Не случайно Ляшко в те годы прибегал к жанру сказки: в условиях полицейской слежки и неусыпного жандармского надзора надо было пользоваться иносказаниями. В те годы он часто пользовался псевдонимами, чтобы скрыть от царских ищеек настоящую фамилию. Он подписывался под рассказами и сказками: Н. Николаев, Л. Степной, В. Черный, Н. Крестов, Н. Ля-ко[8].
Чему еще учили жизненные уроки Н. Ляшко? Человечности, добру, стойкости и верности своему классу.
Николай Николаевич в течение всей жизни никогда не отрывался от рабочего класса. В этом родственном, никогда не прекращавшемся общении он черпал духовные и творческие силы. В 30‑е годы, задумав роман «Сладкая каторга», он пришел на московскую фабрику «Красный Октябрь» (бывшая фабрика Эйнем) и в течение трех лет руководил там литературным кружком, редактировал газету «Голос карамельщика», издаваемую самым крупным цехом фабрики. Он состоял на партийном учете на «Красном Октябре», ходил на фабрику каждый день как на работу. Много раз рабочие обсуждали «Сладкую каторгу». Николай Николаевич читал в цехах отдельные главы по черновым наброскам рукописи. Вот почему рабочие «Красного Октября», да и не только «Красного Октября», считают Николая Николаевича Ляшко своим певцом, другом и партийным наставником. Не случайно личная дружба с некоторыми из рабочих продолжалась всю жизнь.
Верность рабочему классу была воспитана в нем с детских лет, выстрадана всей жизнью. Да, это был подвиг, и он вызывал сочувствие и уважение. В самом деле, кому из его собратьев по профессии, если не считать М. Горького, довелось пройти такой тяжкий, полный опасностей и риска, горьких потерь и редких радостей жизненный путь, какой прошел Николай Николаевич Ляшко.
С чувством сыновней почтительности прошел я по следам жизни Ляшко. Я читал произведения Николая Николаевича и мысленно чувствовал на себе его пристальный и теплый взгляд одобрения.
У каждого писателя приемы работы складываются по-своему, и тут вряд ли можно чему-либо научиться. У Ляшко был свой, индивидуальный метод работы, свои неповторимые черты творческой манеры. Например, он любил писать на клетчатой бумаге, и только на клетчатой. При этом лист разрезался им до размера четвертушки. Николай Николаевич доказывал мне выгоды такого метода: во-первых, веселее писать — быстро растет стопка исписанных листов. Во-вторых, после внесения поправок маленькую страничку легче переписать. Листки удобно носить в кармане — не нужно портфеля. И наконец, во время читательских конференций с таких листков удобнее читать текст перед аудиторией. Писал Ляшко обычной школьной ручкой, листки складывал вниз исписанным, правил и снова откладывал. Так повторялось много раз. Когда произведение было окончено и перепечатано, оборотная сторона листков использовалась для другой вещи.
Таковы были внешние черты его рабочего стиля. Мне же хотелось узнать нечто большее: изучить его изобразительные средства, словом, раскрыть его творческую лабораторию.
Теперь, когда минуло с той поры много лет и пришла пора воспоминаний, я собираю по крупицам свои записи и заметки в записных книжках. Пусть они сами расскажут о Ляшко-художнике. В судьбе человека, который всю жизнь отдал литературному творчеству, это кажется мне самым существенным.
По строю души Ляшко был поэтом. Его рассказы «Орленок», «Железная тишина», «Журка-Журавка», в сущности, стихотворения в прозе. Ляшко во многом был первооткрывателем: он принес в индустриальную тему поэзию, раскрыл красоту труда.
В его творчестве я открыл для себя три характерные особенности: песенность, кандальный звон и чувство лебединого полета. Песней звучал призыв к борьбе, печальный звон кандалов напоминал, что только с оружием в руках можно сбросить гнет частной собственности. Лебединым полетом парила мечта о свободе.
С такого общего взгляда на творчество Н. Ляшко начал я самостоятельные поиски. Для себя я так и называл их — уроки Ляшко. Немало радости принесла мне эта уединенная работа, открывавшая секреты мастерства большого художника. Порой мне казалось, что это он сам рассказывал о себе.
Для начала я выбрал рассказ о гордой орлице и ее птенце. Не знаю почему, но мне нравилось думать о себе самом как о птенце, которого Николай Николаевич учил летать. Правда, рассказ «Орленок» имел другой философский подтекст — мечту о свободе.
Сама история рассказа трогала до глубины души: он был написан в тюрьме. Под рассказом стояла дата: 1914 год. Именно в том году царские жандармы упекли юношу Ляшко-Лященко в Пятигорскую крепость за политическую неблагонадежность.
Невольно рисовалась печальная картина. У тюремного окна, перечеркнутого ржавой решеткой, стоит в задумчивости молодой рабочий. Он смотрит туда, где бурым горбом вздымается крыша соседнего корпуса тюрьмы. И поверх крыши вдали синеют горы, манящие к себе простором и свободой.
В тюрьме нет бумаги. И надо вышагивать в каменном каземате от окна к двери и обратно, перебирать в памяти слова, бережно складывать их в строки, которые потом, если выйдешь на волю, могут обернуться страницами.
