Озаренные — страница 45 из 66

Помчался Федя к себе в рудничный поселок, собрал ребят, взяли они саженцы и отправились с ними на Миусфронт. Посадили десять деревцев, потом еще десять. А когда разнесся по всей округе слух про ребячий сад, шахтеры заволновались. «Как же так, — сказали они, — почему мы, ветераны-старожилы этих мест, не догадались, а дети оказались разумнее нас и на земле, пропитанной кровью наших боевых товарищей, сад посадили?» Всколыхнулась шахтерская гвардия, собрались горняки с духовым оркестром, с красными бантами на груди. Тысячи тысяч пришли в День Победы на Миусфронт, и каждый принес с собой деревце.

И произошло чудо: будто сама земля разволновалась душевным порывом шахтеров, и такой урожай вышел потом, что всех людей, сколько их собралось на Миусфронте, угостили свежим урожаем. И первое яблоко дали Феде. Только он не стал есть, а отдал в общий котел для детей-сирот, чтобы крепче росла смена отцам-героям.

Можешь и ты, друг мой, увидеть ту несказанную красоту. От горизонта до горизонта раскинулся наш весенний сад. Только, когда будешь любоваться им, не шибко горюй, что цвет на яблонях розово-красный. Это кровь погибших героев проступает в цветах, это погибшие воскресают из мертвых, потому что живет в народе предание: душа человека после смерти превращается в дерево.


ЭТЮДЫ УГЛЕМ


Какое счастье — колесить по стране, замечать новое, размышлять над увиденным! Много интересного, необыкновенного, неожиданного для писателя таят в себе дороги жизни.

Всякий раз с сердечной радостью еду в родимый край, в Донбасс, а там — дышу не надышусь ароматами степными, не налюбуюсь закатами вечерними — они у нас фантастически красивые.

На руднике сразу иду в шахтерскую нарядную. В просторных залах, где горняки получают наряды на работу, в этих своеобразных шахтерских клубах так много встретишь ярких характеров, столькому там научишься, столкнешься лицом к лицу с таким обилием фактов невыдуманной жизни, что потом листаешь исписанные, потрепанные от долгого ношения в карманах блокноты и словно заново все переживаешь. Картины с натуры, схваченные на ходу сцены, портреты оживают, привлекая свежестью первого впечатления. И кажется, будто читаешь не торопливые, часто неразборчивые свои записи, а самую главную, самую чудесную книгу на свете — книгу жизни.


Крепкий характер

Встретился я с ним у моря в один из редких для августа ненастных дней.

Над городом пронесся ураган. Море стонало от шторма. Пляж на всей протяженности — от порта до Слободки — был пустынным. Волны бросались на берег, падали на песок и растекались далеко, до самых разноцветных грибков купальни.

С моря дул сильный ветер, сгибая в дугу тонкие прибрежные тополя. Рыбачьи баркасы, стоявшие на якорях, кланялись морю, покачивая мачтами.

Купанье в такую пору, безусловно, запрещалось, да и трудно было представить себе отчаянную голову, рискнувшую купаться в такое время. Но вдруг я увидел среди мутно-зеленых волн человека, мелькнула та самая отчаянная голова, что отважилась кинуться в разгневанное море.

С тревогой и удивлением следил я за тем, как человек то взлетал на вершину пенистого вала, то скрывался за нею. В море он подплыл к баркасу, вскарабкался на корму и некоторое время отдыхал, держась за мачту и раскачиваясь вместе с баркасом. Темное море от ярости грозно шумело.

Потом он снова кинулся в воду. Бурлящие волны, казалось, поглотили его. Но он вскоре появился вблизи берега. Огромная волна подняла его на себе, сейчас ударит о берег, а встречная смоет обратно в море. Пенистый вал, изогнувшись, рухнул на берег, завертел пловца, но тот вскочил и, отчаянно работая руками, пошел по грудь в воде вперед. Новая волна толкнула его в спину и выбросила на берег. Усталой походкой пловец вышел на сухое место, отряхнул руки и опустился на песок рядом со своей одеждой.

— Зачем рискуешь жизнью? Могло ведь разбить о камень, — сказал я.

Черные влажные глаза паренька смотрели на меня задиристо.

— Могло. Зато кидает на волнах, как на качелях.

— Ничего себе... качели! Отчаянная у тебя голова, моряк.

— Шахтер я, — сказал он, и я почувствовал в его голосе мальчишескую гордость. Он помолчал и сказал почти сердито: — Со злости я купаюсь.

Мы разговорились. Молодой горняк, машинист угольного комбайна, был, как он выразился, «сослан» в шахтерский санаторий своим начальством.

— Они хотели комбайн мой на штрек выдать, а я боролся.

— Почему же хотели выбросить комбайн?

