Озаренные — страница 59 из 66

Читая эти слова, я как бы прислушивался к их звону: кандалы пели. Какая это была страшная и величавая музыка!

Если художник отлично знает то, о чем пишет, его изобразительные средства кажутся неистощимыми. Можно ли писать о кандалах весело? Оказывается, можно. Именно так описаны они в замечательной сказке Н. Ляшко «Нарная чертовщина».

Размышления над творческой манерой Н. Ляшко оказали мне конкретную помощь в собственной работе. В частности, история с кандалами подсказала целую главу для «Повести о суровом друге». И вот как это было. Родилась сцена: шахтерские ребята во время коммунистического субботника находят под снегом, в груде железа, заржавленную цепь — кандалы — и со страхом и любопытством разглядывают их.

— Что это такое?

— Оковы.

— Зачем они?

— Царь заковывал в них рабочих.

И тогда один из героев загорается идеей — заковать колбасника Сеньку, буржуйского сынка. Поймали его ребята, свалили, а кандалы, как на грех, зацепились за подкладку пиджака и не вытаскиваются. А потом и вовсе оказалось, что ребята не знают, как надо заковывать людей. И отпустили они сына торговца, бросили ему вслед кандалы — на, подавись своими оковами...

Подсказанная ляшковскими кандалами сцена, при всей своей забавности и кажущемся озорстве, помогла обобщить события, и глава зазвучала иначе, серьезнее. Я прочитал законченную главу Николаю Николаевичу и спросил:

— Узнаете?

— Что именно?

— Кандалы ваши перескочили ко мне.

— Гм-м, а я об этом и не подумал... Ну что ж, хорошо, пусть звенят. Нам придется об этом еще долго писать. Еще половина человечества закована в кандалы собственности.

Ляшко по-особенному, нежно любил природу. Поистине надо было родиться в привольных степных краях, впитать все звуки и ароматы родной украинской земли, чтобы потом найти свои собственные неповторимые краски и слова. Многие страницы рассказов и повестей Н. Ляшко, посвященные описаниям природы, напоминают мне чеховскую «Степь».

И все же, как мне казалось, лучшие краски художника отданы были не природе, а заводу, фабрикам, человеку труда. Во всяком случае, писатель всем сердцем стремился к этому, хотел воспеть нелегкий труд рабочего человека. Вот почему на станке токаря железо из-под резца «змеится серебром», чугун «падает пепельными хлопьями», наждачные круги выбрасывают «снопы звезд». Стальные валы в механическом цехе не просто вращаются, а «поют в объятиях кронштейнов», а ремни трансмиссий «шелестят, шушукаются и хлещут концами вшивальников по шкивам». Даже в плане звукопередачи последняя фраза казалась мне необыкновенной, настолько тщательно были подобраны в ней шелестящие созвучия, с изумительной точностью передающие шелест токарных ремней. Описывая работу в механическом цехе, писатель был озабочен главным — помочь читателю увидеть цех своими глазами, и не просто увидеть, а полюбить обстановку творческого созидания, проникнуться уважением к людям, которые там трудятся.

Познавательная сторона в произведениях Н. Ляшко как бы шла впереди художественности и создавала ее, потому что художественность — это прежде всего правда жизни.

Анализируя для себя художественные приемы писателя Н. Н. Ляшко, присматриваясь к его своеобразным изобразительным средствам, я улавливал титанический труд над словом, который, безусловно, предшествовал рождению поразившей меня фразы, детали, наброска портрета. Я чувствовал великое уважение к слову и нежную любовь к нему. Это было похоже на его увлечение поисками морских камешков, когда Ляшко неутомимо и вдохновенно выискивал их в прибрежной гальке на коктебельских пляжах, а потом любовался ими, перебирая в руках, прислушиваясь к их шороху, похожему на шелест морского прибоя. Так он и слова отбирал, любовался их многоцветьем, вникал в их глубокий смысл, пробовал слово на крепость, надежность и на душевность. Поэзия его произведений, как мне виделось, шла именно от этой любви к слову, от увлеченности им, которую нельзя было отделить от ответственности за слово. Он сотни раз перечитывал и переписывал одну и ту же фразу, добиваясь предельной краткости при выразительности смысла.

Так я окончил тогда в меру своих возможностей школу Ляшко и поныне признателен своему наставнику за те поучительные уроки литературного мастерства.


Малеевские встречи

— Токаренок, поехали в Малеевку! — с таких слов начинались наши сборы в Малеевский Дом творчества.

Не забыть тех благословенных дней тишины, общения с природой и сосредоточенной работы за письменным столом, которые окружали нас в уютном и гостеприимном нашем писательском доме.

В Малеевке мы с Николаем Николаевичем бывали неразлучны. Случалось, что и комнаты наши оказывались по соседству. Тепло взаимного общения согревало нас, и мы, к взаимному удовлетворению, все чаще находили общие черты в характерах и судьбах: оба были с Украины, оба в прошлом токари по металлу, он и я — заядлые грибники, любители бродить по лесным чащобам. Совпадали взгляды и вкусы, мы понимали друг друга с полуслова, а это было особенно дорого. Я называл его в шутку «батько» или «диду Микола», а он меня на манер Тараса Бульбы — «сынку».

