивается: какие такие чудеса происходят в стране СССР. И вот тебе — приехали в Горловку гости из Франции, ихние горняки. Приехали и в сундучках привезли свой инструмент. Дескать, хоть ты и свой брат рабочий, товарищ Ермачок, а проверить тебя не мешает.
Заходят гости в нарядную:
— Наше почтение, камарады.
— Добро пожаловать, — говорит Ермачок, — будьте гостями, не стесняйтесь, парле франсе...
Французские горняки говорят Ермачку:
— Слыхали мы, что у вас, камарад, есть особый отбойный молоток, которым вы за смену по десяти норм даете.
— Есть такой молоток, — отвечает Ермачок. — Коли хотите посмотреть на него, собирайтесь в шахту. Вот вам спецовка, резиновые сапоги и все, что нужно.
Переоделись французы, получили подземные лампы, а сундучки со своим инструментом с собой прихватили. Сели в клеть, и мы их с ветерком на самый низ.
Пришли все к забою. С верхнего штрека съехали на спинах в газенок, и очутились гости в лаве. Ермачок пробирается по стойкам спереди, за ним французы. Странно им. Видно, у них нет таких крутых пластов, опасаются, как бы не загреметь в стометровую пропасть. Потом ничего, освоились, крепкие ребята оказались. Да и то сказать: рабочий человек закален и в трудностях, и в нужде, и в страхе, и в терпении — ему все нипочем.
Дело было на пласте «Атаман», хороший пласт, да сильно крепкий уголь в нем.
— Ну, камарады, давайте соревноваться, кто больше угля вырубит за смену.
Разошлись по уступам. Ермачок выбрал себе самый трудный, а гостям, где уголь помягче.
И пошла плясать губерния. Ермачок рушит пласт так, что только грохот по рештакам и уголь черной лавиной летит.
Французы себе работают, хорошо рубают, ничего не скажешь. А только в конце работы подсчитали, и вышло, что Ермачок вырубил угля втрое больше, чем гости.
— У меня молоток особенный, — смеется Ермачок в ответ на удивленные вопросы гостей.