ой грибов и палочкой в руках. Фельетон рассказывал об одной смешной истории, приключившейся с Ляшко в Малеевке.
«Потеряв три пары галош, из которых две были чужими, Ляшко-старший грустно стоял на крыльце и смотрел в лес. А в лесу росли грибы! Ляшко было невесело: никто не доверял ему галош.
Неподалеку стояла легковая машина, а возле нее пара галош, сброшенных с чьих-то ног...
Директор провожал секретаря райкома, приехавшего на машине.
— У нас в Малеевке хорошо, — хвалился директор, — двери мы не запираем, никакого воровства нет.
В знак согласия секретарь кивал головой, но вдруг на его лице отразилось недоумение:
— А где мои галоши?
Галош не было, хотя обыскали весь дом. Секретарю пришлось уехать без галош. А под вечер, когда Ляшко возвращался из леса, навстречу ему высыпал весь санаторий:
— Николай Николаевич, не видели галош секретаря?
— Вот галоши.
И взоры публики остановились на ногах Ляшко-старшего».
Увидев, что я увлекся «Потехой», Ляшко подошел ко мне.
— Вот, вот, почитай... Погляди, как изгаляются над отцом, — говорил он ворчливо, а по глазам было видно, что ему нравятся и фельетон, и сама газета.
Под вывешенным номером газеты оказалось несколько других, выпущенных раньше. Николай Николаевич показывал мне их с пояснениями, что выпуски «Потехи» — семейная традиция и что в издании газеты участвует вся семья, даже сын Николай присылает свои корреспонденции с Урала.
В замке входной двери послышался шорох ключа. Пришла Зинаида Александровна с покупками, и почти следом за ней влетела Таня. Раскрасневшаяся, оживленная, она бросила в угол портфель с книгами; раздеваясь, воскликнула, обращаясь ко мне:
— Это кто здесь интересуется чужими секретами? Наверно, обо мне читали? Признавайтесь, обо мне?
Таня угадала: за минуту до этого я прочитал «Приказ № 10856473, в котором «Татьяна Николаевна Ляшко награждена орденом «золотой метлы» за выдающиеся заслуги в ведении домашнего хозяйства». (Ниже шло шутливое описание «ордена» — в центре перекрещивающихся золотых метелок было нарисовано мусорное ведро.)
Таня подошла ко мне и протянула руку:
— Разрешите представиться — Ляшко Татьяна Николаевна.
— Я знаю.
— Откуда вы меня знаете?
— Из приказа № 10856473.
— Ага, все-таки обо мне читали!.. Смотрите, попадетесь на сатирическое перо, и про вас напишем... Мамочка, дай поскорее что-нибудь перекусить, меня девочки ждут.
С приходом дочери Николай Николаевич оживился, словно помолодел, даже шаги у него стали легкими.
Таня пошепталась о чем-то с матерью, посмеялась и снова стала собираться. Она подошла к отцу и, поглядывая лукаво в мою сторону, сказала:
— Дорогой мой папочка, поскольку коммунизм еще не наступил и деньги требуются, выдай своему несчастному ребенку денежку на кино.
Доставая кошелек, Николай Николаевич покачивал головой и улыбался:
— Ну, подлиза, кого хочешь уговорит... На, бери да поскорее возвращайся домой.
Зинаида Александровна, пригласив нас к столу, извинилась за скромные по тем временам угощения. Зато Николай Николаевич веселым жестом указал на стол, где, кроме хлеба, сливочного масла и блюдечка с нащипанными кусочками сахара, ничего не было, стал цитировать Гоголя:
— ..Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели, а меду, и, забожусь, лучшего не сыщете на хуторах...»
— Опять ты за свою Диканьку, — ворчала Зинаида Александровна, — лучше бы поменьше курил...
— «...А пили ли вы когда-нибудь, господа, грушевый квас с терновыми ягодами, — продолжал Николай Николаевич. — Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком?..»
За столом Зинаида Александровна стала расспрашивать меня, откуда я родом, давно ли живу в Москве, что пишу. Отвечал я кое-как, уверенный, что мои биографические данные никого не могут интересовать. Но я заметил, что Николай Николаевич серьезно прислушивался к моим ответам. И, когда я сказал, что подростком работал учеником, а потом токарем по металлу, он оживился:
— Это замечательно... Токарь — это звучит гордо... А можешь ты сказать, токарь, какая резьба на винтах шпинделя: правая или левая? — И он хитровато прицелился в меня внимательным взглядом.
Николай Николаевич был доволен тем, что я выдержал экзамен. Он даже заволновался, вспомнив, видимо, свою юность, встал и начал прохаживаться по комнате.
— Токарь... Вот и не забывай и гордись своим рабочим происхождением. Самая высокая и самая почетная должность на земле — быть человеком труда. После победы в Октябре рабочие в шутку так и обращались друг к другу — «ваше величество токарь», «его сиятельство кузнец».
— Тогда председатель завкома — его преосвященство, — смеясь, подсказала Зинаида Александровна. Она помолчала и махнула рукой: — Что вспоминать, сто лет назад ты был токарем.