Прогуливаясь по лесным перелескам Малеевки, мы вполголоса распевали народные песни — украинские и русские. Особенно он любил песню «Солнце всходит и заходит», часто просил меня спеть старинную украинскую песню «Про Кармелюка». Хрипловатым голосом я «вел партию», а он подпевал тонким голоском. И чувствовалось, что сама душа его пела, и лицо светилось добротой. Может быть, в эти минуты он вспоминал далекий Лебедин. Об этом я догадывался по тому, что он вдруг переходил на «щедривки» и «колядки», с которыми на Украине ребятишки ходили по дворам, поздравляя родных и соседей с праздником рождества.


Васильку, мiй брате,

Пусти мене в хату...

Дам тобi перiг,

Щоб не втiкуснiг...


Николай Николаевич отличается сдержанностью характера. Никогда не узнаешь, что у него болит, чем он озабочен, какие трудные задачи должен решить. Это было у него от врожденной скромности. Он считал, что не имеет права тревожить других собственными жалобами — у людей хватает своих забот. Если он бывал слишком оживлен и сыпал шутками, я знал: на душе у него неспокойно. За нарочитой беззаботностью он старался скрыть душевные боли. Ляшко был общительным человеком, любил простых людей, сходился с ними легко. Как-то по-особенному внимательно смотрели на человека его светлые глаза, как будто ему важно было увидеть, не огорчен ли человек, не нужно ли ему помочь. Должно быть, и эти черты вырабатывались в его характере там, в местах «не столь отдаленных», в тюрьме, на далеких этапных переходах. Там люди остро нуждались в добром слове сочувствия, в поддержке.

Для меня Ляшко всегда оставался чудо-человеком. Во время прогулок, когда он разувался в лесу, чтобы походить босиком по траве, я тайком поглядывал на его ноги: не видно ли на них отметин от кандальных цепей, в каких «гулял» один из его героев, Алексей Аниканов, из «Рассказа о кандалах»? Нет, Николай Николаевич был слишком земным человеком, чтобы выглядеть необыкновенным: он любил детей, различал по голосам птиц, отлично знал жизнь леса, напоминая этим академика по делам природы Михаила Михайловича Пришвина, которого очень уважал.

Николай Николаевич великолепно знал быт русского севера — владимирские, вологодские говоры, народные пословицы и поговорки, народный юмор. Об этом он говорил с уважением и тоже с юмором: «Пословицы и присловицы, каковы в народе издавна словом употреблялися и яко в волне морской, тако в молве мирской разглашалися».

Выпадали минуты, когда Николай Николаевич углублялся в воспоминания, и тогда удавалось слышать его рассказы о жизни в ссылках. Он показывал мне, как ссыльные революционеры умели делать из одной спички четыре. Он присаживался на лесной пенек, доставал перочинный ножик и аккуратно расщеплял спичку вдоль на четыре части.

Николай Николаевич, несмотря на отсутствие систематического образования, был по-настоящему интеллигентным и широко образованным человеком. Его познания в области науки, техники, литературы обращали на себя внимание. А в вопросах знания жизни он был профессором. В нем сочеталась народная мудрость с любознательностью ребенка. Я думаю, что любознательность и вечная неудовлетворенность достигнутым были главной движущей силой в его самовоспитании.

Как-то по зиме я приехал в Малеевку, когда Николай Николаевич уже там жил. Навестив его, я похвалил большую светлую комнату, в которой он поселился.

— Вот и плохо, что большая, — неожиданно сказал он. — В больших комнатах мысли разлетаются по углам... И не всегда в больших комнатах рождаются большие мысли. Известно также, что Николай Васильевич работал над «Мертвыми душами», как он сам писал, «в дырке» — так Гоголь называл маленькую каморку в своей римской квартире в Италии, где он жил в 1837 году...

Я понимал: Гоголь тут ни при чем. Привычка Ляшко работать в маленьких комнатах была горьким приобретением его тюремного и ссыльного быта.

Ляшко был мечтателем. Труд рабочего человека был для него песней всей жизни. Даже слово «рабочий» он понимал как «народ». В этом имени у него соединялось все: и личное счастье, и борьба, и надежды, и само понятие «будущего». Он с уважением и как-то бережно говорил о будущем: о городах-садах, домах-коммунах, заводах-парках, чтобы в цехах были цветы, а за стенами корпусов росли тенистые кленовые, березовые, сосновые аллеи, чтобы «не цветы были в заводе, а завод в цветах». Он даже придумал специальный термин — «живая архитектура будущего», когда в домах стены будут состоять из вечно цветущей растительности.


На природе Николай Николаевич преображался, становился веселым, разговорчивым, он точно вбирал в себя ее доброту. Не сразу догадался я, что прогулки были также способом его работы. Он обдумывал свои вещи на ходу. Такая манера «устной» работы тоже, вероятно, выработалась в условиях царских одиночек. «Я пишу ногами», — шутил Николай Николаевич. Никогда не вел он дневников и не имел записных книжек — это тоже была привычка старого подпольщика не иметь при себе вещественных доказательств своих убеждений или связей. Работа за письменным столом начиналась только тогда, когда замы