Помощник главного инженера Иван Федорович Штанько, сын ветерана Федора Максимовича, с огорчением рассказывал о том, как тяжело бороться с поддутием почвы. Приходится разбирать и снимать покореженный путь, бурить и потом взрывать вздувшуюся породу, убирать ее из штрека и заново настилать рельсы. Однако спустя короткое время почву опять поддувает, и начинай все сначала. Так трудно управлять неустойчивыми боковыми породами на глубоких горизонтах.
К угольной лаве мы подошли неожиданно: штрек еще продолжался и уходил во тьму, а в том месте, где остановились мы, была прислонена к стене небольшая деревянная лестница.
— Вот и лава, — сказал Штанько, поднялся по ступенькам и скрылся в темной дыре.
Мы последовали за инженером. Угольная лава поднималась круто вверх. Мы карабкались точно на гору, скользя по гладкому сырому каменному склону. Над нашими головами покато нависла черная кровля, косо подпертая раздвижными металлическими стойками. Чтобы облегчить себе подъем, приходилось держаться за стойки, а потом упираться в них ногой и лезть выше. Очень мешали аккумулятор и сумка самоспасателя, но без них в шахте нельзя. Лампа — первый друг горняка. Я пробовал в шахте спрятать аккумулятор под полой куртки, и меня охватывала немыслимая, жуткая тьма и ни с чем не сравнимая, оглушающая тишина, и я спешил открыть свою лампу — с огоньком пройдешь сквозь любую тьму.
Угольная лава, сплющенное ущелье, где, чуть подними голову, стукнешься каской о кровлю, — это и был шахтерский забой. Забой — даже в самом слове слышится мужество боя!
Но вот и сам он, матово поблескивающий в желтом луче лампы, «Шолоховский» пласт.
Много видел я в Донбассе угольных пластов — пологих, наклонных и крутых, стоящих в недрах отвесно, забитых породой или таких тонких, что с трудом протиснешься между кровлей и почвой, но такого пласта, каким был «Шолоховский», я не встречал. Главное его достоинство — коксующийся уголь. Как и породы, стиснувшие пласт, он поднимался круто вверх. Свет наших ламп переливался на изломах угля золотыми блестками, и чудилась в этом сверкании быстрая донская струя, играющая под солнцем волнами. Иногда, если чуть повернуть лампу иначе, виделся лунный отсвет в мерцании кусочков угля. Да, это была целина, могучая энергия, спрятанная матерью-природой в глубоких подземных тайниках.
Инженер Штанько влюбленно погладил пласт рукой и сказал мечтательно, с гордостью:
— Вот он, наш донской черный алмаз!
В комбайновых лавах выемка угля производится снизу вверх. Машина движется вдоль пласта, срезая «полоску» угля до двух метров в глубину. В верхней части лавы комбайн «распрягают» — выравнивают его режущую часть в одну линию с корпусом машины. Затем на канате его спускают вниз, чтобы «зарубиться» для нового цикла.
Сейчас комбайн находился где-то вверху и не работал: в лаве стояла непривычная тишина. Вдали мигали, точно далекие миры, шахтерские огоньки — должно быть, там устраняли причину задержки. Скоро донесся рокот мотора, и сверху по железному желобу посыпался уголь.
Мы шли вдогонку за комбайном и, когда с трудом подобрались к тому месту, где он работал, не могли рассмотреть машину в густом облаке угольной пыли. Только ревел мотор, и черные брызги угля и его глыбы с грохотом катились по отполированному до блеска железному руслу. Лучи наших ламп со всех сторон пронизывали черную пелену. И вот мелькнула раз и другой работающая машина. Комбайн бил клеваками в угольный пласт и подвигался вверх, пульсируя, точно был живым сердцем...
Рабочие крепили за комбайном выработанное пространство. Лица у всех были непроглядно черными. И все же я узнал веселого машиниста Зотова. Потом по рыжеватой шевелюре, видной из-под каски, разглядел бригадира Васю Перига. Острием обушка он долбил лунку в каменной почве, чтобы установить очередную стойку крепления. Анатолий Мурмилов двумя руками подтаскивал другую стойку. Было тяжело, и он время от времени останавливался и вытирал пот рукавом куртки.
Комбайн упрямо и сильно продвигался вперед, и, когда зубки натыкались на прослойку крепчайшего колчедана, машина дрожала всем своим корпусом и мотор завывал точно от боли.
Вася Периг наклонился ко мне и, приветливо улыбаясь во все черномазое лицо, прокричал:
— Гудит шар земной!
Снизу кто-то посигналил лампой из стороны в сторону, точно перечеркивал темноту. Комбайн остановился: наверно, опять под люками нет порожняка. Теперь машина будет ожидать, пока электровоз подаст очередную партию вагонеток.
Я присел между стойками, прислонившись спиной к стене угля, теплой и шершавой. В тишине слышно было, как «шептал» и потрескивал под исполинской тяжестью земной толщи угольный пласт — из него даже кусочки выкрашивались. Прямо напротив меня, за частоколом металлических стоек, зиял черной пустотой завал. Если посветить туда лучом, видны хаотично наваленные мрачные глыбы обвалившейся кровли. Даже смотреть в ту сторону было жутковато, но там уголь выбран, и люди оттуда ушли.
Вынужденный простой — какой это бич в работе!
Горняки вынужденно собрались в лаве в одно место. Разговор не клеился — не время было для разговоров.