— Я с тобой не согласен, Зинаида Александровна. Пословица говорит: «Пьешь воду — помни и об источнике...» Кто мне помог в жизни стать на ноги? Завод. Кто сделал меня писателем? Завод. Кто воспитал большевиком? Опять же завод, рабочая семья. Как же я могу забыть об этом?.. Вот у нас спорят о рабочей теме, доказывают друг другу, что такое рабочая душа. А рабочая душа — это прежде всего строгость к себе: живи для дела, будь честным в жизни, люби трудиться. По крайней мере меня так учили в рабочей среде. — Николай Николаевич положил мне руку на плечо и уже другим, шутливым, тоном сказал: — Хватит, пошли ко мне, ваше величество токарь.
В коридоре, проходя снова мимо «Потехи», я уже иначе смотрел на нее. Нет, в этой семье все было строго. И стенная газета не была пустой забавой или развлечением. Она выполняла пусть маленькую, но благородную и серьезную работу — воспитывала в детях черты, нужные обществу: критический взгляд на себя, требовательное отношение к собственным поступкам. Николай Николаевич очень любил своих детей и готовил их к ответственности, воспитывал чувство долга и веры в те идеалы, за которые боролся сам. Он был революционером даже в мелочах быта и радовался каждому ростку коммунистической нови. «Потеха» была именно таким ростком. Я представлял себе, сколько веселья, шуток, смеха бывало в тот день, когда в коридоре (вечером, тайком) вывешивали свежий номер газеты, чтобы утром она предстала во всем своем самодельном великолепии, украшенная рисунками. Это был праздник!
Вот почему, думал я, в доме Ляшко все было скромно и просто, без мещанских излишеств, без поклонения моде и роскоши, без стремления к личному благополучию, а тем более к накопительству. Здесь все было подчинено делу и долгу. Иначе и не могло быть в семье коммуниста Н. Н. Ляшко.
В конце встречи, провожая меня до двери, Николай Николаевич спросил:
— Ну, признайся, хороши камешки?.. Как-нибудь вдвоем отправимся в Коктебель и там всласть побродим по берегу, покопаемся в гальке и такие сердолики найдем, что Мариэтта Сергеевна позавидует...
Когда я выходил из квартиры, к Николаю Николаевичу пришел писатель Сергей Малашкин. Ляшко не мог быть без людей, а люди не могли обходиться без него.
Встреча в Лаврушинском оставила в душе глубокий след и запомнилась на всю жизнь. Меня трогало внимание Николая Николаевича, его отеческая заинтересованность в моей судьбе, готовность по-деловому прийти на помощь. В таком внимании я тогда очень нуждался, и было естественно, что я потянулся к нему всем сердцем. Захотелось узнать подробности о его жизни, где он учился, как стал писателем. Мне нравились его произведения, лирический настрой его стиля, светлая одухотворенность пейзажей, глубокое знание жизни. Расспрашивать самого Николая Николаевича не было смысла. Я заметил, что он не любил говорить о себе и либо отшучивался, либо начинал рассказывать о Гоголе или Короленко. И тогда я понял: надо самому пройти по следам его жизни, попытаться вместе с ним окончить его университеты.
Я начал более внимательно изучать произведения Ляшко, ведь книги лучше всего могли рассказать о писателе. И чем больше я читал, тем больше убеждался, что встретил на своем пути поистине необыкновенного человека. То, что я узнавал о нем, что открывали мне страницы его произведений, была не просто жизнь. Это был подвиг.
В своих старых тетрадях я обнаружил переписанные от руки несколько страниц из романа Н. Ляшко «Сладкая каторга». Теперь уже трудно вспомнить, с какой целью переписал я эти страницы. Может быть, они казались мне примером того, как следует писать об эксплуатации детского труда на фабриках и заводах царской России; может быть, они поразили меня силой писательского мастерства. Но эти несколько страниц оказались волнующим рассказом писателя о самом себе. Да, это он, Николай Ляшко-Лященко, подарил герою романа Степке Шевардину часть своей биографии, передал ему свои слезы, свои муки, свою безысходную детскую тоску, о чем и теперь невозможно читать без сострадания.
Вот эти страницы из детства писателя Н. Ляшко.
«Нелепо думать, будто люди рождались, жили и умирали по законам, вписанным в толстые книги. Ерунда! Законы об учениках сладких каторг никуда никем не вписывались, — поищи-ка их теперь!..
...Ученье на сладкой каторге — это вот что. Мешает, например, Степка деревянной веселкой начинку в кастрюле. Через несколько минут он должен выложить начинку в карамельный кошель. Но у карамельщика за соседним столом ломается такая же, как у Степки, веселка, и карамельщик подбегает с нею к Степке, вырывает из его рук целую веселку, а ему бросает сломанную и уходит. Если Степка кинется за ним и закричит, что веселка ему самому нужна, карамельщик изобьет его, и все взрослые будут молчать. Этого требует закон! Если Степка не захочет быть избитым и начнет выкладывать начинку в кошель сломанной веселкой, его изобьет карамельщик, с которым он работает, изобьет за то, что у него нет веселки, хотя он, карамельщик, видел, кто взял у Степки веселку... Если Степка не заглушит в себе возмущение и пойдет жаловаться на обидчика, его изобьет тот, кому он будет жаловаться, а затем его вторично изобьет тот, на кого он жаловался: «Учись — не жалуйсь!»