Однако в его радости было что-то огорчительное. Четвертая лава считается машинной, там работает врубовка, а труд ручной! Все тот же проклятущий ручной труд, и не просто ручной, а непомерно тяжелый. Надо избавляться от него как можно быстрее.
И Бахмутский, покачиваясь на мягком сиденье пролетки, снова стал думать о комбайне.
Как найти ключ к великой разгадке? Ведь она есть. Если возникает задача, то должно быть решение! Должно быть! Не может не быть!
Пролетка переваливалась с боку на бок — дорога была в рытвинах и ухабах. На душе после тяжелого рабочего дня было светло, думалось хорошо. Где же ты, желанная и таинственная жар-птица, которую никак не удается схватить за хвост? Каким должен быть угольный комбайн и можно ли вообще создать машину, чтобы она сама работала в забое? Можно! В эту истину Бахмутский верил. Не зря однажды видел эту машину во сне и даже разговаривал с ней... Что нужно, чтобы такую небывалую машину создать? В сущности, немного: связать воедино три операции — подрубку пласта, отбойку угля и навалку его на конвейер. Немного? В общем, немного. Но именно это «немногое» никак не давалось! В самом деле, как это все соединить в одну операцию? Ведь даже человек — живое существо — не может одновременно рубить уголь, отбивать его и наваливать на конвейер. Он должен сначала подрубить пласт угля, потом отбить, раскрошить его на куски. А тогда уже брать лопату и грузить на конвейер.
Нежданно-негаданно возникла в памяти странная, почти комическая картинка из далекого детства. Мальчишкой он ездил с отцом на ярмарку в Луганск и видел там бродячего музыканта, который изображал из себя целый оркестр. Правой рукой нищий крутил шарманку, и она тоненьким голоском мелодично наигрывала песенку «Вечер вечереет, все с фабрики идут». Левой рукой он бил волосяной колотушкой по громадному барабану, который был у него на горбу и держался на ремнях. Но это не все. Маленького Алешу больше всего удивили медные тарелки над барабаном. Они сами собой ударялись, издавая оглушительный звон. Шарманка всхлипывала, колотушка била по барабану, а медные литавры ударялись одна о другую, поднимались и снова звякали. Долго Алеша не мог понять, почему тарелки сами собой двигались и ударялись друг о дружку. Потом заметил: бродячий музыкант дрыгал ногой. Это еще зачем? Оказалось: на каблуке у него был прибит железный крючок, от него тянулась веревка вдоль спины вверх к металлическому рычагу. Этот рычаг и поднимал тарелки одну над другой, и они звенели, да так оглушающе, что не слышно было звуков шарманки. Зато на всю ярмарку раздавался ликующий звон медных литавр. Музыканту люди бросали монеты в картуз, лежавший на земле. Алеша с восторгом и упоением смотрел тогда на живой чудо-оркестр... И вот вспомнилась полузабытая картина детства. Почему она выплыла в памяти? Подумав, Алексей Иванович даже рассмеялся. Черт возьми, да ведь это и есть комбайн! Человек сумел соединить три различных музыкальных инструмента и создал подобие оркестра.
От волнения и неожиданности Алексей Иванович крикнул было кучеру: «Стой! — Но потом поправил себя: — Нет, нет, поезжай!»
Алексей Иванович попробовал перенести мысль о бродячем музыканте на будущую машину. У того дядьки на ярмарке работало одновременно «три музыки» — завывала шарманка, грохал бубен и звякали литавры. А человек был один. Он действовал обеими руками и помогал себе ногой. Чертовски это было похоже на то, какой должна быть комбинированная машина для добычи угля. Ведь вот и мотор был у того человека — сердце. И пульт управления — голова. Были и части машины — две руки и нога. Смешно, а мудро...
В светлых сумерках пролетка с кучером Беседой на козлах потихоньку катила по неровной дороге. Бахмутский подумал: «Совсем забыл я про старика — со вчерашнего дня он голодный, ждал, пока я в шахте был».
Обращаясь к кучеру, Бахмутский виновато проговорил:
— Никита Петрович, я, мабуть, вас замучил сегодня... Вы, наверно, и не спали и не обедали из-за меня.
— Спасибо, Алексей Иванович, обедал. Когда вы в шахту поехали, то я швиденько до дому смотался. Я ведь знаю, и все шахтеры знают: если Бахмутский поехал в шахту, то это все равно что солнышко закатилось...
— Что поделаешь, такая у казака доля...
К дому подъехали, когда порозовел восток. И спросонья прокукарекал соседский петух, запертый в сарае.
Алексей Иванович отпустил кучера, а сам потихоньку открыл калитку. На кухне горел свет. Он приоткрыл дверь и увидел бабу Соню. Она спала, сидя за столом и уронив на пол недовязанный шарф со спицами. Керосиновая лампа без присмотра коптила.
Стараясь не шуметь, Алексей Иванович снял с порога сапоги, но тут Софья Петровна проснулась и вскочила с табуретки.
— Ой, Леня, це ты пришел. А я тебя вечерять ожидаю, все остыло давно. — Она увернула фитиль в лампе и кинулась к плите, где в духовке томилась кастрюля с варениками.
— Сидай ешь, заморился, наверно. — Она поглядела на зятя и, смеясь, воскликнула: — Боже мой, какой же ты грязный, Леня! Чи ты уголь рубал?
— Рубал, мамо... Налейте воды умыться.