— Пласт у нас хороший, но вначале встретил нас сердито. Помнишь, Василь? Уголь оказался вязким, рвались канаты. Бывало включу самую малую скорость, и стальной канат лопался, как гнилая нитка.
Уголь «вязкий» — как образно сказано! Я легко представил себе напряженные стальные мускулы машины, до последней степени уставшие, с трудом преодолевающие «упругость» пласта.
Горняки стали рассказывать, как в первые месяцы борьбы за почетное звание бригады коммунистического труда, они попали в прорыв. Как однажды природа преподнесла сюрприз — пласт угля из наклонного стал пологим, и пришлось лопатами вручную перегружать уголь на специальные скребковые транспортеры.
— Было такое дело, — сказал Ваня Кучерявый. — Хоть плачь, хоть смейся, а бери в руки лопату, становись на коленки и, как говорится, бери больше — кидай дальше... Обидно очень, но в таких условиях и техника перед лопатой в долгу...
— Главное, не сдались, — сказал Вася Периг. — Никак нельзя было сдаваться, пласт ведь «Шолоховский»! Его не случайно так назвали. Глянь-ка, — и он осветил забой лампой, яркий луч полыхнул по стене угля, и он засверкал, засветился блестками на гранях.
— А сам Шолохов, интересно, был в шахте? — спросил Толя Мурмилов, паренек развитой и любознательный.
— Не в том дело: был или не был, — ответил Штанько и высказал мысль смелую и оригинальную: горняцкий и писательский труд — родственные: тот и другой требуют огромной самоотдачи и терпения, выносливости и самоотверженности, как требует того всякий творческий труд вообще.
— Наверно, сравнение это условно, — возразил Ваня Кучерявый. — Шолохов создал бессмертные книги, а наш уголек сгорит, и один пепел останется.
Штанько не согласился:
— Если бы здесь был сам Михаил Александрович, он бы тебя поправил, потому что творческий подход поднимает любой труд до искусства. — Штанько зачерпнул горсть угля, будто взвешивал на ладони глубокий смысл и добро, заключенные в богатствах земных недр. — И вообще, если мыслить смело, то уголь сам произведение и сам творец, потому что именно он создает машины и ракеты, спутники и луноходы. Все эти дива — творение нашего уголька.
— Вася, признавайся: не ты запускал первую ракету на Луну? — подшучивал над товарищем Толя Мурмилов. — Ты ведь служил в дальнобойной артиллерии.
— Хочешь выведать военную тайну? — отпарировал Периг.
Шахтеры, смеясь, переговаривались, и, пока шел их веселый разговор, я думал: как теперь зрело мыслят шахтеры, покорители земных глубин! Да, шахтерский труд ближе всех стоит к творчеству. Рабочее место под землей находится в постоянном движении, и там всегда все ново, неожиданно, и сколько ни планируй работу, природа то и дело вносит свои поправки, часто трагические. И надо срочно искать решение, иначе подпочвенные воды, внезапно прорвавшиеся в лаву, затопят ее или выбросом угля поломает крепь в забое и загазирует метаном выработки так, что возникнет опасность подземного взрыва. Все это было и всегда будет в шахте, несмотря на великолепную технику, на первоклассные машины, помогающие в работе горнякам. То, что было в лаве вчера, сегодня уже изменилось, и надо рассчитывать, думать и действовать решительно и умело. Как это похоже на трудно дающиеся, вдоль и поперек исчерканные, переписанные и снова перечеркнутые многострадальные страницы рождающегося произведения! Спасибо же вам, великие труженики-шахтеры, за почетное сравнение нашего нелегкого труда с полным героики и мужества, тяжелым подземным вашим трудом! Исполать вам!..
Далеко в нижней части лавы кто-то посигналил огоньком лампы, только на этот раз по вертикали, как бы кивая согласно.
— Наконец-то прислали порожняк.
— Прислали... А что мы будем в него грузить — наши разговоры?
— Ладно... Пускай, Миша!
Комбайн могуче взревел, точно обрадовался, что кончился простой, и хрустящие куски угля посыпались с откоса к нижним люкам.
Четыре сигнала — «качать людей», и клеть вынесла нас на‑гора́.
Глаза, отвыкшие от дневного света, ломило. Хорошо было в озаренной угасающим солнцем степи, и воздух здесь казался вкусным, и манили подернутые дымкой уходящего дня необозримые просторы, а я все еще находился в шахте, не мог освободиться от впечатлений встречи со скромными героями, дружбой с которыми буду теперь гордиться.
Солнце скрылось, когда мы, возвращаясь с «Шолоховской-Южной», миновали знаменитую в этих краях станцию Грачи, откуда начали свой героический поход красные казаки Подтелкова и Кривошлыкова.
Через Донец можно было переправиться ниже хутора Богатого, у станицы Краснодонецкой.
Мы подъехали к ней в легких сумерках. В Краснодонецкой много типичных казачьих куреней с просторными дворами, или, как говорят на Дону, база́ми.
К реке шел крутой спуск по мощенной булыжником пыльной мостовой. На противоположном берегу Донца маячили высокие горы угля, черная от угольной пыли эстакада для погрузки. Донбасский «пейзаж» казался в этих исконно казачьих местах неожиданным и необычным. Это был порт на Донце, откуда краснодонецкие шахтеры отправляли добытый уголь.