Несколько лет теплой сердечной дружбы с Николаем Николаевичем Ляшко были истинным подарком в моей, в общем-то, не очень щедрой на радости литературной судьбе. Считаю долгом своим рассказать об этом светлом человеке, выдающемся писателе-коммунисте, у которого мне выпала счастливая удача многому научиться.
За все время нашей дружбы я так и не осмелился открыть Николаю Николаевичу, что первая встреча с ним состоялась задолго до личного знакомства. Было это в начале 30‑х годов. Жил я тогда в Донбассе, учился на рабфаке. По программе литературы наряду с «Железным потоком» А. Серафимовича, «Чапаевым» Д. Фурманова полагалось прочитать повесть Н. Ляшко «Доменная печь». Литературу я любил, читал много, повесть Ляшко в зачетной суматохе прочитать не успел. К тому же, если говорить откровенно, не привлекало название повести. Я уроженец заводской стороны, сам работал на металлургическом заводе и каждый день ходил мимо доменных печей. Мне казалось, я все о них знаю и незачем читать. Я рассчитывал на иллюзорное студенческое счастье: авось не спросят, но преподаватель спросил именно об этой повести, и в зачетке моей появился жирный «неуд».
Мог ли я тогда мечтать, что в жизни встречусь и даже подружу с автором «Доменной печи»? Но случилось именно так. Спустя несколько лет, когда я учился в Литературном институте имени М. Горького в Москве, состоялась встреча студентов с ветеранами литературы. К нам пришли Федор Гладков, Владимир Бахметьев и еще один писатель с бородкой, фамилию которого я не расслышал. Он с виду был похож на рабочего и скромно сидел в сторонке, внимательно слушал выступления писателей и студентов.
Встреча проходила интересно и непринужденно, студенты и писатели выступали попеременно — то мы, то гости. Выступил и я с чтением маленького отрывка из повести.
Во время перерыва ко мне подошел тот самый писатель с бородкой, что был похож на рабочего, протянул с улыбкой руку и сказал: «Ну, здравствуй, шахтер... Рад познакомиться с земляком... Как там поживает Павлуша Беспощадный?»
Себя писатель не назвал, и я чувствовал неловкость, не зная, с кем говорю. Мне понравилась простота обращения, и я молча ответил рукопожатием. Почему-то мне показалось, что я давно его знаю — все в нем было открыто, просто, синие глаза светились доброжелательством, были глубокими и чуть-чуть грустными.
Сразу же после перерыва предоставили слово ему, и тут я, к стыду своему, узнал, что это был Николай Николаевич Ляшко — автор той самой «Доменной печи», за которую мне когда-то влепили «неуд». В конце встречи мы, уже на правах добрых знакомых, встретились снова; он ласково обнял меня, и мы пошли рядом.
— Такие, значит, дела, суровый друг... «Шахтер пашенки не пашет, косу в руки не берет» — так, что ли, поют в Донбассе?
— Так, Николай Николаевич. Только теперь у нас другие песни.
— Знаю, «Вышел в степь донецкую парень молодой...».
Николай Николаевич стал расспрашивать о том, как выглядят сейчас бывшие юзовские доменные печи, сохранилась ли профессия каталей, этих мучеников, которые вручную подкатывали к печам тяжелые, сорокапудовые железные тачки с коксом и рудой. Я сказал, что старых доменных печей давно и в помине нет, а процессы погрузки механизированы. Николай Николаевич искренне радовался, глаза его светились любознательностью, лицо было одухотворенным, точно он соскучился по чему-то родному и теперь снова встретился с ним.
Из дальнейшего разговора, к удивлению своему, я узнал, что Ляшко в дореволюционные годы бывал в моей Юзовке и даже немного работал в кузнечно-костыльном цехе. Потом жандармы напали на его след, большевика-подпольщика, и пришлось ему тайком перебираться сначала на Енакиевский завод, а потом, чтобы запутать след, в Константиновку, где тоже был металлургический завод. Об этом Николай Николаевич рассказал кратко, как бы между прочим. Он больше интересовался жизнью сегодняшнего Донбасса и его будущим.
Ляшко просто, по-человечески понравился мне. И в тот же день я поспешил в институтскую библиотеку, взял «Доменную печь» и, как говорится, честно исправил свой «неуд». Повесть меня взволновала. Перед глазами словно оживали люди, среди которых я родился и вырос. Мне казалось, что я узнаю в ряду тех людей своего отца-доменщика. И невольно вспоминалось, как он вместе с рабочими восстанавливал родные цехи, опустевшие в годы гражданской войны, а я, мальчишка, носил ему туда обед.
Читая повесть Ляшко, я старался всматриваться в нее профессиональным взглядом и замечал, как писатель поднимает события повести к большим обобщениям. Он умело подводил меня к мысли, что люди не просто восстанавливали завод. Это рабочий класс возводил на обломках царизма новый мир. Не случайно запомнились, как стихи, гордые слова, которыми заканчивалась повесть: «Э‑эй, слушайте! Правнуки клейменых, теперь свободные люди, не отдадут врагам железа и добудут с ним счастье!»
Вслед за «Доменной печью» я прочитал другую повесть Н. Ляшко — «С отарою». Она пленила меня поэтическим настроем, задором молодости, — азартом борьбы.