— Сейчас, родненький, сейчас, сыночек, налью...
Над овальным цинковым тазом Бахмутский быстренько умылся, надел свежую рубашку и сел ужинать. На столе в миске красовались теплые, казавшиеся золотыми в свете лампы вареники. Алексей Иванович почувствовал голод и с удовольствием принялся за любимые маслянистые вареники с творогом или, как в семье говорили, с сыром. Он ел, нагнув голову над тарелкой, и не замечал, как жена, закутаннаяв шаль, босая, с распущенными волосами, бесшумно вышла на кухню и стояла, с грустной нежностью глядя на мужа:
— Наталка! — воскликнул Алексей Иванович, поднимаясь с табуретки. — Ну зачем ты встала?
Он ласково взял жену за плечи и хотел увести, но она сказала с улыбкой:
— Зачем встала? Да затем, чтобы хоть ночью поглядеть на муженька, который целыми днями в бегах, а домой является ночью. Утром опять мчится на работу. Так я хоть немножко погляжу, какой он есть у меня.
— Ладно, Наташа, ты прости меня... Лучше спроси, где я был.
— В шахте ты был, где же еще? — сказала Наталья Семеновна. — Для тебя шахта дороже дома. И хлопцы тебя не видят, растут без отца...
— Наташа, нет, ты послушай, что было сегодня в шахте!
— Вечеряй да ложись спать, — сказала она и ушла.
Поужинав, Алексей Иванович на цыпочках прошел мимо спящих сыновей и лег в теплую постель.
— Как у тебя тут мягко... А я целый день на камнях лежал в угольной лаве. К тебе пришел как в царство небесное.
Теща на кухне погасила свет и тоже легла. Тишина объяла дом Бахмутских. Петухи в поселке начали свою утреннюю перекличку.
Алексей Иванович лежал с открытыми глазами и все порывался шепотом поделиться с женой радостями прожитого дня.
— Да спи ты, хлопцев разбудишь. Им рано в школу...
— Сплю, сплю, Наталочка... Знаешь, как в анекдоте: маленький хлопчик, которому не спится, спрашивает у сестренки: «Катька, ты сплишь?» — «Спу». — «Ну, спай, спай».
Алексею Ивановичу так и не удалось заснуть. Вспоминались горняки-комсомольцы и то, как он вместе с ними кидал уголь лопатой на конвейер. Возникала в памяти отчаянная улыбка Ани Журавлевой — комсомольского вожака. Потом снова стал думать о бродячем музыканте из детства. «Да, да, и мотор у него был, как у всех у нас, человеков. Удивительный мотор, один на все заботы и дела: и на труд, и на слезы, и на пляску, и на любовь. И мотор этот — сердце наше. Ой, как надо беречь этот живой мотор... Вон и теща хватается за сердце, и Наташа частенько болеет, а ей трех сыновей надо в люди вывести. Какой я ей помощник, какой отец, если не участвую в их воспитании... Ах, Наталка, взять бы нам в семью ту дивчину Аню Журавлеву! Была бы у тебя помощница... Хотя, возьми такую отчаянную в дом, она все вверх дном перевернет... Самостоятельная дивчина, боевая. И как же ей трудно в той проклятущей лаве, стоя всю смену на коленках, грузить лопатой уголь на рештаки. И ни разогнуться, ни подняться на ноги в темноте подземелья при тусклом свете шахтерской лампы...»
Так и не уснул Алексей Иванович. Осторожно встал с постели, потихоньку снял с гвоздя полотенце и, как был в трусах, вышел во двор.
Солнце уже поднялось над дальними терриконами. Далеко в степи гудел шахтный гудок: значит, шесть часов утра, а точнее — половина шестого, потому что гудок был первый. В шесть будет третий, и начинается смена.
От речки Лугани доносилось кваканье лягушек, и там, над вербами, плавал легкий туман, сверху розовый от солнца, а над водой синеватый.
Алексей Иванович шел по тропинке своего сада к берегу речки. Заросшая травой дорожка явилась между деревьями. Яблони и абрикосы заросли бурьяном — некогда заняться, чтобы привести в порядок сад.
На берегу тихой речушки, в кустах, пел соловей — щелкал, заливался трелями, славил рождение нового дня. Лягушиный хор заглушал соловья.
— Ну, раскричались, як те кумушки на свадьбе, — сказал Бахмутский и полотенцем пугнул лягушек. Они стали прыгать с берега в воду и снова всплывали, пуча глаза сквозь тину. Бахмутский бросил на траву полотенце и хотел лезть в воду, чтобы искупаться, когда услышал поблизости приглушенные ребячьи голоса. Где-то плескались в воде ребятишки и разговаривали шепотом.
— А ну, кто тут? — весело крикнул Алексей Иванович и увидел, как из-за куста показалась голова мальчишки. Рядом с ним копошились в воде с бельевой корзиной двое других полуголых, посиневших от холода мальчишек. Алексей Иванович пошел прямо к ним по воде, переступая через коряги, лежавшие на дне речки.
— Вы что тут делаете? — спросил он.
— Рыбу ловим.
— Кто же так ловит? — повторил Алексей Иванович, хотя сам не знал, как надо ловить рыбу корзиной. — А ну дай корзину. Заводи вот сюда, а вы с боков заходите, гоните рыбу на меня...
Алексей Иванович осторожно завел корзину под корягу, а мальчишки стояли в воде и смотрели на него. У одного в руках было ведерко, и в нем плескались пескари.