А сколько в этом учении переливов, переходов, оттенков! Болят, например, у карамельщика зубы, — а болят они у карамельщика часто: горячие начинки, кислоты, сахар, эссенции разъедают зубную эмаль, — болят у карамельщика зубы, ему тошно, от боли он рвет и мечет и учит Степку всему, вернее, за все: не так стал, не так повернулся, не так подал, не так глядит. Один карамельщик учил Степку пудовой варкой, другой — четырехфунтовым стальным скребком, — кости Степки простреливали молнии боли, из утробы в горло взлетал истошный визг.
Это главное в ученье. А за главным, вокруг главного тысячи мелочей. Надо вставать в четыре утра, развести варочную печь и до обеда обживаться, получать затрещины и спешить, спешить. В перерыв, когда взрослые устремятся на обед, грянет крик: «Степка, живо!» — надо подлететь (именно подлететь надо, иначе тот, кто позвал, будет «учить»), взвалить ящик на плечо или на голову (Степка любил таскать на голове), лавировать среди прохожих, сдать его где надо и бежать назад, если не хочешь остаться без обеда. Кухарка швырнет тебе на грязный стол объедки хлеба, нальет в чашку бурды и крикнет:
— Кашу съели! Надо вовремя являться!
Степка лихорадонно черпает из чашки, но звонок торопит его в мастерскую. Сироп на плите должен уже кипеть. Степка хватается за таз, но карамельщик уже перед ним:
— Почему раньше не поставил?
— Я ходил, меня посылали.
— Врешь!
Степка оплеухами заедает оставшиеся в чашке щи, но плакать нельзя. Наливай, ставь, приготавливай, дави на прессе, радуйся, если у карамельщика не болят зубы. Глазом определяй, у кого они болят, и не попадайся тут под руку, не зевай, лебези. Если карамельщик скажет доброе слово, шепни ему, что сосед не умеет работать, а сосед справа похож на тестомеса.
По знаку карамельщика лети туда, где варят тянучки, уворуй жестянку молока, незаметно вскипяти его в кастрюле, добудь шоколаду, завари, но смотри, попадешься — сам отвечай, о карамельщике ни звука, иначе...
Наступает вечер, взрослые ушли, а ты учись. Выбери из жерла печи раскаленные угли, пробей колосники и вымой таз, кастрюли, веселки, железки, стол, верстак, пресс. Все? Нет, погоди. В поту бери во дворе, коли лучину, кроши антрацит, дрожи от усталости, умывайся, снимай фартук и плетись один или с товарищами на кухню. Глаза твои слипаются, но из конторы гремит:
— Степка и еще трое, берите!
Ящик давит плечо или голову. Заболеть бы, что ли, будь вы прокляты! В магазине примут ящик и дадут оставленную хозяином покупку:
— Отнесешь самому!
А там, у самого, новый урок:
— Вычисти посуду, вытряхни одеяла!
И наконец, часов в десять вечера кухарка даст тебе последний урок:
— Что, жрать пришел? Когда мне от вас, проклятых покой будет?
— Да меня посылали...
Степка жует холодную, похожую на мыло, сальную картошку и плетется в спальню. Если руки его ноют от ожогов, ему не уснуть.
Через всю жизнь пронес мальчик Коля Ляшко-Лященко ненависть к строю насилия и угнетения. И никто не знал тогда, что много лет спустя, став писателем, он сам привлечет к суду всех этих «высокоблагородий» и «сиятельств», «абакумычей» и «якванычей», а с ними царских судей и прокуроров, тюремщиков и полицейских, привлечет к суду и вынесет свой приговор. Этим приговором станет роман «Сладкая каторга» — яркий обличительный документ, приговор самой истории.
Все это будет после. А пока тяжело и мучительно складывалась биография мальчика. Работа на конфетной фабрике «Прогресс» была первым из его жизненных университетов. На эту фабрику определил его старший брат Моисей, работавший на одном из заводов Харькова. Он и увез Колю из родного Лебедина в Харьков и записал на свою фамилию. Почему-то родная фамилия казалась Моисею неблагозвучной, и он переменил ее на Лященко. С тех нор и Коля Ляшко жил под этой фамилией.
Не вынес мальчик жестоких побоев, оскорблений и тяжкого труда на «сладкой каторге», убежал оттуда и оказался на каторге железной. Механический цех Харьковского паровозостроительного завода был очередным, не менее суровым университетом жизни. Завод встретил его грохотом железа, ревущим пламенем печей, грозным гулом машин. И только люди здесь были совсем другие — с виду хмурые и молчаливые, они оказались добрыми и отзывчивыми. Пятнадцатилетним подростком Коля Лященко был принят в рабочую семью, и это определило весь его жизненный путь, его будущее.
Учеба в жизненных университетах продолжалась. Кончилось детство, которого, в сущности, не было. Пришла пора боевой юности, а с нею неудержимая тяга к самообразованию. Позади была только церковноприходская школа, и все надо было начинать сначала. Н. Ляшко учился в одной из вечерних школ «Общества по борьбе с неграмотностью Христины Алчевской» и одновременно на петинских курсах, где, несмотря на зубатовский надзор и религиозный уклон в обучении, молодежь нелегально овладевала азбукой революционной борьбы. Юноша Ляшко-Лященко к такой борьбе был готов. Он на себе испытал кромешный ад капиталистической эксплуатации и с детских лет хранил в душе ненависть к угнетателям.
