«Дорогой Александр Серафимович!
Клянусь, что прибегаю к Вам с чувством стыда. Речь идет о Волкове. Дело совершенно чистое, предельно ясное, а вот тянется, тянется — «его же царствию не будет конца». Я бегал, бегал — ничего не выходит. Прошу Вас только об одном: позвонить по трем телефонам, номера которых прилагаю, попросите председателя, его заместителя и зав. жилищным отделом Киевского райсовета поскорее ликвидировать это дело в полном согласии с решением прокурора (см. лист 3 и ордера — лист 2). Прилагаю все дело в копиях и оригиналах на 9 листах для ознакомления.
Телефоны на особой маленькой записочке.
Крепко жму руку Вам и Фекле Родионовне. Когда принимаете гостей? Привет от Зин. Алекс.
Ваш Н. Ляшко».
С похожим ходатайством обращался Николай Николаевич к редактору Большеменникову А. П., хлопоча за художника-оформителя Визина. Это был период работы Н. Ляшко над романом «Сладкая каторга». Николай Николаевич находился тогда в Новом Афоне и, судя по письму, продолжал там свою любимую работу. Со страниц письма как живой сходит сам писатель в своей душевной искренности, в заботе о людях.
«Новый Афон, 1935, января 16-го.
Дорогой Аркадий Павлович!
7 января я получил экземпляр «Сладкой каторги» — ребенка, который столь трудно и столь долго рождался, а мы — родители — должны поздравить друг друга: книга вышла хорошая, хотя и с изъянами, но ведь и на солнце есть пятна.
...Все остальное радует не только меня, но и всех, кому я показывал книгу, — здесь был вечер ознакомления с сигнальным экземпляром книги: мое слово о романе, читка отрывков и т. д. В скобках сообщаю, что и здесь меня за роман не ругали. Пожми по-братски руки Николаю Николаевичу, Певзнеру, Симонову, выпускающему, и всем, кто способствовал выходу книги, а тебе я сам жму руку.
Помнишь ли ты мой разговор о художнике Визине? Он работал хорошо, с захватом, свежо... С моим письмом он ходил в «Красный Октябрь» и знакомился с деталями производства самолично. Делать книгу он согласился, по-моему, почти за 50%, а живет он очень и очень неважно. Будь он только человеком, гоняющимся за заработком, я не стал бы и говорить, но он художник... и я еще раз прошу тебя и товарищей переоценить работу Визина. И я сделал бы это на месте Гослитиздата, так чтобы это почувствовали все художники, т. е. так, чтобы переоценка работы Визина повлияла на качество работы всех художников.
...Прости за инициативу и не думай, что я лежу под пальмами и загораю. Во-1‑х, дожди, и сыро, и т. д. Я работаю, т. е. обрабатываю 2‑ю половину романа с таким расчетом, чтобы она в 35 году была обязательно готова... Работать здесь хорошо тем, что я не отвлекаем ничем. Это, и только это, является преимуществом моего пребывания здесь.
Крепко жму всем руки, при случае приветствуй всех.
Твой Н. Ляшко».
Личную просьбу Лидии Сейфуллиной, обращенную к Н. Н. Ляшко, я назвал бы своеобразной и трогательной характеристикой самого Николая Николаевича. Он помогал людям выбирать верный путь в жизни, многим давал рекомендации в партию.
Так было с Л. Сейфуллиной, его современницей и товарищем по оружию.
Вот ее личные свидетельства:
«Очень нужное —
Николаю НиколаевичуЛяшко от Л. Сейфуллиной!
Уважаемый и дорогой Николай Николаевич!
Меня известили по телефону, что в среду 30‑го января на заседании партбюро будет рассматриваться мое заявление. Вы дали свое согласие рекомендовать меня для вступления в ряды ВКП(б). Я за это Вам глубоко, искренно благодарна. Но сейчас не знаю, каким образом получить от Вас рекомендацию. Телефона у Вас нет, явиться без предупреждения не решилась я: быт наш таков, что легко явиться не вовремя, сорвать рабочий час или не застать дома. Поэтому прошу тов. Федорову, которая уже третий год помогает мне в литературных и бытовых делах, отвезти это письмо к Вам на квартиру. С тов. Бахметьевым сговорюсь сегодня или завтра.
Пока он — в Переделкино, но к вечеру сегодня собирался быть в Москве. Рекомендация Ю. Лебединского уже в партбюро, но подпись его не заверена райкомом. Будьте добры, сообщите, посоветуйте, как мне быть в этом случае. Ю. Лебединский также не имеет телефона и живет в Котлах, очень далеко. Письмо до среды не дойдет. Надо ли мне съездить к нему?
Еще раз сердечно благодарю Вас, крепко, крепко жму Вашу руку и обязуюсь никогда, ни в чем не обмануть товарищеского Вашего ко мне доверия.
Всей душой уважающая Вас
Л. Сейфуллина
1946 г., 26 января».
Его сердечность вознаграждалась ответной сердечностью людей, близко знавших Н. Ляшко. Трудно измерить глубину душевного волнения, заключенного в короткой записочке Е. Никитиной к Николаю Николаевичу по случаю его 60‑летия, а главным образом в связи с чувствами искренней дружбы, которая их связывала в течение многих лет.