— У нас всегда так: пришлют новую машину, начинают испытывать. Если сразу не пошла — выкидывай из лавы. Начальству надо план гнать. Вот они и стараются избавиться от испытаний, передать машину на другую шахту. А там тоже отказываются. Поэтому у нас медленно рождаются новые машины. Я понимаю, что комбайн этот еще не совсем готов, есть в нем недостатки — не берет крепких углей, трудно крепить, — нужна устойчивая кровля. Ну а кто сказал, что новая машина сразу должна пойти? Какое изобретение с места в карьер удавалось? Механизм нужно доводить, шлифовать узлы, и если ради этого потеряем сто-двести тонн угля, не беда, зато машина получится хорошая. Вот я и боролся, а начальник меня вызвал, всучил путевку и говорит: «Поезжай в санаторий, отдохни». Потому я и злюсь, знаю, что они выкинули комбайн и рубают отбойными молотками.

— Что-то не верится, что есть такие консерваторы, — сказал я.

— Консерваторы, а себя героями выставляют. Они говорили мне, когда я запрещал комбайн выбрасывать: «Ты что, хочешь аварию устроить, хочешь, чтобы жертвы были?» Что возразишь против такого обвинения? Авария действительно могла случиться. Но какая борьба обходится без жертв, какие открытия давались легко? Вы про Джордано Бруно слыхали? Сожгли его на костре, предали великим мукам за его открытие! Но... я еще приеду, у меня крепкий характер — и машина будет работать в лаве! Будет!

Море билось в берегах, волны почернели. И мне уже не казалось удивительным, что эта грозная стихия не устрашила горняка.

Велика была сила духа в шахтерском сердце.


Часы

В шахтерском доме отдыха, в красном уголке, стоят у окна на полу старинные часы, медленные и мудрые. Огромный маятник под стеклом качается неторопливо, веско, задумчиво. Невольно приходишь к мысли: эти часы все видели в жизни, все знают. «Не спеши, — как бы говорят они, — не спеши, но и не медли. Время идет! В юности думай вширь, в зрелости — в глубину. Главное — думай. Истина никогда не лежит сверху. Как всякая ценность, она спрятана глубоко. Ищи ее там, думай и ищи».


Смерти нет

Газета «Кочегарка» принесла грустную весть: погиб в шахте знаменитый забойщик, прославленный мастер угля А. А. Коньков.

Этот забойщик вместе с Иваном Валигурой и Александром Тюренковым возглавлял славное движение за коллективный труд. Они давали такие рекорды вырубки угля отбойными молотками, о каких раньше и мечтать не могли. Коньков выполнил четыре или пять пятилеток, нарубил угля на двадцать лет вперед. Он будто хотел жить с людьми и после своей смерти. Да он и поныне живет с нами и еще долго будет жить.

Светлая мысль пришла кому-то из коммунистов шахты каждый день на доске соревнования записывать первой фамилию Конькова. Ведь именно так в воинской части, где служил Александр Матросов, ежедневно во время поверки называют первым имя Героя Советского Союза Матросова, отдавшего жизнь за Родину.


Белая акация

Еду в Лисичанск — через Алчевск, Кадиевку, Первомайку на север. Солнечный ветреный день. Всюду, куда ни погляди, знойная пыль, жужелица, раскаленный асфальт. Казенные шахтерские дома старинной кладки тянутся вдоль избитой ухабистой дороги. Жара, сушь, некуда укрыться от палящих лучей солнца. Лохматый пес перебегает дорогу, хвост опущен, розовый язык свисает из оскаленной пасти. Ветер закрутил жгутом рыжую пыль пополам с окурками, обдал бродячую собаку и помчался напрямик через крыши шахтерских домов.

И только стоит у края дороги одинокая и прекрасная в эту пору раннего лета, гордая и красивая среди камня и зноя белая акация. Она растет на иссушенной земле, скованная горячим асфальтом, и радостно, молодо, пышно цветет, украшая собою скудный пейзаж старого поселка.

Белая акация, верный друг шахтерский! Даришь ты людям благодатную тень и цветы, ничего не требуя взамен, довольствуясь тем, что дала тебе скупая на влагу твердая земля.

Если бы так всегда и всюду в жизни люди отдавали больше, чем требовали...


Коммунистка

Старая коммунистка Бобкова, председатель женсовета, сорок лет проработала в шахте. Характер у нее упрямый, неуемный. Если шахта работает плохо, Бобкова приходит к начальнику в кабинет без стука и приглашения, как в собственный дом, приходит и спрашивает строго, как мать провинившегося сына:

— Почему план не выполняешь? Надо чаще в шахту спускаться, а не сидеть в кабинете!

Никто на нее не обижался, не упрекал, все уважали и слушались.

Помню одно из ее выступлений на партийном собрании, где она раскрылась во всей своей преданности и чистоте. Она стояла на трибуне со сбившимся набок платком и горячо говорила:

— Мы, коммунисты, люди особенные. Член партии не должен поднимать руки в гору, обязан во всем стоять насмерть!

Послышалась робкая реплика из зала:

— Умираем один раз...

— Нет! Сто раз умри и сто раз выживи. Коммунист не имеет права умирать. Если коммунист умер, значит, его не было!


Разоренные гнезда

В край, оставленный нашими войсками и занятый немцами, прилетели весной птицы. Они с грустью увидели обгоревшие родные деревья, торчащие трубы печей. И тицы тревожно кружились над знакомыми местами, где были гнезда, и не находили их, садились на обугленные сваи и долго молча глядели вдаль, будто звали мирное прошлое, звали бойцов, чтобы те вернулись и вступились за разоренные гнезда.