За участие в тайных марксистских кружках и распространение листовок, «призывающих к ниспровержению существующего строя», Николай Лященко преследовался царскими властями. Начались переезды из города в город, с завода на завод: Николаев, Севастополь, Ростов-на-Дону. Наконец жандармы напали на его след. Первый арест. Тюрьма.
Сам царь заинтересовался судьбой несовершеннолетнего государственного преступника Николая Лященко. На свет появился первый из тех документов, о которых наверняка не знал сам писатель: он найден лишь теперь.
«По высочайшему повелению
Господину министру внутренних дел
Государь император, по всеподданнейшему докладу моему обстоятельств дела о мещанине Николае Лященко, обвиняемом в государственном преступлении, в 16‑й день июня 1904 года высочайше повелеть соизволил разрешить настоящее дознание административным порядком, с тем чтобы выслать Николая Лященко под гласный надзор полиции в Олонецкую губернию на 3 года...»
Первые, еще робкие шаги в литературном творчестве Н. Ляшко совпали с событиями революции 1905 года. И первым его произведением была листовка, призывавшая рабочих к забастовке.
Из первой ссылки в Олонецкую губернию Ляшко освободился досрочно по «монаршей милости» государя императора, который и сослал его туда. Нет, царь не вспомнил о судьбе рабочего юноши. Освободили ссыльного по случаю рождения цесаревича Алексея Николаевича. Когда урядник объявил ссыльному «всемилостивейшее усмотрение», юноша Ляшко отказался его принять. И только старшие друзья по ссылке, опытные революционеры, посоветовали не делать этого шага, потому что «там» люди очень нужны.
После первого ареста и ссылки юношу Николая Лященко уже не выпускали из-под надзора. И ему пришлось «окончить» немало самых жестоких, самых мучительных «университетов». Он прошел через двадцать семь тюрем, ссылок, арестных домов, пересыльных этапов, полицейских участков. За это время он переболел черной оспой, туберкулезом легких и фактически стал инвалидом уже в молодые годы.
Знакомясь с героическими и горькими страницами жизни Николая Николаевича Ляшко, я поражался тому, как же можно было в тех условиях учиться и даже стать писателем. Но, оказывается, так и было. Именно в тех условиях шла титаническая работа по самообразованию и самовоспитанию.
В редкие минуты откровения Ляшко говорил мне в своей обычной веселой манере: «Там хочешь не хочешь — научишься всему. Ходи по камере с утра до вечера и хочешь — задачки решай, хочешь — басни сочиняй. Глянешь в зарешеченное окно: виден часовой со штыком и кокардой на шапке. Посмотришь, и опять ходи. Нашими аудиториями были одиночки со скрипящими железными дверями. А экзамены мы сдавали друг другу, перестукиваясь с соседними камерами — там чаще всего бывали политические, люди образованные и готовые в любом вопросе прийти на помощь».
Как же трудно было людям из народа пробивать себе дорогу к образованию! Стать же писателем в царское время было неслыханной дерзостью и вместе с тем подвигом трудолюбия, голодовок, нищенского быта, издевок и отчаяния. «Однажды при обыске, — рассказывал Николай Николаевич, — надзиратель нашел у меня отрывок из рассказа... Вот уж хохотали тюремщики, вот уж потешались надо мной — арестант в писатели подался, со свиным рылом да в калашный ряд! Ну, садись за решетку и пиши себе на здоровье...»
После второй ссылки в Вологодскую губернию появился на свет еще один исторический документ:
«Постановление[7]
1913 года, мая 10 дня, я, московский градоначальник свиты его величества генерал-майор Андрианов, получив сведения, дающие основание признать деятельность мещанина г. Лебедина Харьковской губернии Николая Николаевича Лященко вредной для общественного спокойствия и порядка, и руководствуясь ст. 206 общ. губ. учр. и п. 4 ст. 16 Положения о государственной охране, постановил: воспретить Лященко жительство в г. Москве на все время действия в ней положения об усиленной охране, о чем Лященко объявить, а копии сего постановления сообщить в Департамент полиции и московскому губернатору».
С чувством гордости за старшего друга и учителя листал я страницы биографии, написанные его рукой.
«Все трудности (говорю только о литературной работе) — от умения грамотно писать до осознания художественного слова, мне приходилось брать нутром, чаще всего «на свободе», т. е. в четырех стенах одиночки, этапки, каморки ссыльного, поднадзорного... В ссылке до упаду работал над языком, стилем. Дело доходило до того, что мне снились подробности и продолжение рассказов, какие я писал».
«...В 1912 году из Вологодской ссылки я привез в Москву около сорока готовых рассказов, но печатать их никто не хотел. Одни говорили, что в них много грязи, вшей, арестантов, тюрем... надо, знаете, что-нибудь такое красивое. А что мне было ответить этим господам, если самое красивое, что мне довелось видеть в тюрьмах и ссылках, — это окровавленные рубахи, да слышать мелодичный звон кандалов...»