12/XII—1944 г. [11]
«Поздравляю и я Вас, дорогой Николай Николаевич, с большим праздником в нашей литературной жизни — Вашим рождением в 1884 году, юбилеем и высокой правительственной наградой!
Вас — большого и радостного писателя, нашедшего столько замечательных слов о ЧЕЛОВЕКЕ, художника больших полотен, ПОЭТА пролетариата, Вас, Николай Николаевич, знает и чтит вся наша замечательная страна.
Но на долю немногих выпала радость знать Вас лично, знать Вас как ЧЕЛОВЕКА, как товарища.
Сколько лет — еще с давних СУББОТНИХ вечеров — я знаю Вас и люблю.
Живите долго-долго, пишите много-много!
Примите от меня малый знак большой нежности к Вам: уникальную книжку «Портреты», выпущенную в 100 экземплярах. Неопубликованный портрет Пушкина и закладку (из слоновой кости) для любимой книги...
Примите все, как сердолик — на ладонь!
Ваша Е. Никитина».
По первому впечатлению можно было принять Николая Николаевича за неисправимого шутника и оптимиста — так он был всегда добродушен, общителен и полон жизнелюбия. На самом деле Ляшко был очень больным человеком: годы скитаний по царским тюрьмам и ссылкам оставили свой тяжкий след. На свой недуги он не жаловался и никому о них не говорил. О многих перенесенных болезнях мы узнаем из документов. Таким документом было письмо К. А. Федина от 24 апреля 1938 года.
«Дорогой Николай Николаевич! [12]
Приветствую Вас и поздравляю с МАЕМ!
Очень рад за Вас, что Вы поправляетесь, очень!
Все мы сильно волновались, пока не выяснилось, что болезнь преодолена Вами и опасность миновала.
Надеюсь, теперь уже скоро Вам разрешат покинуть больницу. Тогда литфондовское лоно раскроется для Вас там, где это будет необходимым для Вашего здоровья, и Вы отдохнете от перенесенных испытаний — слишком тяжелых, насколько я знаю.
Жму руку! Думаю, что Литфонд прибегнул с помощью, когда Вы в ней нуждались, если ж и сейчас нуждаетесь — не откажите мне сообщить.
Ваш К. Федин
Сам я все еще на костылях. Трижды падал и повредил больную ногу так, что исправление затянется еще не менее, чем на месяц. Панихида!
От жены моей привет и пожелания выздоровления скорого и основательного.
Москва, 24/IV—1938 г.».
Размышляя об этих человеческих документах, я прихожу к выводу, что его доброта и деликатность, которые так притягивали к нему людей, были унаследованы от народа еще в детстве, когда он, сын «отставного николаевского солдата», в бедности и раннем труде усваивал уроки добра. Эти черты он пронес через всю жизнь.
Однажды в грибную пору настроились идти в дальний глуховский лес. Пошли втроем — третьим был Андрей Иванович Калинченко, наш общий друг и завсегдатай Малеевки.
В лесу мы старались не терять из виду Николая Николаевича, так как он перенес инсульт и мы боялись за него. Мы расходились в лесу, снова сходились, аукали друг другу. Но вот голос Николая Николаевича стал удаляться. Увлекшись сбором грибов, мы сначала не придавали этому значения. А когда утомились изрядно, решили возвращаться. Но как мы ни кричали, Николай Николаевич не отзывался. Андрей Иванович высказал предположение, что Ляшко мог уйти раныше — подошло время обеда. С этим мы и вернулись. Однако Николая Николаевича дома не оказалось. Нами овладела тревога, и, наскоро пообедав, мы помчались туда, где оставили Николая Николаевича. Беспокойство не покидало нас. Мы кидались то в одну сторону, то в другую, кричали до хрипоты, но безрезультатно: лес отзывался тишиной. Приближались осенние сумерки, мы вернулись, и была поднята общая тревога. Директор санатория собрал людей, все вооружились фонарями, так как уже наступила темнота, и цепочкой направились к дальнему лесу. Мы кричали на все голоса, но никаких признаков исчезнувшего Николая Николаевича не обнаруживали. Вернулись в санаторий встревоженные. Приближалась ночь, и было невыносимо думать, что Николай Николаевич в лесу один и не может найти дороги. Калинченко предложил снова идти в лес вдвоем. Мы так и сделали и с фонарями, спотыкаясь о кочки, натыкаясь на кусты, бродили в темноте леса.
Мы вернулись глубокой ночью и, к радости, узнали, что Николай Николаевич нашелся.
На другой день Николай Николаевич стал героем дня. Все спрашивали у него, как он себя чувствует, просили рассказать подробности его блужданий по лесным чащобам. Но он отшучивался, а вечером сказал мне, хитровато улыбаясь:
— Вот сколько внимания я к себе привлек! Если бы такое внимание да со стороны издательств и редакций! Приходили бы ко мне и просили: «Николай Николаевич, пожалуйста, дайте что-нибудь новенькое». Вот было бы хорошо!..
Я замечал, что Николай Николаевич все чаще бывал одиноким и даже, как мне казалось, искал одиночества. Может быть, он горевал, что круг друзей поредел, может быть, переживал какую-то невысказанную обиду или чувствовал: мало остается времени, а столько еще надо сделать... В его поведении, в тихом голосе, даже в глазах видна была затаенная печаль.