Прочитав две книги Ляшко, имевшиеся в библиотеке института, я проникся уважением к таланту писателя. Предо мной открылся мир художника, дотоле неизвестный, мир необычный, до предела искренний и чем-то очень близкий мне. Я стал искать встречи с Николаем Николаевичем, но встретиться не удавалось.
Лишь в первые дни войны, когда гитлеровцы начали бомбить Москву, я случайно увидел его на улице Воровского. Был пасмурный день. Обычно гитлеровцы выбирали для бомбежек ночное время, а на этот раз воздушная тревога была объявлена днем. Завыли сирены, и мы заскочили в подъезд какого-то дома. Время было тревожное. Фашисты рвались к Москве и по всему миру трубили о своих небывалых успехах. Лицо Николая Николаевича осунулось, он был сумрачно суров. Помню, он говорил по поводу временных успехов врага: «Ничего... Пружина сжимается, и чем ближе будут немцы к Москве, тем сильнее распрямится пружина и так хрястнет Гитлера по зубам, что он забудет, откуда пришел».
После той встречи мы расстались надолго. В годы войны все мы были загружены оперативной работой: непрерывные разъезды, выступления в газетах, по радио занимали все время.
В конце лета 1941 года Николай Николаевич с поручениями Литфонда СССР уехал на Урал. Там он вел активную общественную работу, выезжал в колхозы, на заводы, выступал по радио. На Урале он написал повесть о партизанах «Слово об Иване Спросиветер», немало отличных рассказов, сказок, очерков. Трудовой вклад писателя в годы войны был значителен, и в 1944 году правительство наградило его орденом Трудового Красного Знамени. После войны он был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов».
Впоследствии Николай Николаевич не раз вспоминал о своей жизни на Урале. С особенным удовлетворением и радостью он говорил о своих встречах и дружбе с Павлом Петровичем Бажовым, этим кудесником народного слова, очень близким по душевным качествам самому Ляшко.
После возвращения в Москву Николай Николаевич был избран заместителем председателя групкома литераторов при Гослитиздате. Эта крупная профессиональная организация объединяла тогда вокруг себя немало известных писателей. В групкоме бывали: Л. Леонов, В. Шкловский, Ф. Гладков, С. Обрадович, В. Казин. Руководили работой организации писатели В. Бахметьев, Н. Ляшко и другие, в основном члены бывшей «Кузницы» — первой в стране организации пролетарских писателей.
По рекомендации Николая Николаевича я был принят в члены групкома. И с тех пор наши встречи стали регулярными и незаметно перешли в дружбу.
Оглядываясь на прожитые годы, вспоминаю, как ненавязчиво и словно бы незаметно, с присущим ему чувством такта Николай Николаевич помогал мне работать и жить.
Шел последний год войны, и победа над гитлеровской Германией была уже близка. Однажды я пришел к Николаю Николаевичу в групком посоветоваться о творческих планах и замыслах. Я принес с собой блокноты с путевыми заметками. Это были записи с натуры, по свежим следам событий, сделанные еще осенью 1943 года, когда Советская Армия только что освободила Донбасс от гитлеровских захватчиков. Еще дымились развалины и горечью тянуло от заводских пепелищ. Потрясенный немыслимыми разрушениями, ходил я по цехам родного завода, по знакомым улицам и не узнавал их. В сплошные руины превратили немцы мой цветущий индустриальный край... Николай Николаевич с болью и гневом слушал мои заметки о зверствах гитлеровцев, о варварских разрушениях и под конец сказал:
— Об этом надо писать, и немедленно! Такой материал должен воевать, и надо, не откладывая, садиться за повесть.
Николай Николаевич угадал мои намерения. Я действительно задумал книгу о партизанах Донбасса, о героике восстановления разоренного края. Но прежде я обязан был отчитаться за поездку и написать для своей газеты очерк.
Однако Николай Николаевич не хотел принимать в расчет эту мою задачу. Он считал, что очерк надо писать не два месяца, а два дня, и торопил меня с повестью, хотел, чтобы я немедленно начал ее писать. А тут, как назло, не давался очерк, и работа над ним затянулась. Когда я жаловался Николаю Николаевичу на себя и обстоятельства, он сердился: «Опять за рыбу гроши... Надо бросать очерк и садиться за повесть. Нельзя откладывать, время не ждет». Но очерк надо было сдать, и я продолжал работу. Тогда Николай Николаевич неожиданно явился ко мне домой.
Моя комнатушка на Новолесной улице, где я жил семьей, выражаясь деликатно, не была приспособлена для приемов. Увидев Николая Николаевича на пороге комнаты, я смутился. А он вошел с приветливой улыбкой, не спеша разделся, повесил пальто на дверь, где была вешалка, и присел на диван у письменного стола. В растерянности я схватил ведро и помчался к колонке за водой. Жена принесла дрова, затопила печку, и скоро чайник весело запел. Ляшко оглядывал наше жилье и хмурился: «Да‑а, хоромы у вас, скажем прямо, царские... Ну ничего, мы люди простые, было бы куда приткнуть письменный стол, да не капал бы дождь над головой... Так, что ли?.. Ну показывай, молодой человек, свой злополучный очерк, попробуем разобраться, где закавыка и почему застрял. — Николай Николаевич с улыбкой посмотрел на мою жену и объяснил: — Это у нас бывает, как в народе говорят: «Зацепился за пень и стоял целый день...» Сейчас возьмем да и сдвинем с места вашего супруга...»