Желанная, но такая далекая и недостижимая свобода рисуется узнику в образе орлицы и ее птенца.
«Дальние горы редели в вечернем свете и опоясывались зыбкой синей мглой. Голодный орленок с гнезда озирал их и в нетерпении переступал с ноги на ногу. Орленок ждал мать. И вот орлица вымчалась из-за горы, обдала орленка шумом крыльев, положила перед ним принесенную добычу, но не дала терзать, оттеснила в сторону, толкнула его из гнезда в пропасть, а сама нырнула за ним.
Ночью случилась вьюга. Застигнутый ею, гонимый ветром, орленок отстал от матери, забился в расщелину, и его замело снегом. Утром человек и собака стали преследовать орленка. Палка пробила снег и больно ударила его по крылу. Он стиснул когтями палку, с клекотом вынырнул из-под снега. Собака, захлебываясь лаем, то наскакивала на орленка, то с визгом шарахалась от него. Человек криками подбадривал собаку, науськивая ее на раненого птенца. Орленок рванулся вперед, но боль заставила припасть к снегу. С оцарапанного о камень подкрылья закапала кровь. Орленок, вытянув шею, хищно смотрел на врагов, готовый к схватке...»
По слову, по строчке складывался рассказ. Не о себе ли слагает узник эти строки? Не своих ли товарищей по борьбе олицетворяет в образе отважного орленка?
«Вдруг орленок обрадованно вскинул голову к небу: над лесом грянул крик матери. Вот она, вот!» И читателю хочется вместе с автором с облегчением воскликнуть: «Вот она, свобода!»
«Орленок запрыгал и заклекотал. Собака с визгом кинулась прочь. Человек, закрывая руками голову, бросился под дерево. Орлица вихрем промчалась и села возле орленка... Он вскочил ей на спину, запустил когти в перья и пригнул голову. Орлица подпрыгнула, взметнула крылами снежную радужную пыль, взвилась и будто растаяла в лучах солнца».
В этом маленьком рассказе, в этой маленькой, размером в три странички, поэме в прозе — весь Ляшко с его романтичностью и лирикой, с его любовью к свободе, с бережным, любовным отношением к слову.
Хочется привести трогательную деталь из личной биографии Николая Николаевича Ляшко того периода. Он прислал из тюрьмы поздравительную открытку И. И. Белоусову, жившему в Москве на Соколиной горе, в доме № 22. Почтовая открытка изображала копию картины А. Степанова «Напали». В ужасе скачет в заснеженном поле лошадь, запряженная в розвальни. Застигнутый бедой крестьянин кнутом отбивается от стаи волков, но по всему видно — не отбиться ему от хищников, не спастись... На обороте открытки — адрес, почтовая марка с изображением Николая II. Жирный почтовый штемпель заляпал лицо царя, вычеркнул его из истории. Открытка, точно прокламация, символизировала горькую обстановку царской неволи: жандармы-волки хищно преследовали будущего писателя.
Открытка, явно перекликавшаяся с рассказом «Орленок», возможно, была написана в один и тот же день, в той тюремной камере, где родился рассказ.
Для себя я понял тогда, что в художественном произведении главным является мысль, и если мысли нет, то нет и произведения. Глубинный подтекст, и только он, переданный через картины и образы, делает произведение художественным. Такое открытие для меня, молодого писателя, было очень важно.
Существует в литературе такой прием, когда о страшных событиях рассказывается подчеркнуто просто. В такой манере идет повествование о кандалах в одном из замечательных рассказов Н. Ляшко, который так и называется — «Рассказ о кандалах».
«Алексея Аниканова заковали в старые, до блеска отшлифованные на чьих-то ногах кандалы» — так начинается рассказ. Алексей, освободившись из тюрьмы, присылает свои кандалы отцу и друзьям по борьбе. Пришла посылка, и никто не знает, что в ней.
«Василий вспорол холстину кухонным ножом, снял с ящика крышку и вынул из столярных стружек, туго набитых в ящик, перевязанные бечевкой кандалы. Они зашевелились, клубком змей выскользнули и приглушенно зазвенели. Из них выпали выложенные хомутками кожаные подкандальники. Они были свернуты в трубку и связаны ремешком, что снизу шел к поясу и поддерживал цепи.
— И как же... на ноги это?
Все робко трогали кандалы и разглядывали их. Мать всхлипнула, а Василий, чтобы отогнать нахлынувшую печаль, крякнул и сказал:
— Вот штука. Надо померить, а? Ей-ей, надо...
Он разулся, надел на ноги хомутки и скрепил их головными шпильками жены. Холод железа от щиколоток хлынул ему на икры, к груди и сжал сердце. Василий поймал рукою кольцо, соединявшее левую и правую цепи, и неуклюже прошелся:
— Вот так щеголял в них Алешка...»
Все новые и новые краски находит писатель для кандалов — этих знаков печали и произвола.
«Лет через десять меня в тюремной карете доставили в скорбный вавилон неволи — Бутырскую тюрьму. Здесь, на внутреннем дворе тюрьмы, я впервые услышал, как кандалы поют на ногах людей не в одиночку, а хором. Окна многоэтажного корпуса были раскрыты, кандальников за окном было столько, что казалось, будто сотни людей лопатами сгребают в груды звенья цепей...»